Как будто вернулись времена древних отшельников, кочевавших по пустыням всего христианского Востока Римской империи, спавших на земле и славословивших Бога своими песнопениями…
…….. ………………………………........................................................................
Он сидел, вперив в нее взгляд безучастных, обезумевших глаз. Она лежала на песке, неподалеку от одной пещеры в горе. Лицом к востоку, со сложенными на груди руками. Близ ее головы, на песке были написаны какие-то буквы, но их уже так замело песком, что нельзя было различить.
Темная, протертая во многих местах власяница из верблюжьей шерсти покрывала ее обожженное, орехового цвета тело. Ее руки ниже локтей и ноги от колен вниз были высушены солнцем до самых костей. Кожа на шее и на лице была в толстых складках и морщинах. Собственно, это было не лицо, а выдубленная солнцем маска с выдававшимся вперед иссушенным коротким носом. Между приоткрытыми губами зияла трещина рта. Короткие волосы выгорели до пепельного цвета.
Ничто в этой мумии не напоминало Мариам. Быть может, это была мумия другой женщины. Ведь Мариам-то – не единственная женщина на земле, которая по своим причинам могла очутиться в этой пустыне и там окончить свой земной путь. Но смертельно уставший, едва ли не галлюцинирующий, измученный бессонницей и голодом, Гурий не допускал иной мысли. Он был уверен, что перед ним – Мариам, что Бог привел его сюда именно для того, чтобы он предал ее тело земле.
Неподалеку сидела ящерица. На власяницу умершей порой запрыгивали кузнечики, и ящерица как будто ждала удобного случая, чтобы на них напасть.
Гурий приблизил к ящерице руку, и та вдруг вскарабкалась на его ладонь. Ненадолго замерла, затем спрыгнула на песок и устремилась туда, где воет ветер и кричат голодные гиены.
Гурий думал о последних днях Мариам. Леденящий холод ночью, невыносимый зной днем. Дикие животные, ядовитые змеи. Не слишком ли много этого для одной маленькой женщины? Самой кроткой и самой мужественной женщины на Земле…
Он достал из кармана зажигалку и свечу. Прикрывая ладонями от ветра, зажег свечу и поставил ее у изголовья умершей. Но ветер тут же ее задул. Тогда Гурий подобрал какой-то камень, поставил его как заслон. И снова вспыхнул огонек.
Он решил: когда догорит свеча, предать тело Мариам земле, – это единственное и последнее, что он должен сделать. Потом он ляжет рядом, возле ее могилы, и больше не встанет. Он умрет возле Мариам, вдали от мира, которому подарил так мало прекрасного, зато принес столько горя...
Ему захотелось, чтобы все это случилось поскорее. Ожидание, пока догорит свеча, рытье ямы и предание тела земле казались ему тягостной обязанностью, которую он должен исполнить.
Солнце постепенно уходило за горизонт, изрезанный горами. Наконец, свечка догорела. Гурий стал на колени и начал рыть яму. Пальцами, локтями и обломком какого-то дерева, валявшегося неподалеку, выгребал твердый песок. Потом залез в яму и уже оттуда выбрасывал песок. Глаза его были болели от песка и пыли и почти ничего не видели.
Когда яма стала достаточно глубокой, он выкарабкался наверх. Хотел было опустить тело женщины в яму, но не смог. Боялся притронуться к нему. Боялся, что оно рассыплется от первого прикосновения. В отчаяние, не зная, как быть, Гурий упал на песок и завыл.
Он не помнил, сколько прошло времени. Вдруг почудилось – у него над головой что-то звякнуло. Легонько так, как звякает цепочка. И странно запахло благовониями. И какие-то мужские голоса зазвучали над ним.
Он поднял голову. Над телом усопшей стояли два священника и монах. Дед Ионос, в голубых ризах, окунал кисточку в елей и помазывал ею чело усопшей, ее виски и грудь. Монах Дамиан читал молитвы. Авва Серапион, в длинной белой хламиде, размахивал кадильницей. Тоже сосредоточенно глядел на лежащую.
...Они пели над нею псалмы, то по отдельности, то хором. Стройно и величаво звучали их голоса под этим бескрайним закатным небом. "Упокой, Господи, душу усопшей рабы Тво-о-е-я..." – пели три голоса, и к ним присоединялись новые и новые, на всех языках...
Сквозь слезы, по-новому прозрев, Гурий видел, как складки и морщины на теле усопшей медленно разглаживаются, кожа ее светлеет, а вокруг головы возникает свечение – золотое, с зеленоватым оттенком. Свечение распространялось вокруг и, проницая всё и вся, восходило к небу...
ххх
Утром солнце взошло над пустыней. Возле одной горы виднелся невысокий, свеженасыпанный холмик. Никого там уже не было. Только ящерица сидела неподалеку, подкарауливая саранчу.
А Гурий приближался к какому-то арабскому поселку. На ходу он то рычал и делал всем телом движения, изображая льва, ставшего на задние лапы, то водил пальцами по воздуху, как бы рисуя что-то на незримом холсте.
ххх
Приблизительно через неделю после этих событий Гурий вышел из аэропорта "Кеннеди" в Нью-Йорке, взял такси и поехал домой. (Свою оставленную сумку с вещами и портмоне он все-таки нашел в каирском отеле.)
После величественной безмолвной пустыни Нью-Йорк казался Гурию совершенно нереальным, мистическим городом: потоки машин, рекламы, небоскребы, грохот...
Впрочем, весь этот грохот не достигал слуха Гурия. В его ушах лишь переливчато звякала цепочка кадила и звучали ангельские голоса: "Любовь все прощает, всему верит. Любовь никогда не перестает..." Это правда, правда!
Он знал, что Мариам жива – на земле ли, на небе ли – все это относительно и не столь важно. Ведь у Бога все живы, и Мариам будет вечно жить в его любви.
Такси остановилось перед домом, где жил Гурий. Расплатившись с таксистом, он вытащил из багажника сумку и вошел в подъезд. Преодолел последний лестничный пролет и...
Мариам сидела на верхней ступеньке лестницы, прислонившись к стене. Спала. Спала забавно так – приоткрыв рот и свесив голову набок.