На работе её сотрудница принесла ей СД-диски с записями малоизвестных буковинских и галичанских народных песен. Жена просила и меня разговаривать с ней дома по-украински, так как благодаря моей учёбе в университете на гуманитарном факультете мой украинский был лучше, чем у неё. Она и к нашему сыну обращалась на украинском в надежде, что он таким образом выучит хоть что-то.
— Подъезжаем. Папа, где мне остановиться? – спросил Давид, когда наша машина уже катила по шоссе аэропорта.
— Подъезжай прямо к дверям терминала, – сказал я. – Сынок, чем ты будешь заниматься все три недели каникул?
— Первые две недели буду много работать, возьму несколько ночных смен, – ответил Давид.
— Зачем?
— Папа, ты что, забыл? В начале января я еду с Лорейн на неделю кататься на лыжах. Поэтому мне нужны деньги.
— Окей, работай. Но, пожалуйста, не торопись, когда будешь иметь дело с пациентами-бегемотами. Помнишь, я тебе показывал несколько раз, как надо поднимать носилки с тяжёлыми пациентами, чтобы опять не сорвать себе спину? Кстати, у тебя боли в спине уже прошли? – спросил я, имея в виду недавний случай, когда мы с Давидом во время смены спускали на носилках с четвёртого этажа чернокожую, страдающую ожирением. Давид тогда, поспешив, резко выпрямил спину и, поднимая носилки, потянул себе какую-то мышцу на спине. Могло быть и хуже – мог повредить себе позвоночник.
— Хорошо, папа. Ты тоже будь осторожен.
Он остановил машину возле здания терминала, проскользнув в небольшое свободное пространство на дороге, запруженное машинами.
Мы все втроём вышли. Я взял чемодан.
— Юрчику, любый, будь ласка, бережи себе, – привстав на цыпочки, жена обняла меня и поцеловала.
Приятная лёгкая грусть защемила мне сердце. Поцелуи во время прощания на вокзале – это всё, что остаётся от юношеской влюблённости. В рутине семейной жизни поцелуи, увы, незаметно теряют своё романтическое содержание и становятся лишь частью секса.
— Гудбай, сынок. Береги маму, – мы с Давидом пожали друг другу руки, и я пошёл к зданию.
— Папа, подожди! – услышал я сзади. Подошедший Давид слегка смутился, будто бы собирался раскрыть мне какую-то великую тайну. Наконец он вытащил из кармана джинсов и протянул мне что-то, зажатое в кулаке. – Это талисман. Он очень сильный, он мне помогал не раз. Возьми его с собой. Он и тебе поможет.
Сын сунул мне в руку что-то металлическое. Это была маленькая бронзовая шестиконечная звезда на цепочке.
Зона повышенной турбулентности
В самолёте всегда легче и приятнее размышлять о своей жизни. Почему? Ответ, в общем-то, прост. Самолёт выводит тебя из круга повседневности в буквальном смысле, удаляет тебя физически на невероятное расстояние, ещё и отрывает от земли на тысячи километров. И у тебя уже нет никакой возможности немедленно вернуться назад. Зато такой процесс полного физического удаления побуждает человека посмотреть на свою жизнь более объективно и объёмно, в различных измерениях времени и пространства. Могут открыться и новые грани, и ответы на давно назревшие вопросы, станет понятно, как в цепочке событий прошлое привело к настоящему. И что делать дальше.
Зачем же я летел в Киев? Воевать? Нет, этого и в мыслях не было. У меня семья – жена и сын, есть работа – даже две, учёба – докторская диссертация, планы. Живи я всё это время в Киеве, не стань я гражданином Америки, кто знает, как сложилась бы моя жизнь. Гадать нечего, что было бы. Быть может, я с Давидом вместе пошёл бы в тероборону, как поступил мой друг Андрей, – вместе со своим 20-летним сыном с первых дней войны записался в ТРО. После того как русских отогнали от Киева, Андрей вернулся домой, а его 20-летний Максим остался в армии. Недавно Максимку отправили под Бахмут – там, говорят, сейчас самое пекло.
Иногда я думаю, останься я в Украине и если бы там родился мой сын, тогда он сейчас собирался бы не со своей гёрлфренд Лорейн кататься на лыжах в горах на севере штата Нью-Йорк, а ехал бы на войну под Бахмут.
Но судьба давно увела меня из Украины, и я не чувствовал за собой долга идти и проливать кровь за ту страну.
Зачем же я ехал в Киев в середине декабря 22-го года, когда русские каждую неделю, а то и несколько раз в неделю обстреливают ракетами и дронами всю территорию Украины и Киев в первую очередь? В Киеве близких родственников ни у меня, ни у моей жены не осталось.
Ехал ли я затем, чтобы повидать друзей? Да, безусловно. В последний раз я виделся с ними пятнадцать лет назад, когда Давид был пятилетним ребёнком и я привёз его на лето к родителям жены, которые тогда ещё жили в Киеве. Но, с другой стороны, с киевскими друзьями я могу поговорить и повидаться и по Фейсбуку, и по Вотсап. Правда, у них сейчас из-за обстрелов не всегда есть связь, но при желании возможность всё-таки можно изыскать.
