И уехал. Приезжаю к нему через две недели, вижу — в сыне что-то положительно изменилось. Сказал, что в отличие от других лечебниц здесь ему нравится.
— А где он сейчас?
— В том же реабилитационном центре, от Нью-Йорка туда ехать на автобусе два часа. Скоро исполнится четыре месяца, как он там. По выходным езжу туда: он выглядит великолепно, подтянут, занимается в спортзале, плавает в бассейне. Просит привезти книжки и его любимые баклажаны с уксусом и орехами.
Возвращение
Эта квартира постепенно приобретает нормальный вид: появился телевизор, кое-что из мебели. Татьяна занята поисками нового жилища — где угодно, лишь бы подальше от проклятой Pits Street! Она уже редко вздрагивает от вечерних звонков в дверь или по телефону. Работает в том же госпитале санитаркой. Недавно ей повысили зарплату.
Жизнь изменилась, но кошмары недавнего прошлого продолжают мучить. Татьяна почему-то уверена, что ее вещи и деньги продолжают исчезать, а она — навсегда нищая. Она хорошо помнит, какой испытала ужас, когда на мониторе банковской машины засветилось $68. Поэтому иногда она подбирает на улице пустые бутылки. И вечерами, выключив свет, неподвижно стоит у окна за темной шторой в ожидании, что вот-вот нагрянет полиция и из подъезда в наручниках выведут тех, кто продавал ее сыну наркотики.
2017 г.
В ночь на Рождество в Джорданвилле
Вырвавшись из Нью-Йорка, моя машина мчалась на север. Черная полоса дороги, заснеженные холмы. В Нью-Йорке еще дожди, слякоть, а здесь, на севере штата, уже настоящая зима — снега, метели.
На указателях мелькают необычные названия городков: Монахатан, Черокез, Мохавк. В этих краях когда-то обитали индейцы. Поворот налево. Поселок Джорданвилль. Еще один поворот. Машина выносится на пригорок — и впереди, блестя золотыми куполами, красавица церковь.
Мы у входа в Свято-Троицкий монастырь. За воротами монастыря течет многотрудная молитвенная жизнь.
***
Только что закончилась церковная служба. Все направились в трапезную на обед.
В металлических тарелках — овощной суп, консервированная кукуруза, хлеб. Меня пригласили к столу. Больше всего мне понравилась вареная картошка с запахом дыма (как позже выяснилось, еду здесь готовят в печи на дровах). Несмотря на множество едоков — человек сорок, — стук ложек по тарелкам не заглушал голоса, читающего "Жития святых". Во время двадцатиминутной трапезы никто не обронил ни слова.
— Таков порядок, — объяснил брат Андрей, который стал моим монастырским гидом. — Смотреть в тарелку соседа или разговаривать здесь не принято. Трапезная — это тоже церковь: здесь висят иконы, здесь мы молимся, слушаем "Жития".
— Но меню у вас хлипенькое...
— Сейчас пост, а во время поста мы себя ограничиваем в еде больше обычного: не едим рыбу и молочное. Кстати, некоторые продукты у нас собственные, монастырские: мед со своей пасеки, овощи с огорода, рыбу тоже сами ловим. Приезжай к нам летом, когда здесь очень красиво.
***
Монастырь зачинался в двадцатых годах прошлого столетия: в Советской России тогда преследовали священников и разрушали храмы, а за границей православное духовенство, покинувшее Родину вместе с Белым движением, объявило себя независимым от Московской патриархии. Русская православная Церковь раскололась тогда на так называемые "красную" и "белую". (Воссоединение произошло относительно недавно, в 2007 году. — Авт.)
Основатели монастыря — иеромонах Пантелеймон и регент-псаломщик Иосиф. Оба русины, родом с Волыни. Возможно, схожесть ландшафта Прикарпатья с ландшафтом на севере штата Нью-Йорк сыграла не последнюю роль в том, что Пантелеймон решил именно здесь основать монастырь. Может, ему понравилась уединенность этих мест, а может, ангел шепнул монаху, что среди этих холмов, недалеко от поселка Джорданвилль, возникнет самый крупный в США русский православный монастырь.
