Ни тебе динозавров, ни спайдерменов.
Иногда они с мамой ходят в церковь, где Арсюше ужасно скучно. Единственное там развлечение — зажигание свечек, но длится это недолго. Арсюша ждет, когда заунывное пение закончится и можно будет причаститься с золотой ложечки, а потом запить теплым сладким вином с просфоркой. А после этого — в пиццерию или "Макдоналдс"!
Иногда папа пытается объяснить ему разницу между русскими, евреями и американцами. Разобраться в этой мешанине Израилей, Иисусов, морей и океанов Арсюше непросто. Значит, так: папа — еврей, любит Израиль и русскую культуру; мама — русская, любит вроде бы всех — и евреев, и русских, но, по ее словам, главное — чтобы человек в любой стране оставался христианином. Арсюша же — американец, но больше всего любит Ямайку, где они всей семьей отдыхали в прошлом году. Там он съезжал по водной горке, ловил ящериц и гонялся за попугаями, в общем, был очень занят. У причала там стоял настоящий пиратский корабль, который вечерами под шумную музыку отправлялся в море, но детей туда не пускали.
Папа нередко хмурый, чем-то недовольный. Зато когда он в хорошем настроении — придумывает интересные истории.
Арсюша закрыл глаза, представил, как завтра всей семьей пойдут на пляж, как он с разбега бросится в волны, будет плыть, отгоняя акул... Хорошо, что школа закончилась!
Он согнул ноги в коленках, прижав их к самому животу, уснул.
***
Ночные улицы Seagate. Тихо, только стрекочут цикады и доносится рокот океана. Яркая луна освещает безлюдные улицы. Осип подошел к забору из металлической сетки на столбиках, тянувшемуся вдоль берега. На ночь калитку на пляж закрывали. Однако в нескольких местах сетка была оторвана от столбиков. Осип пролез в один из таких зазоров и, спрыгнув с невысокого песчаного обрыва, пошел к воде.
"Ди-ин... Ди-ин..." — это старый маяк. Сам маяк сейчас в темноте не виден, лишь отсвет его красного фонарика качается на волнах да железное било, как в колокол, брякает внутри о ржавый кожух. "Ди-ин... Ди-ин..."
Пляж, где купаются днем, отсюда далековато, а здесь — заброшенный унылый берег: валяются обугленные замшелые бревна, темнеют груды бесформенных валунов, похожие на обломки шхун. На песок набегают маленькие длинные волны, вспениваются и исчезают их белые гребешки. А вдали — облитый огнями мост Верразано и небоскребы Манхэттена. Необычное смешение вечности и сиюминутности.
Осип сидит у самой воды на бревне. Прохлада освежает лицо. Он всматривается во тьму и словно видит деда Арона со старого фотоснимка. Лицо умного еврея, практиковавшего врача-кардиолога. "Ну что, режиссер, дождался? У тебя теперь начинается новая жизнь. Смотри только, не потеряй голову, не заболей звездной болезнью!" — наставительно изрекает дед. Подмигивает, достает из прорези жилетки карманные часы на цепочке: "У-у, время-то как бежит...".
— Осип, ты, что ли?
Вздрогнув от неожиданности, он обернулся.
— Что, тоже не спится? Беда с этим сном. Я вот и валерьянку пробовала, и ромашковый чай. Ничего не помогает. Говорят, лучшее средство для сна — ночная прогулка у океана с омовением ног и рук. Сейчас попробуем.
Его глаза уже привыкли к темноте, к лунному свету. Он видит, как Стелла входит в воду, подтянув до колен спортивные штаны. Еще шаг-другой, и ее контуры становятся расплывчатыми. Кажется, она наклонилась, опустила руки в воду.
— Ну вот, океанская ванна принята. Посмотрим на лечебный эффект, — она садится рядом с ним на бревне, вынимает из пачки сигарету.
Вспыхнувший огонек зажигалки ярко освещает ее ровный нос, губы, сжимающие сигарету, прищуренный левый глаз с густыми ресницами.
