Погромыхивал гром, приближаясь откуда-то издали, каждым новым раскатом обещая чудовищную грозу, со шквальным ветром, ливнем, поваленными деревьями. Гроза, однако, все не начиналась, небо не проливало ни слезинки, лишь давило всей тяжестью, спрессовывая еще сильнее влажный горячий воздух. Перепуганные грохотом, из-под колес стоящих машин выпрыгивали и прятались в новых местах бездомные кошки. На асфальтовых площадках перед входами в дома и на парковочных дорожках валялись освещенные фонарями мертвые цикады и пчелы. Порывы ветра раскачивали ветви деревьев с гулом и шелестом...
Если для Эстер и для Арсюши у Осипа еще находились слова понимания, то Тоня для него словно пропала. Он не видел и не слышал ее вовсе. Исчезла Тоня, хоть и сидела сейчас напротив него на стуле, с пилочкой для ногтей. Пилочка ей была нужна, чтобы скрыть волнение.
— Я понимаю, все это неприятно, некрасиво и стыдно. Но ты даже с ним не поговорил. Арсюша уверяет, что не бил Мойше и не называл его... жидом, — преодолев неловкость, Тоня заставила себя произнести мерзкое для нее слово. — Во всем виноват Томас, это он бил. Арсюша стоял рядом. Он даже пробовал их разнять... — сказала она, приврав, впрочем, последнее. — Я запретила ему дружить с Томасом.
— Да-да, Арсюша ни в чем не виноват. Он невинный ягненок, почти святой. Бросили Мойше на землю и били его ногами. И кричали: "Сумасшедший жидок!" Конечно, я сам виноват, что не занимаюсь Арсением. Не объяснил ему, что он еврей и если кого должны называть "сумасшедшим жидком", то в первую очередь, его самого.
— Да, я с тобой согласна, — произнесла Тоня, и пилочка в ее руке сделала резкое движение полукругом по ногтю.
Твердая, волевая, Тоня сейчас говорила с мольбой в голосе.
Осип в какой-то миг словно очнулся. Увидел наконец: перед ним сидит его жена, с которой они прожили двенадцать лет. В соседней комнате спит его сын. Да, случилась неприятность — сын с другом оскорбили и избили соседского мальчика. Случай пусть и не заурядный, все же не трагедия. С ребенком нужно поговорить, объяснить ему, что драться нельзя, обижать слабых тоже стыдно. Ну и, разумеется, в доступных словах рассказать, кто такие евреи, христиане и прочие. Дабы вырос Арсюша хорошим мальчиком. Не жлобом. Не антисемитом. Не записным погромщиком.
Сверху, на втором этаже, жила шумная семья хасидов, все четыре поколения. Сейчас там пели веселые песни на идише и иврите, разливали вино, ели халу, танцевали. Поскольку был Шаббат, а в Шаббат — пусть даже и душно, и молнии сверкают, и гром гремит, и дохнет саранча, пусть хоть потоп! — еврей должен радоваться. Такова воля Всевышнего, Он хочет видеть Свой народ с пятницы на субботу веселым.
А в другой квартире в этом доме лежит в своей кровати Эстер и думает, как ей теперь жить.
То ли духота, то ли топанье над головой под раскаты грома, то ли вид осунувшейся и какой-то потерянной Тони злят Осипа; неведомая сила тащит его куда-то.
Раздетый по пояс, он стоит в центре комнаты, засунув руки в карманы шортов.
— Все думаю про Джеффа... — Осип заговорил вдруг тихо, устремив взгляд в потолок. — Самое ужасное заключается не в том, что я тогда не одолжил ему пятьдесят баксов. Это — ерунда, он все равно бы нашел деньги на наркотики и без меня. Но я всегда отказывался, когда он хотел надеть на меня тфилин. Сколько раз Джефф просил: "Идем, Жозеф, я надену на тебя тфилин. У меня ведь в этом мире ничего нет: сын не мой, жена была замужем за другим, специальности у меня никакой, родители от меня отказались. Но я хочу тебе сделать хоть что-то хорошее. Я вообще хочу сделать в этой жизни что-то полезное. Если я надену на тебя тфилин, ты соединишься с Богом. И это будет моя благодарность тебе". А я, дубина, отказывал. А-ах!.. Всему виной твое христианство! — Осип повысил голос. — Что толку, что ты таскаешь Арсения в церковь и учишь его молиться Христу? Твое христианство – сплошное лицемерие.
Тоня метнула на мужа гневный взгляд и, медленно поднявшись со стула, стала напротив него:
— Значит, ты один у нас святой, да? Знаешь что: хватит играть в кошки-мышки, давай поговорим начистоту, — ее лицо стало бледным, но голос твердым, холодным. — Ты задумывался хоть на минуту, почему Арсюша так себя ведет в последнее время, с тех пор, как мы приехали в этот проклятый Seagate? Почему он дерется и постоянно требует к себе внимание? Потому что ты – ты! — она едва не крикнула, но вcпомнив, что в соседней комнате спит сын, понизила голос. — Связался с этой... Я тебе скажу больше: ты ведь никогда не любил Арсюшу. У тебя всегда находилось время и место в сердце для других детей: для тех, за которыми ты когда-то ухаживал в хосписе, для друзей Арсюши, даже для этого несчастного Мойше. Для всех, кроме родного сына.
— Я не люблю Арсения? Ты говоришь ерунду, полную ерунду.
