вот именно, потянулась вся некрещенная, но мыслящая, томящаяся Русь к ее же распятому и оплеванному Христу Может, и не к Богу пока еще потянулась она, ибо трудно верить в массовый исход из безбожия, путь из которого всегда мучительно одинок и нравственно мучителен, а всего лишь к церковным традициям, к спасительной святости храмов, чудом уцелевших посреди вселенского хамства, мрачной озлобленности и классовой непримиримости. Но видится мне, что дальше этот голгофный путь неминуемо поведет к вере, от веры — к пониманию освященных Библией и святьгми книгами иных религий нравственным человекозаповедям. А уж через них — снова к самому себе.
Кстати, национализм, в общепринятом толковании, — та же религия. Возролщение национального самосознания, возвращение к национальным истокам и святыням таит в себе огромный заряд и жертвенного служения национальной идее, и разрушительного неприятия всего, что в эту идею не вписывается. Вот где писателю следует быть вдумчивым и мудрым. Вспышка в нашей стране национального корнеискательства не есть порождение перестройки, как считают многие. Это захватившая нас краем ударная волна общеевропейского, точнее даже, всемирного цунами этнического, национального возрождения. На штормовых ветрах которого возрождаются фризы и корсиканцы, курды, шотландцы и лужицкие сербы, каталонцы, эскимосы и множество других духовно возвысившихся над малочисленностью своей народов, входящих ныне в состав различных государств мира.
Я не пророк, чтобы изрекать провидческие прогнозы. Но коль уж они выспрашиваются редакцией, замечу следующее. Сегодня мы с тревогой и душевной болью оглядываемся на вспышки религиозного фанатизма и национализма, на связанные с ними конфликты и нетерпимость. Слов нет, опасность реальная. Однако истинная, великая беда придет в наше общество не оттуда. Она скрыта в мощном, глубинном возрождении станилизма, идеология которого бурно произрастает на общественно-духовной ниве экономически несуразной, зараженной манией тысячелетней истории, агонизирующей Российской империи. Именно с этой страдной нивы придется собирать нашему обществу в ближайшие годы тот урожай, который оно само, не перекрестясь на восход солнца, в очередной раз взрастило.
2. Ограничивал ли вас метод социалистического реализма? Как могли бы вы назвать метод, который исповедуете в работе сейчас? Что приходится делать во времена гласности вашему "внутреннему цензору", если таковой имеется?
— С умилением читаю риторические стенания колег: ах, да был ли такой метод — соцреализм? Да возможен ли он вообще? Возможен, братцы, возможен. Был. Весь он на библиотечных полках под рубрикой "Современная советская литература". Другое дело, что романтизм, реализм, сюрреализм, с его "сферой подсознательного", импрессионизм, с его "психологизмом настроения" формировались как творческие методы, из личностного своеобразия, творческого видения, стилистической манеры и философских взглядов, к примеру, П. Элюара, А. Бретона, Н. Гоголя или братьев Гонкуров. Они зарождались в творческой стихии таланта, в глубинных литературных процессах и представали перед общественно-государственными институтами в той форме, в какой самоопределились, будучи лишь терминологически откорректироваными и научно припудренными литературоведами-"талмудистами". И существовали они, независимо оттого, какая часть общества и его институтов воспринимала их, а какая демонстративно отвергала.
Соцреализм же — явление совершенно иного порядка. Он-то как раз зарождался не за письменными столами писателей, а в недрах тоталитарно-регламентирующих весь жизненный уклад народа общественных институтов. Об этом в литературных пособиях говорилось много и с предельной ясностью, цитирую: "Коммунистическая партия постоянно направляла развитие литературы и исскуства социалистического реализма, определяла основные задания на различных этапах его развития, указывала на недостатки и пути преодоления этих недостатков".
Но дело даже не в этом. Существование такого регламентирующего метода контроля за творчеством писателя позволяло великому множеству людей — от ведомственных профессионалов до профессиональных невежд — непосредственно вмешиваться в литературный процесс, по своему усмотрению руководить им и по своему же разумению судить не только произведение, но и самого писателя.
Целый сонм разношерстного люда — внутренние рецензенты, редакторы, цензоры, критики, литературоведы, партхозруководители всех рангов и уж, конечно, неусыпные "представители трудовых коллективов", которые всегда имели свое окончательное суждение по поводу любого произведения, будь-то "Собор" Олеся Гончара, "Аз и Я" Олжаса Сулейманова, "Круглянский мост" Василия Быкова или "Меч Арея" Ивана Билыка, — этот сонм достоверно знал о чем, а главное как именно должен "воссоздавать современность" всяк сущий под знаменем соцреализма писатель. И прокурорски поучал его. Кто там бросил тень на советских железнодорожников, да, к тому же, умудрился недооценить роль парткома?! Это что за голод 33-го, которого не было и быть не могло?! Неважно, что из себя представляет беспаспортное колхозное крестьянство, важно писать, что оно из себя должно представлять. Один внутренний эмигрант "выдумал, видите ли какой-то там "ГУЛАГ", другой дураша, описывает разговор физиков за бутылкой вина, словно не знает, что вся страна бореться с пьянством. С ума сойдешь с этими писаками!
