В общем-то, да…" — вынужден был признать творец непризнанных полотен, так и не созрев при этом для более сформированной мысли.
Тем не менее Инга сразу же почувствовала, что Великий Самозванец Кисти основательно клюнул на ее фигуру и, затаив дыхание, следила за тем, как ее мужчина бесстыдно, хотя и мысленно, оголяет свою новую "натуру". "Ах, какая женщина, какая женщина, — накладывалась на ее ревность едва пробивавшаяся сквозь шумливую беспечность пляжа ресторанно-задушевная песня, — мне б такую!".
Впрочем, Инга и сама не заметила, как очарованно, почти по-лесбиянски, прикипела взглядом к, охваченному плотной серой тканью юбки и пиджака, телу этой женщины.
Сама Евгения в это время демонстративно не обращала на них никакого внимания. Но, уже уходя, как бы ради вящего любопытства, склонилась над небольшой, лежащей чуть в сторонке от других, картиной. Первого же взгляда было достаточно, чтобы Евгения немедленно ощутила потребность взять окаймленное дешевой рамочкой творение в руки, и, получше разглядеть его.
… Поле. Глубокие, зарождающиеся где-то далеко внизу, у порога едва различимой крестьянской хаты, и уходящие в поднебесье, могильно-черные борозды. Оголённый оратай, молитвенно обративший свой взор к багровому видению Христа, и натужно упирающийся в рало, которым служил ему… огромный крест, с распятым на нем Иисусом.
— Стоп-стоп! Тут что-то не то, — пробормотала Ковач, совершенно забыв, что произносит это вслух. – Что это за школа такая? Да, согласна: плавные мазки, при отчетливо рериховской прозрачности и ясности красок; чюрленисская космогиническая философичность… Но сюжет. Этот совершенно потрясающий сюжет! Какое, к черту, подражание?! Кому?!
Взволнованно облизав губы, Евгения вопросительно взглянула на Великого Самозванца Кисти. Он сидел, обхватив руками колени, и спокойно ждал ее приговора. Впрочем, сам создатель этой кратины совершенно не интересовал женщину. Тем более что лицо его под этим дурацким шлемом разглядеть она все равно не могла. Но картина… Этот анафемский сюжет…
— Так что же мы приумолкли, мэм?
— "Пошел бы ты! "Что же мы приумолкли?" — мысленно отмахнулась от него Евгения. Другое дело – картина. Она, действительно, больше не принадлежала этому Великому Самозванцу Кисти. Теперь она существовала сама по себе, вне воли и сознания Творца.
— Положив ее на место, Евгения горячечно сменила защитные очки на коррекционные "хамелеончики" и подошла к картине, лежавшей чуть выше по склону.
… Охваченные голубовато-сиреневым половодьем кладбище. Кресты, проклевывающиеся из воды, словно ростки бамбука. И мускулистый крестьянин, с силой опускающий в полупрозрачную гробоподобную "криницу" журавль с ведром-черепом…
"Бог ты мой! — опешила Ковач. – Да он хоть представляет себе, что именно выходит из-под его кисти?! Какими темами потрясает? Если это и бред, то совершенно не похожий ни на что до сих пор известное в искусстве, а потому – гениальный. И это вынуждены будут признать все, решительно все! Более изысканную фантасмагорию даже трудно себе вообразить".
Совершенно забыв о существовании здесь художника и его пассии, Ковач ошалело хваталась то за одну картину, то за другую, лихорадочно пытаясь вспомнить при этом нечто подобное, которое бы встречалось в работах хотя бы одного известного ей художника. Однако ничего "нечто подобного" в известной ей – частью по репродукциям да копиям, частью по оригиналам — мировой живописи, воображению не являлось.
Евгения гордилась тем, что один известный художник назвал ее "профессионалом искусствоведения", в противовес господствующей на художественном рынке любительщине. Но больше доверяла другому, считавшему ее "прирожденной галерейщицей, основательно знающей свой предмет и свое ремесло". Да, она в самом деле была прирожденной галерейщицей, бизнесменом от искусства. Хотя и сотворяла свой реальный бизнес в совершенной иной сфере.
— Послушай, парень, все эти работы – действительно принадлежат тебе? – вполголоса, почти шепотом, спросила она, предлагая, таким образом, забыть все, что было произнесено ими до сих пор. – Причем я спрашиваю об этом со всей возможной серьезностью, — уточнила Евгения, не отрывая взгляда от очередной картины, и даже краем глаза не отслеживая поведение Великого Самозванца Кисти.
— Вам ведь уже было сказано, что я – не торговец, — басистой хрипотцой, "под Высоцкого", просветил ее творец.
— Этого-то как раз и не было сказано, — вполголоса возразила Евгения, азартно покусывая нижнюю губу. – Кстати, талантливые торговцы живописью во все времена чтились так же благоговейно, как и талантливые художники. Ибо они сотворяли имена и имидж известных ныне мастеров кисти; обеспечивали их заказами, а значит, и хлебом насущным. Станете возражать?
— Не посмею.
— Первый признак того, что начинаете проявлять благоразумие, — молвила Евгения, всматриваясь в очередной живописный сюжет.
Теперь она вся уже пребывала во страсти коллекционера, внезапно наткнувшегося на россыпь таких экземпляров, которые не способен был ни толком оценить, ни тем более – немедленно приобрести.