— Я, конечно, Пантелеймона уже не застал, — говорит Андрей. — Но те, кто постарше, его знали. Рассказывают, что человеком он был суровым, никто, однако, его не поминает худым словом. В последние годы жизни его мучили ужасные боли в позвоночнике, он ослеп, но никому не жаловался. Архимандриты Пантелеймон и Иосиф покоятся на этом кладбище рядом с братией.
— Странное кладбище — ни памятников, ни бюстов.
Перед нами — около тридцати белых деревянных крестов.
— Монаху тяжелый камень на могиле не нужен. Братия эти кресты подновляет, а вечером зажигает перед ними лампады.
***
Монастырь существует за счет издательской деятельности, продажи икон и на пожертвования. Здесь есть иконописная мастерская, типография, где издается и распространяется по всему миру (даже на Гаити) огромное количество церковной периодики. Здесь же и духовная семинария, выпускники которой становятся либо монахами, либо рукополагаются в священники и направляются в приходы по всему русскому зарубежью.
Сегодня в монастыре живут тридцать монахов, двадцать послушников и трудников. Как в Ноевом ковчеге, здесь собрались люди с различными судьбами, из разных стран и континентов — Америки, Европы, России, даже из Австралии. Обамериканившиеся русские и обрусевшие американцы. Одним еще нет двадцати, другие — девяностолетние старцы.
Постучаться в монастырскую дверь может каждый, пожелавший уйти от мира. Ему выделят келью — живи, трудись, исполняй обеты. И неизвестно, сколько пройдет времени — год, два, пять, пока станет ясно, может ли человек совершить монашеский подвиг.
Порой сюда наведываются и фермеры из близлежащих поселков. Привозят продукты со своих ферм, помогают ремонтировать здания, оплачивают лечение монахов в госпиталях. А чем отвечает монастырь? Добрым словом, советом, молитвой за болящих.
***
— Не жалеешь, что выбрал церковный путь в жизни? — спрашиваю Андрея.
— Сомнения иногда приходят, но чтобы жалеть — никогда.
Андрей — из Подмосковья, приехал сюда по студенческой визе, пять лет учился в семинарии. Закончив семинарию, остался в монастыре. Он — трудник, человек, живущий и работающий в монастыре и соблюдающий все его правила. Андрей еще не решил, станет монахом или нет. Вопрос этот глубоко личный и слишком сложный.
— Вы не боитесь в этой глуши безоружные жить?
— Нас Бог хранит. Заходи, — и Андрей открывает дверь своей кельи.
...В половине пятого утра в эту дверь раздается стук. Подъем. В пять часов все уже на службе. Потом завтрак и послушание: работа на кухне, на огороде, в типографии, на пасеке. Монастырь рабочий, дел невпроворот. Потом обед, короткий отдых и снова работа до ужина. Вечерняя служба, и в восемь часов все расходятся по кельям.
— Кровать у тебя, брат Андрей, жестковатая.
— Я люблю на жестком спать. Я в келье только сплю и молюсь.
Напротив кровати стоит стол, рядом полки с книгами, встроенный шкаф для одежды. Обратил на себя внимание большой чемодан на колесиках возле кровати.
— Не скучаешь по дому?
— Скучаю. Особенно, когда получаю оттуда письма. Может, летом поеду повидаться с родными. Но ностальгии нет. Я нашел здесь Россию...
В эту келью может зайти духовник, благочинный или игумен монастыря. Живущий в келье должен соблюдать санитарные нормы общежития, но самое главное — нормы монашеские: избегать роскоши и комфорта.
— Наверное, выдержать такую жизнь очень трудно? — спрашиваю.
— Монахом человек сначала становится внутренне, потом внешне.
***
Из трапезной вышел странный человек: в огромных, не по размеру, валенках, в латаном пальто и в шапке-ушанке, одно не завязанное "ухо" которой болталось. В одной руке он нес посох, а в другой — пустое ведро.
— Ты не карпаторосс? — остановившись, спросил он у меня.
— Нет.
Он посмотрел мне прямо в глаза, вздохнул:
— А голова у тебя, дружок, не в порядке.
— Здравствуй, Левушка, — улыбнувшись, говорит ему Андрей.
Лев Павлинец называет себя москвичом, хотя родители вывезли его из Москвы в 1919 году в Сербию, когда ему был всего лишь год от роду.