— Нет, дорогой, я говорю правду, и ты сам об этом знаешь, — Тоня была непреклонна. Она даже была рада тому, что наконец может высказать мужу в лицо все наболевшее. — А про себя я вообще молчу. Я тебе уже не жена. Знаешь что: если я для тебя глупая религиозная ханжа, тогда уходи к ней, уходи сейчас же!
Ее голос вдруг дрогнул. Она почувствовала, что самообладание оставляет ее, и чтобы не показать это Осипу, она повернулась и села на прежнее место перед компьютером. Пошевелила мышку.
А он сел на кровать. Кусая губы, смотрел то на жену, то на закрытую дверь.
В их долгое молчание врывались сильные раскаты громы.
Наконец, поднявшись, ни слова не говоря, Осип надел футболку и пошел к двери.
Тоня не шевельнулась. По-прежнему сидела перед компьютером, по темному монитору которого бегала разноцветная змейка. Тоня чувствовала, что если сейчас шелохнется, то рассыплется на тысячу кусочков. Но, несмотря на все безумства, которые творит Осип: на измену, на то, что они не живут больше как муж и жена, на то, что ей стыдно и больно, — несмотря на все это, он по-прежнему волнует ее. И она хочет быть с ним. И очень ей тяжело.
Тоня вспоминала...
Впервые встретив Осипа на даче у подруги, она сразу расторгла помолвку со своим женихом — преуспевающим адвокатом. Ее родители были от Осипа не в восторге, особенно мама. Но Тоня поступила наперекор всем. Ей казалось непонятным, просто непостижимым, как можно такого Осипа не любить? За все двенадцать лет замужества она ни разу не пожалела о своем выборе. Осип — такая же часть ее существа, как и Арсюша, они — ее мир, ее жизнь. Да, он долго и трудно искал себя. И сейчас, когда наконец все наладилось, когда он стал заниматься любимым делом — снимать кино, когда, казалось бы, самое время радоваться жизни, все летит вверх тормашками. Неужели это крах семьи, крах всех ее надежд?.. А что будет с Арсением? Как он воспримет семейный разрыв?
Тоня машинально отхлебывала остывший чай. Движения у нее были механическими, лицо в свете экрана – застывшим, без всякого выражения.
Она вдруг поняла, что должна его вернуть! Вернуть сейчас же! Надо побежать за ним, все ему простить. Согласиться на все, лишь бы семья сохранилась.
Она поднялась. Но вместо того, чтобы рвануться за Осипом, тихо отворила дверь и вошла в соседнюю комнату, где спал сын. Тихонько села на край его кровати.
Арсюша лежал, повернувшись лицом к стене, сбросив одеяло, прижав к себе плюшевого леопарда.
— Сыночек, ты почему не спишь? Уже поздно, — Тоня положила руку ему на плечо, погладила худую спинку.
— Мама, зачем ты обидела папу? Он из-за тебя теперь никогда не вернется, — произнес Арсюша, не повернувшись к ней.
***
А Осип шел по дороге к дому, который с недавних пор стал ему очень дорог. От порывов ураганного ветра раскачивались кроны деревьев и трещали прутья кустов. Полыхали молнии в небе, громыхал гром.
Все на нем — и футболка и шорты – сразу промокло до нитки. Поначалу он старался не попадать в лужи на дороге, но вскоре понял, что это не имеет смысла и пошел прямиком, не обращая внимания на то, что под ногами.
Он не обманывал себя, понимал, что его семья разваливается и разваливается по его вине.
Но последний разговор с Эстер возымел для него эффект разорвавшейся бомбы. "Стелла находится под следствием, ей грозит суд и тюрьма? Неужели все это правда? Где же она? Куда она пропала?" И сейчас это было важнее всего.
Еще один поворот, и вот перед ним — двухэтажный дом, где жила Стелла. На стене у крыльца был привычно зажжен фонарь, но шторы в ее квартире на первом этаже были плотно задернуты, и свет там не горел.
Осип поднялся на крыльцо. Перед тем, как постучать, приблизил лицо к двери — прислушался. Несмотря на шум ливня и раскаты грома, ему почудилось, что в ее квартире разговаривают. Даже показалось, что он слышит мужской голос.
Он постучал. Не дождавшись ответа, постучал еще раз. Потом несколько раз нажал кнопку звонка.
В комнате, за зашторенными окнами, вдруг вспыхнул свет.
— Кто там? — раздался настороженный голос Стеллы.
— Это я, Осип.
— Зачем ты пришел? Уже поздно. Уходи.
— Открой дверь. Нам надо поговорить.
— Завтра поговорим. Уходи.
Вдруг за дверью послышался незнакомый мужской голос:
— В чем дело? Кто это там?
После недолгого разговора мужчины со Стеллой, дверь, наконец, открылась. Перед Осипом стояла Стелла, в одних красных кружевных трусиках и, похоже, наспех натянутой футболке. За нею стоял высокий мужчина, в спортивных черных трусах.
— Что случилось, бро? — спросил мужчина, оттеснив Стеллу и оказавшись перед Осипом. При этом он слегка приподнял подбородок и подал корпус вперед.
— Роберт, не надо, не начинай. Я сама с ним обо всем договорюсь, — попросила Стелла, перейдя на английский.
Но мужчина ее не слушал:
— Тебе сказали, бро, иди домой, уже поздно. Люди спят, им завтра на работу.
Но Осип словно не видел перед собой этого мужчину и не слышал его наглых слов.