Чувствовал ли я какую-то вину перед ними – они ведь там, в военном Киеве, а я здесь – в мирном Нью-Йорке? Да, это правда: в последние месяцы, особенно с наступлением холодов и с тех пор, как русские стали уничтожать гражданскую инфраструктуру по всей Украине, я стал всё сильнее испытывать моральный дискомфорт от своего бытового комфорта. Утром по дороге на работу, выйдя из дому и ощутив лёгкий морозец в воздухе, я сразу думал о том, каково же им там, в Киеве, без отопления. Без горячей воды? Без света? Моё воображение рисовало самые мрачные картины нынешней киевской жизни, и это представление усиливали новости, которые сообщали об очередных ракетных обстрелах украинских городов, новых жертвах и новых угрозах Путина стереть Украину с политической карты мира как государство.
Это представление о мрачной киевской жизни, мрачные предсказания аналитиков и военных экспертов, мрачные новости отравляли мне жизнь до того, что не хотелось испытывать никаких удовольствий ни от чего: ни от еды, ни от спортзала, ни от чтения книг или какого-либо другого отдыха. С женой, кстати, мы почти не занимались сексом по этой же причине, жена тоже испытывала похожее чувство, что и я. И не мы одни: некоторые мои сотрудники на работе – и в компании парамедиков, и в колледже, коллеги по работе моей жены, те, кто родом из Украины, – признавались, что испытывали нечто похожее. Поэтому добровольно налагали на себя "аскетические вериги", ограничивая себя в удовольствиях и развлечениях. Это – известное в психологии чувство вины, которое испытывает выживший человек перед погибшим или пострадавшим.
Однако такое чувство вины и сострадания перед теми, перед кем ты не виноват, может внести некоторые изменения в привычный образ жизни, но вряд ли сподвигнет человека на какой-то серьёзный поступок.
Умостившись в кресле самолёта, летевшего в Краков, вытянув под сиденьем ноги и закрыв глаза, я снова спросил себя, правильно ли я сделал, решив поехать в Киев, и каков же главный побуждающий мотив этой поездки.
Как ни странно это прозвучит, на такой поступок меня в большей степени подвиг сугубо профессиональный интерес. Я понял, что обязан увидеть своими глазами, что такое ВОЙНА. Мы, профессиональные историки, анализируем, читаем студентам лекции, объясняем, как на ход истории повлияли те или иные события: различные эпидемии, глобальные экологические или технологические катастрофы, войны. Но зачастую мы сами-то мало или вообще не представляем себе суть вопроса.
Ещё в Украине, в составе небольшой группы студентов университета, я когда-то три месяца работал ликвидатором аварии на Чернобыльской АЭС. Мы помогали там издавать специальную газетку "Ликвидатор". Эта поездка и работа в газете для меня оказались не напрасны и поучительны: в чернобыльской "зоне", как в капле воды, отразились многие изъяны советской империи, доживавшей свои последние дни.
Уже в Нью-Йорке, относительно недавно, я неожиданно оказался в гуще чумы Ковид-19, когда мы с бригадой парамедиков со всех концов Нью-Йорка отвозили в больницы десятки тысяч пациентов в критическом состоянии. Я тогда получил возможность увидеть пандемию "изнутри", осмыслить её глубину и размах, осознать не только ее медицинские, но и полико-социальные аспекты.
Теперь я решил, что должен хоть краешком глаза увидеть войну. Пусть не на фронте, так в тылу. Пусть хотя бы в течение всего лишь двух недель. Хоть в таком "урезанном" виде. Я посчитал, что это – мой профессиональный долг и выпавший редкий шанс для историка, который я не имею право упускать.
Открыв глаза, я долго смотрел на большой монитор, наблюдая за траекторией полёта нашего самолёта: вылетев из Нью-Йорка и преодолев океан, мы приближались к Берлину. Правее по карте – Краков. А ещё дальше, на восток – Киев.
Лайнер вдруг сильно затрясло, всё зашаталось. "Пиу! Пиу!" – раздался громкий звук в динамиках. Свет погас.
"Уважаемые пассажиры, леди и джентльмены. Мы входим в зону повышенной турбулентности. Пожалуйста, займите свои места и пристегните ремни. Не покидайте своих мест до специального разрешения".
В салоне стало тихо.
А снаружи монотонно ревели двигатели, и стучали крылья.
Пустой автобус
Краков встретил меня холодом, мокрым снегом и ветром. А в Нью-Йорке сейчас тепло, плюсовая температура.
Был поздний вечер. Неподалёку от здания аэропорта находилась автобусная станция. К местам посадки пассажиров подъезжали автобусы. К одному из этих мест, последнему в ряду, тоже изредка подъезжали автобусы, на табличках за их лобовым стеклом от руки были написаны маршруты следования: "Краков – Харьков", "Варшава – Херсон", "Познань – Тернополь" и т.д. Судя по всему, весь этот украинский развоз был налажен уже во время войны.
Большинство автобусов на этой станции были почти пустыми. У меня автобусный билет на Киев был куплен ещё в Нью-Йорке. Дожидаясь автобуса, я разговорился с несколькими женщинами, которые тоже ехали в Киев. Одна из них была с сыном лет шести, другая ехала одна. Первая возвращалась в Киев с Кипра, где провела полгода в доме у своей знакомой, но сейчас там ситуация изменилась, и её попросили уехать. А вторая возвращалась из Бельгии – на войне был тяжело ранен её младший брат, ему ампутировали ногу, и она ехала его выхаживать. "Слава Богу, что жив", – рассказчица умолкла и, тяжело вздохнув, всхлипнула.
Услышав эту историю про покалеченного брата, другая женщина вдруг резко схватила своего сынишку за рукав курточки и притянула к себе, строго и как-то нервно прикрикнув на него, – мальчуган от скуки то и дело норовил соскочить с бровки на дорогу.
Наш автобус задерживался.