И больше никакого выбора… Что было делать теперь ему, куда было деваться? Не оставалось ничего, кроме как умереть, убить себя ударом ножа, ударом в грудь, в нестерпимо ноющее сердце, и тем самым унять, прекратить эту сжигающую его боль или же исчезнуть, сгинуть, сбежать, затеряться где-нибудь навсегда…
Сотник упал на землю и, глухо рыдая, пополз на животе, обдирая о камни ладони и ногти, но земля не расступилась, потом он поднялся на колени и нащупал на поясе нож…
В степи было безмолвно, пустынно и звёздно. Лишь верный конь Акжулдуз терпеливо стоял рядом в лунном озарении, всхрапывая, в ожидании приказа хозяина…
В то утро, прежде чем двинуться в поход, барабанщики, заранее собранные на холме, ударили сигнал сбора войска. И, ударив, добулбасы уже не стихали, сотрясая округу нарастающим, надсадным гулом тревоги. Барабаны из воловьих кож рокотали, ярились, как дикие звери в западне, созывая на казнь блудницы, вышивальщицы знамён, — мало кто знал, что имя её Догуланг, — родившей в походе ребёнка.
И выстраивались под шаманский гул барабанов конные когорты при всём оружии, как на параде, полукружьем вокруг холма, сотня за сотней, а по флангам располагались обозы с поклажей и на них весь подсобный люд, всякого рода походные мастеровые — юртовщики, оружейники, шорники, швеи, мужчины и женщины, все молодые, все плодоносящей поры. Это всем им в устрашение и назидание устраивалась показательная казнь. Всякий, посмевший нарушить повеление хагана, будет лишён жизни!
Добулбасы продолжали греметь на холме, холодя кровь в жилах, вызывая в душах оцепенение страха, а потому и согласие с тем, чему предстояло быть по воле Чингисхана, и даже одобрение тому.
И вот под гул несмолкающих добулбасов на холм пронесли в золотом паланкине самого хагана, учинявшего казнь опасной ослушницы, так и не назвавшей имени того, от кого она родила. Паланкин опустили на рыжем холме посреди знамён, купающихся в первых лучах солнца, развеваюшихся на ветру, с расшитыми шёлком огнедышашими драконами. Это его, хагана, символом был дракон в могучем прыжке, но он и не подозревал, что вышивальщица, одухотворившая шитьё, имела в виду не его, а другого. Того, кто был драконом, стремительным и бесстрашным в её объятиях. И никому вокруг было невдомёк, что за это она теперь и расплачивалась головой.
И та минута приближалась. Барабаны постепенно сбавляли громкость с тем, чтобы смолкнуть перед казнью, накаляя этим напряжённую тишину, когда в страшном ожидании время расплывается, распадается и замирает, и затем снова оглушительно и яростно загрохотать, сопровождая процесс пресечения жизни диким рокотом, завораживая им, вызывая в опьянённом сознании каждого очевидца экстаз слепой мести, злорадство и тайную радость, что казни через повешение подвергается не он, а кто-то другой.
Барабаны смирялись. И все собравшиеся были напряжены, даже кони под всадниками замерли. Каменно-напряжённым было и лицо самого Чингисхана. Жёстко сжатые губы и немигающий холодный взор узких глаз выражали нечто змеиное.
Барабаны смолкли, когда из ближайшей к месту казни юрты вывели вышивальщицу знамён Догуланг. Дюжие жасаулы подхватили её под руки и втащили в повозку, запряжённую парой коней. Догуланг стояла в повозке, поддерживаемая сзади стоящим рядом сумрачным молодым жасаулом.
Люди в рядах загудели, особенно женщины: вот она, та самая вышивальщица! Блудница! Ничейная жена! Хотя ведь могла при своей молодости и красе быть второй или третьей женой какого-нибудь нойона! А был бы он к тому ещё и старец какой — и того лучше. Горя не знала бы. Так нет, завела себе любовника и родила, бесстыжая! Всё равно что плюнула в лицо самого хагана! А теперь пусть расплачивается. Пусть её вздёрнут на горбу верблюжьем! Доигралась, красотка! Этот безжалостный суд молвы был продолжением злобного гула добулбасов, для того и гремели барабаны из воловьих кож так настойчиво и оглушительно, чтобы ошеломить, возбудить ненависть к тому, кого возненавидел сам хаган.
— А вот и прислужница с ребёнком! Глядите! — вскричали, злорадствуя, обозные женщины. То действительно была прислужница Алтун. Она несла новорождённого, завёрнутого в тряпьё. В сопровождении громилы-жасаула, боязливо оглядываясь, вся съёжившись, Алтун шла у повозки, как бы подтверждая своей ношей преступность вышивальщицы, приговорённой к смерти.
Так их вели для устрашающего обозрения перед казнью. Догуланг понимала, что теперь иного исхода быть не могло: никакого прощения, никакого помилования.
В юрте, откуда их выволокли на позор, она успела покормить ребёнка грудью в последний раз. Ничего не ведая, несчастное дитя усердно чмокало, пребывая в дремотном лёгком сне под вкрадчиво стихающие звуки барабанов. Прислужница Алтун была рядом. Сдавленно плача, удерживаясь от громких рыданий, она то и дело зажимала себе рот ладонью. И в те минуты им удалось переброситься несколькими словами.
— Где он? — тихо шепнула Догуланг, торопливо перекладывая ребёнка от одной груди к другой, хотя понимала, что Алтун не могла знать того, чего не знала она сама.
— Не знаю, — ответила та в слезах. — Думаю, далеко.