— А где жена? Спит?
— Да, у нее сон крепкий и без валерьянки.
— Хорошая у тебя жена, преданная, — и Стелла выпускает дым, от которого пахнет ментолом.
— А ты откуда знаешь, что преданная? Может, наоборот, гулящая? — шутит Осип.
Его несколько удивляет этот неожиданный поворот в разговоре — слова о Тоне и его семейной жизни, знакомы-то со Стеллой они лишь шапочно: пару раз на пляже перебросились незначительными фразами о погоде, температуре воды, ее "замедуженности" — о чем обычно говорят отдыхающие после купания.
На эту шатенку Осип обратил внимание в первый же день, с первой же минуты, как только увидел ее на пляже. Она входила в воду, эффектно виляя бедрами, и красный треугольник ее трусиков двигался плавно и заманчиво, пока не скрылся в набежавших волнах. Она заплыла так далеко за буйки, что парень-спасатель на вышке стал настойчиво дуть в свисток и энергично махать руками, мол, назад! назад! Стелла тогда послушно поменяла курс и поплыла вдоль берега.
Осип лежал под зонтом, следил, как исчезала и выныривала из воды ее темная голова. Ждал, когда Стелла выйдет, чтобы убедиться в соответствии воображаемого им кадра и действительности. И Стелла не подвела! — вышла из океана, как богиня: вода струилась по ее налитым плечам и бедрам, она вся сияла жизнью и огнем, беспечная, уверенная в себе. И если бы не пожилой мужчина в том же кадре, мужчина с отвисшим, в складках, животом, наклонившийся над водой и брызгающий себе под мышки, то вся сцена была бы великолепна, как на экране. С той минуты Осип уже не сводил со Стеллы глаз. И, кажется, она об этом знала...
— Твоя жена — гулящая? Смешной ты. Да она за тебя в огонь и в воду. Поверь мне. Я в женщинах разбираюсь.
Сплетя пальцы рук, она поднимает их над головой, выгибается.
— А-ах, хорошо... Почему все хорошее быстро уходит? Нет бы, тянуться такой ночи лет сто! Луна такая чистая, как у нас в Бессарабии. Сороки — слышал о таком городишке? Я там выросла. А ты откуда родом?
— Из Питера.
— А-а, город на Неве. Никогда там не была. Правда, я много где не была, путешествую только в фантазиях. Ладно, пора идти.
Он встает, идет следом за Стеллой.
— Это правда, что ты известный киношник?
— Да, режиссер. Впрочем, насчет известный — не уверен. Во всяком случае, пока еще не Феллини и не Тарковский. Откуда ты знаешь, что я снимаю фильмы?
— В Seagate, как у нас в Сороках, — все обо всех всё знают и постоянно сплетничают. Если что услышишь обо мне, не удивляйся.
— А я знаю и без всяких сплетен, что твоя любимая актриса — Софи Лорен. Вы с нею чем-то похожи, такая же масть. Угадал?
— Масть бывает у лошадей, — резковато отвечает Стелла, видимо, задетая тем, что кто-то незнакомый столь бесцеремонно проник в ее святая святых.
"Ди-ин... Ди-ин..." — глухо и жалобно стучит металлическое било маяка.
— И про что же твои фильмы? Небось, про мафию?
— Нет, про писателей.
Они уже у самого обрыва. Осип влезает наверх, протягивает Стелле руку. Она, однако, словно не замечает его предложения помочь: ловко упирает ногу в торчащий корень, хватается за железный столбик, врытый в землю, и через миг, как сильная кошка, запрыгивает вверх. Отряхивает штаны от песка. Оба пролезают через прореху в заборе, идут по тропинке.
— Тоня у тебя хорошая, любит тебя. И мама она тоже заботливая, — в голосе Стеллы как будто слышны иронические нотки. — Ты тоже заботливый отец, я видела, как ты на пляже возишься со своим мальчиком. Вот мы и прибыли.
