Ах, эта ложь!
Каждый из нас думал о разном: кто-то о карьере, кто-то о любви; иногда о предательски вскочившем на шее прыще, иногда — о подскочивших ценах за проезд. Только не о своем партнере. Мы просто брали тело, брали удовольствие — чисто физиологическое, почти всегда взаимное — и расставались, словно перебежав прочерк в дневнике.
Мы не задумывались о будущем. Все наши мысли были всуе. "Жить одним лишь настоящим", — таким был наш девиз. И мы неукоснительно ему следовали. За нами пристально наблюдали глиняные уродцы с полок и чужие родственники с фотографий на стенах. Нам было все равно. Нас не смущали чужие взгляды.
В тот день я провел Малого на поезд и завалил с друзьями в привокзальный ресторан. Пил, ел, смеялся — не каждый день Малый уезжает на целый месяц. Потом зазвонил мобильник. Я был уже достаточно пьян и не понял, с кем говорю. Договорился о встрече. Щелкнув мембраной телефона, потянулся за очередной порцией мартини. Но все бутылки были пусты. Пришло время расплачиваться...
Он ждал меня во внутреннем дворике торгового центра. Слева супермаркет, справа аптека, впереди фотоателье, сзади фаст-фуд. Цветы в кадках, люди в дубленках, девушки в сапожках. У меня в голове немного шумело, перед глазами стояли цветные круги — я узнал его, понял, что это он, лишь тогда, когда он ко мне подошел. "Привет", сказал я, икнув. В ответ он улыбнулся. Со мной кто-то поздоровался, я кивнул. В голове содрогнулись гигантские качели. Меня замутило. "Пойдем", потащил его за собой я. "Куда?", спросил он. "Ко мне, куда же еще..."
На улице меня встретила звездная и холодная ночь. В сторону Крыма уплыл Малый, его образ растворился среди скал, волн и дачных поселков. Я шагал, впитывая в себя свет звезд и чувствуя рядом биение родного сердца. Постепенно трезвел. Приходило понимание того, куда и зачем. Медленно, по кусочкам, кирпично-красная громада торгового центра исчезала в ночи.
Он безвольно стоял, прислонившись к мертвенно-бледной стене, пока тот, другой, возился с замком. Ни о чем не думал. Просто изучал разводы влаги на потолке. Наконец дверь открылась. Запах домашнего уюта повлек его внутрь темной квартиры. Тот, другой, не удосужился включить свет. Поэтому разуваться ему пришлось в темноте. За хозяином он прошел на кухню. Самовольно включил ночник. Слабый свет выхватил блестящую поверхность стола, суровую белизну холодильника, расчерченную химерами теней, посудные мегаполисы по углам. Откуда-то был извлечен чайник. Он сел и стал внимательно наблюдать за тем, другим. Он ждал. Ни о чем не думал. Просто изучал рельеф спины под футболкой. Потом тот, другой, обернулся и проник взглядом глубоко внутрь его души. Он увидел мягкие, на удивление добрые и грустные глаза. Глаза невинного ребенка. И пушистые ресницы, как у сказочной царевны. У него захватило дух. Тот, другой, подошел и погладил его по голове. Запустил пятерню в его волосы. Нагнулся и поцеловал его в лоб, потом в щеку, потом в губы. Засвистел чайник. Он закрыл глаза и слушал свист. Одновременно исчезли и свист, и рука из его волос. По кухне гулко зазвенели шаги. Заскрипела табуретка. Он открыл глаза.
Я слышу, как часто, встревожено бьется его сердце. Мои руки лежат на шелковистой коже его бедер, мои зубы терзают его нежную шею, выискивая мельчайшие жилки под тонкой, почти прозрачной кожей. Я чувствую, как он несмело касается своими руками моего тела, как его слегка разжатые губы скользят по моему плечу.
Я укладываю его на диван и ласкаю его тело. Сначала спускаюсь от шеи к бедрам, затем поднимаюсь от ступней к животу. Переворачиваю его на живот и начинаю целовать внутреннюю сторону бедер, проникаю языком глубоко внутрь. Словно сквозь сон слышу, как он стонет. Это стон нежного удовольствия, слегка удивленной радости. Он поворачивает голову и смотрит на меня. Он не хочет пропустить ни одной детали. Я вижу, как увлажняются его глаза. Он плачет.
Я впервые участвую в подобном акте самораскрытия. Не помню, было ли что-то похожее со мной. Это случилось так давно... Первый раз — тот самый "первый раз"... Остались лишь обрывки воспоминаний — школьная раздевалка, замазанное краской окно, две низенькие узкие скамейки, широкий прохладный подоконник, ряд изувеченных поколениями оболтусов вешалок... Боль и восторг.
Неужели то же самое испытывает и он сейчас? Я проникаю в него, ненадолго одурманив свое сознание. Он бьется подо мной — от удовольствия или от боли? Его стоны теперь иные — откровенно, до неприличия страстные. Внутри он восхитителен, и я намеренно растягиваю удовольствие, вдыхая аромат его дрожащей кожи, впитывая выступающий соленый пот...
Особых изменений в жизни не последовало. Вернулся Малый. На вокзале мы крепко обнялись и поцеловались. Такой горячий и искренний вышел поцелуй. Со мною вместе пришел Рома — и ему пришлось на это смотреть. Мне казалось, что я слышу, как скрипят от ревности его зубы.
Целую неделю он не выкисал из нашей квартиры. Кажется, Малый уже начинал что-то подозревать, когда вдруг Рома исчез. Несколько дней мы с Малым переживали что-то вроде нового медового месяца. Но меня не отпускала мысль о Роме. Я опасался особо расспрашивать Малого или его друзей. Поэтому все шло своим чередом. Позвонил Тима — и мы вновь слились в тишине глиняного пантеона.
Однажды, гуляя по парку, я наткнулся на Рому. Он был не сам — с симпатичным, немного полноватым брюнетом, из-за чуть раскосых глаз и очень загорелой кожи похожим на индуса. Я поприветствовал их. "Индус" вопросительно взглянул на Рому. Тот улыбнулся и едва заметно покраснел. Представил нас. "Индуса" звали Эдиком, он работал санитаром в морге. Чудесная профессия... Я предложил пообщаться в кафе. Ближайшим заведением был ирландский паб. Мы сидели в полутьме, я смотрел в светло-сиреневые глаза Ромы и вспоминал совместно проведенный месяц. "Индус" Эдик безостановочно болтал, при этом настороженно поедал меня взглядом. Зазвонил мобильник. Малый звал меня ужинать. Соскучился за своим "котиком"...
А город рос и гнил. Росли торговые центры, множились цветочные базары и газетные ларьки, раздавались вширь загадочные своим предназначением стройплощадки.
Все больше и больше молодой крови вливалось в наши ряды. Голубой крови... И птицы пели уже не так — мягким, пушистым баритоном. Лето подходило к концу; жара давно обнажила тела и набила оскому на голую плоть. Хотелось снега, мехов и крашеной кожи.
В город входила Европа: не обрывали трубки у телефонных автоматов; стало меньше дорогих машин — они будто поделились на маленькие, двух— и трехдверные; постепенно исчезали ямы с дорог и деревья с проспектов. Люди стали безразличнее к одежде и жаднее до любви.
Бурлила новая кровь...
Март 2005