— Только бы! Только бы! — взмолилась Догуланг. Прислужница горько покивала в ответ. Обе они думали об одном — только бы удалось сотнику Эрдене скрыться, ускакать подальше, исчезнуть с глаз долой.
За юртой послышались шаги, голоса:
— Ну, тащи их! Волоки!
Вышивальщица в последний раз прижала ребёнка, горестно вдохнула его сладковатый запах и дрожащими руками передала его прислужнице:
— Пока проживёт, присмотри…
— Не думай об этом! — Алтун захлебнулась от комка слёз и больше уже не могла сдерживаться. Зарыдала громко и отчаянно.
И тут жасаулы поволокли их наружу.
Солнце уже поднялось над степью, зависнув над горизонтом. Со всех сторон за скоплением войск и обозов, готовых двинуться в поход после казни вышивальщицы, простирались сарозеки — великие степные равнины. На одном из холмов сиял золотистый паланкин хагана. Выходя из юрты, Догуланг успела увидеть краем глаза этот паланкин, в котором сидел сам хаган — недоступный, как Бог, а вокруг паланкина развевались на степном ветерке расшитые её же руками знамёна с огнедышащими драконами.
Чингисхану, восседавшему под балдахином, всё было хорошо видно с того холма — и степь, и войско, и обозный люд, а в вышине, как всегда, плыла над его головой верная белая тучка. Казнь вышивальщицы задерживала в то утро поход. Но следовало сделать одно, чтобы продолжить другое. Предстоящая казнь была не первой и не последней казнью в его присутствии — самые различные случаи ослушания карались именно таким способом, и всякий раз хаган убеждался, что прилюдная казнь необходима для повиновения народа единому, верховным лицом установленному порядку, поскольку и страх, и низменная радость, что насильственная смерть постигла не тебя, заставляет людей воспринимать страшную кару как должную меру наказания и потому не только оправдывать, но и одобрять действия власти.
И в этот раз, когда вышивальщицу вывели из юрты и заставили её взойти на повозку для позорного объезда, люди, как рой, загудели, задвигались. На лице же Чингисхана не дрогнул ни один мускул. Он сидел под балдахином в окружении развевающихся знамён и застывших у древков, словно каменные истуканы, кезегулов. Объявленная казнь на то и была рассчитана — всякий да будет знать — даже малейшая помеха на пути великого похода на Запад недопустима. В душе хаган понимал, что мог бы не прибегать к столь жестокой расправе над молодой женщиной, матерью, мог бы помиловать её, но не видел в том резона — всякое великодушие всегда оборачивается худо — власть слабеет, люди наглеют. Нет, он ни в чём не раскаивался, единственное, чем он был недоволен, — что так и не удалось выявить, кто же был возлюбленным этой вышивальщицы.
А она, приговорённая к смерти через повешение, уже следовала на повозке перед строем войска и обозов, в разодранном на груди платье, с растрёпанными волосами — чёрные густые космы, сияющие угольным блеском на утреннем солнце, скрывали её бескровное, бледное лицо. Догуланг, однако, не склонила головы, смотрела вокруг опустошённым, скорбным взглядом, — теперь ей нечего было утаивать от других. Да, вот она, возлюбившая мужчину больше жизни своей, вот её запретное дитя, рождённое от этой любви!
Но людям хотелось знать, и они кричали:
— Кобыла, а где же твой жеребец? Кто он?
И самовозбуждаясь и ожесточаясь от неосознанного чувства вины, толпа возопила, чтобы побыстрее освободить себя от низменного греха:
— Повесить суку! Повесить сейчас же! Чего тут ждать?
Устроители казни, должно быть, на то и рассчитывали, что неистовствующая толпа сможет сломить дух вышивальщицы. От ханского окружения отделился верховой, один из нойонов, зычноголосый, бравый вояка, готовый ради хагана и на это дело. Он подскакал к скорбной процессии — повозке с обречённой вышивальщицей и идущей рядом прислужнице с ребёнком на руках.
— А ну, стойте, — остановил он их и, обращаясь к конным рядам, громко выкрикнул: — Слушайте все! Эта бесстыжая тварь должна указать, от кого она родила! С кем она путалась! А теперь скажи, есть ли среди этих мужчин отец твоего ребёнка?
Догуланг отвечала, что нет. Настороженный гул прокатился по рядам.
Повозка двигалась от сотни к сотне, а сотники перекликались:
— У меня не оказалось! Может, ловкач тот в твоей сотне?
Тем временем зычноголосый снова и снова требовал от вышивальщицы, чтобы она указала на того, кто был отцом новорождённого. Вот снова повозку остановили перед отрядом конников, и снова вопрос:
— Укажи, блудница, от кого ты родила?
Именно в этом строю, в голове отряда находился сотник Эрдене на своём звездолобом коне Акжулдузе. Взгляды Догуланг и Эрдене встретились. В общем гаме и суете никто не обратил внимания, как трудно отводили они глаза друг от друга, как вздрогнула Догуланг, откидывая со лба разметавшиеся волосы, как на мгновение вспыхнуло её лицо и тут же угасло. И только сам Эрдене мог представить себе, чего стоила Догуланг эта молниеносная встреча глазами — какой радостью и какой болью обернулось для неё это мгновение. На вопрос зычноголосого нойона опомнившаяся Догуланг, взяв себя в руки, снова твёрдо ответила:
— Нет, нет здесь отца моего ребёнка!
И опять никто не обратил внимание на то, что сотник Эрдене уронил голову, но тут же усилием воли заставил себя принять невозмутимый вид.
А палачи были уже наготове.