"Наш реализм потому и социалистический, — определял Александр Фадеев, — что выражает и утверждает новую, социалистическую действительность, а когда обращается к историческому прошлому, то рассматривает его с вышки современного социалистического мировоззрения".
Ну, относительно "вышки" — тут Фадеев, конечно, прав: рассматривали в основном с вышек, и в основном с лагерных, причем не только историческое прошлое.
Кстати, какого-либо вразумительного определения соцреализма не существует. Очевидно, потому что всяк пытался подогнать его под творческий метод писателя, в то время как на самом деле это метод, регламентирующий само творчество писателя. И не только писать мешала эта регламентация писателю, но и... жить. Так способен ли членораздельно ответить на вопрос "Не ограничивал ли вас метод соцреализма?" писатель, проработавший под сенью этого метода двадцать или тридцать лет? Если, конечно, ему претят заявления типа того, что он создавал "литературу подтекстов". Которую, конечно же, пытался создавать. Если только в самом деле пытался...
Метод, исповедуемый мною в литературном творчестве, я, не претендуя на научный термин, уже давно именую "психоаналитическим реализмом". Основы его закладывал еще в университете, увлекаясь психологией творчества. Мой герой — это, как правило, человек, возведенный на грань. Так вот, возведя его на эту самую "житейскую грань", я вынужден отступать от строгого реалистического повествования, прибегая к замедленной съемке работы нервов своего героя, кипения его страха и ярости, мужества и чудовищной низости. Именно таким образом выписаны главные герои моих романов "Голос реки безымянной", "В лодке посреди Вселенной", "Жребий войны", повести "Река в полночь".
Что же касается моего "внутреннего цензора", то это неотесанное наглое мурло я всячески заставляю смириться с законами метода. Правда, получается не всегда, так что противостояние происходит с переменным успехом.
3. Рыночные отношения и дефицит бумаги разрушают привычную перспективу издания книг, увеличивают количество "невостребованных" рукописей. Приведет ли это к здоровой конкуренции на благо литературы и читателя или же к диктату книжного рынка, с его перекосами в сторону бездуховности и бульварщины? И тогда все сведется к усугублению социальной незащищенности писателя!
— Наивно верилось, что декларированный переход к рынку естественным образом приведет к созданию частных (акционерных) издательств. Это сразу же расширило бы скудную издательскую базу страны, привлекло капитал, позволило бы писателям объединяться вокруг издательств, исходя из творческих убеждений, литературной школы и жанровой солидарности. Неминуемо появились бы новые литературные клубы и ассоциации, которые, скажем, действовали бы в писательском Союзе на правах автономии или же существовали вне всякой связи с ним.
Кстати, читающий люд вряд ли знает, что в нашей стране писатель до сих пор постоянно и навечно, словно крепостной — за барином, закреплен был за территориально-республиканским издательством. И кроме него, мог подать рукопись только в столичное, если, конечно же, оно обладает статусом республиканского. Но, Боже упаси, одессита сунуться в издательство в Симферополе, Львове, Днепропетровске или в Донецке, не говоря уже о соседних республиках. Ату его, чужак!
А в каком сонном бреду может померещиться зарубежному писателю повеление, согласно которому писатель в год может издать только одну книгу, только в одном издательстве и, не доведи господь, два года подряд?! Да, появление частных издательств обострило бы конкуренцию. Но, при нормальной постановке дела, это была бы конкуренция талантов, а не конкуренция таланта с графоманом-доставалой, яростно созревшим для того, чтобы под свои несозревшие стишки "выбить" хоть египетский папирус, а хоть китайский пергамент. И еще: вместе с творческими группами эти издательства обрастали бы журналами, альманахами, еженедельниками.
Я столь подробно развиваю эту идею не ради фантазии. Именно в ней видится выход за кулисы того театра абсурда, на подмостки которого загнали наше писательство практики теперь уже книгоиздательского соцреализма. Однако создание частных издательств запрещено. Запретили, надо полагать, прежде всего по идеологическим соображениям. Но этого показалось мало. Дав рыночную свободу бумажной промышленности, власти по существу отдали ее на растерзание черному рынку, доведя до черты полного экономического краха все издательства, исключая разве что политиздательские. Правда, некоторые издательства попытались создавать на своей базе сеть кооперативов, что уже подвело их к самоликвидации. В то время, как созданные ими кооперативы вынуждены выпасаться на чернушнопорнушно-детективных чернорыночных лугах.
4.