В ее доме погашены окна, на стене у наружной двери горит фонарь.
— Ну что, режиссер, спасибо за компанию. До встречи на пляже, — она выбрасывает сигарету, игриво шевелит пальчиками на прощанье.
Осип возвращается домой. Сначала входит в комнату Арсюши. Тихонько вынимает из рук ребенка леопарда, подтягивает простынку к плечикам сына, гладит его по волосам. И... ловит себя на мысли, что эта мизансцена сентиментальной отцовской любви банальна. Бессмертный кадр-штамп: сладко спящий в кроватке ребенок, которого гладит по голове любящий отец.
В окнах жужжат лопасти вентиляторов. Осип заходит в спальню. Там Тоня — в черных трусиках, маленькая грудь открыта. Горит настольная лампа. Осип садится возле жены.
— Что, прогулялся? — Тоня откладывает журнал мод, протягивает мужу руку, уже тронутую загаром. — Тебе, кстати, звонил Ник, интересовался, как дела, просил перезвонить. Может, у него есть для тебя какое-нибудь интересное предложение. Ты ведь теперь — звезда, ты — нарасхват.
Осип гладит жену по бедрам, задумчиво смотрит перед собой на пустую стену.
— Позвони на работу и возьми на неделю отпуск, — продолжает она. — Вообще стоит подумать о смене антуража. Тебе пора уходить с этой дурацкой работы в гостинице, ты ведь у меня режиссер, а не охранник, — Тоня отодвигается к стене, освобождая место на кровати рядом с собой.
— Завтра поеду домой за фотоаппаратом и видеокамерой, — произносит он тихим, но решительным голосом.
Глава 3
Соседи по дому — Джеффри, Эстер и пятилетний Мойше.
Главе семьи — лет сорок; худой, ростом чуть выше среднего. Всегда в несвежей белой рубашке, мятых штанах с болтающимися на поясе белыми ниточками-цицит. Похоже, лысеющий, но с уверенностью сказать нельзя, поскольку всегда в ермолке. На вытянутом бородатом лице Джеффа часто проступают нездоровые красные пятна. В общем, обычный хасид средних лет.
Хотя... если приглядеться повнимательней, что-то нетипичное, "не хасидское", сквозит в его прямой, а не сутулой фигуре, в свободных жестах, несколько вальяжной походке.
Его жене Эстер лет тридцать пять; круглолицая, в старомодной шляпке, длинной юбке, из-под которой проглядывают белые кроссовки, в застегнутой наглухо блузке, подчеркивающей полноту плеч и отсутствие талии. Ее любимые занятия — пить пиво, играть с детьми во дворе в футбол и устраивать Джеффу сцены.
Они поженились год назад, когда Эстер оставила в Денвере своего мужа-алкоголика и 15-летнюю дочку и, взяв с собой пятилетнего сына Мойше, приехала в Нью-Йорк. В Денвере она была далека от хасидизма, напротив, любила бары, казино, выпивку, словом, все то, что суровый Господь на дух не переносит. Но в Нью-Йорке, сойдясь с Джеффри, вынуждена была войти в лоно ортодоксального иудаизма, омыться в водах миквы, сменить шорты на длинную юбку, надеть парик, шляпку и в положенные дни ходить в синагогу.
Ее сын Мойше тоже быстро преобразился: оброс пейсиками и надел ермолку. У него глаза черные, как угольки, и сам он очень смуглый. По словам Эстер, сын — в деда, который был наполовину евреем, а наполовину индейцем.
Мойше — ребенок, травмированный всем, что ему пришлось пережить: драками пьяных родителей в Денвере, расставанием с отцом и сестрой, переездом в чужой город, знакомством и новой жизнью с дядей Джеффом, который, как и папа, часто бывает пьян и неприятно пахнет табаком, но, в отличие от папы, маму не бьет и незнакомых пьяных женщин домой не приводит, а постоянно ходит в синагогу.