— Не скажу, чтобы все это произвело на меня какое-то особое впечатление, — еще невнятнее пробормотала она, по привычке принимаясь сбивать цену, — при этом Ковач совершенно не заботилась о том, чтобы Великий Самозванец Кисти мог расслышать ее слова. На профессиональном жаргоне это называлось "толочь шелуху". А в умении по-настоящему "толочь" ее, сбивая цены, снизводя художника до роли просителя, молящего покрыть хотя бы расходы на холст, краску и раму… — в этом она преуспела.
— И часто вы случаетесь в этих местах, Великий Самозванец Кисти? – вот только произнести это свое "Великий Самозванец Кисти" с должным сарказмом она так и не сумела.
— Желаете что-либо приобрести?
— Я пока что ничего не желаю, — слабо заупрямилась Евгения, чувствуя, однако, что в этом поединке с художником и его пассией она уже потерпела полное поражение. – Кроме одного: знать, как часто вы появляетесь на этих склонах.
— Время от времени, — уперлась кулачками в худосочные коленки Женщина Великого Художника. – В перерывах между персональными выставками в залах Лувра.
— Не упоминайте всуе того святого для художника, о чем лично вы не имеете ни малейшего представления. Для художника Лувр – то же самое, что для католика Ватикан, или для муссульманина – Мекка.
— Да что вы говорите?! Уму непостижимо! Можно подумать, что вам уже приходилось…
— Приходилось, милочка, еще как приходилось!.. — упредила ее Ковач. И при этом про себя огрызнулась: "Знала бы ты, как некстати сейчас твое присутствие при этом деловом разговоре!".
4
Девчушка, действительно, мешала Евгении перевернуть неудавшуюся страницу знакомства с этим, невесть откуда явившимся на аркадийские склоны, живописцем, и заложить хоть какие-то основы нормальных отношений.
На какое-то время Ковач забыла святое правило, которое сама не переставала вдалбливать своим агентам из картинной галереи "Арт-ХХI": "Никогда не знаєш, с кем имеешь дело! В любом подвале может ютиться Рубенс. В любом захудалом, убого смотрящемся посетителе галереи — полуподпольный миллионер, способный выкупить всю экспозицию, вместе с галереей, гидами и агентами".
Всего на несколько минут Ковач отреклась от этого своего "святого правила", и тут же снизошла до примитивного суесловия, за которое теперь вынуждена расплачиваться имиджем профессионала. Даже если бы на сегодняшний день этот парень ничего, кроме своего "Распятого пахаря", и не создал, он уже достоен был бы того, чтобы им заинтересовались все картинные галереи мира. Это говорит она, Евгения Ковач, удостоившаяся за свою мертвую коммерческую хватку жутковатого прозвища "Валькирия Мольберта".
— Одного не пойму, почему вы избрали для себя этот, почти безлюдный, склон? – обратилась она к художнику. – На что, при такой экспозиции, рассчитываете?
— Избрал все по той же причине – за неимением свободных ниш в Лувре или в д'Орсэ. Не зарезервировал, видите ли.
— До Лувра вам, положим, далековато, — резко осадила его Евгения.
Хотя тотчас же мысленно возразила себе: "А почему, собственно? Любого эксперта Лувра этот парень способен поразить уже хотя бы своими замыслами. Если, по твоей теории, рубенсы способны ютиться по подвалам, то почему бы им время от времени не появляться и на прибрежных склонах? Многое из того, чем увешаны стены д'Орсэ, вполне можно было бы заменить некоторыми работами этого художника. Но это уже тема не для аркадийской публики", — скосила Ковач глаза на парочку в плавках, которая, остановившись в двух шагах от эскпозиции, ничего не выражающими взглядами прошлась по картинам.
— В Одессе, следует полагать, вы тоже появились недавно?
— Можно подумать, что вам известны все художники города – с чисто одесской беспардонностью прокомментировала этот ее пассаж Женщина Великого Художника.
— Это я, Ковач, известна им, дитя мое, – вот в чем изюминка! Приичем многие из именитых художников искренне гордятся этим знакомством.
— Все верно, — поспешил вклиниться в их перепалку Великий Самозванец Кисти, — в Одессе я всего лишь полтора месяца.
Он уже понял, что, хотя "набрела на него" эта женщина совершенно случайно, однако в мире искусства случайной она быть не может.
— Вот именно – полтора, — с необъяснимой мстительностью утвердилась в своей догадке Евгения и, не взглянув более ни на картины, ни на их творца, направилась к прибрежному шоссе, на котором ее ждала роскошная машина.
С угрюмой завистью проследив, как незнакомка приближается к роскошному вишневому лимузину, — она то ведь и не заметила, что эта корова" подкатила сюда на иномарке, вообще не поняла, откуда она здесь взялась, — Инга на четвереньках подползла к кепке.
— С ума сойти! Она же расщедрилась на сто баксов! Причем просто так, не взяв картины. Еще и визитку оставила, которую попросту советую выбросить.
— Непростительная щедрость, — продолжал мечтательно смотреть вслед удаляющейся женщине Великий Самозванец Кисти. "Неужели это в самом деле правда, — подумал он, — что, как только в тебе начинает проявляться истинный талант, рядом с тобой немедленно появляется женщина, предназначение которой – превратить тебя в гения?!"
"Ах, какая женщина, какая женщина, — неслось вслед удаляющейся Ковач.