Он так и не понял, что с ней произошло, хотя в деревне все считали его человеком, знающим свое дело. В другой ситуации он, конечно же, пошел бы в контору отделения совхоза, чтобы связаться по телефону с центральной усадьбой и вызвать ветеринарного врача. Но тот был в отпуске и нежился где-то на море. Впрочем, опыт подсказывал фельдшеру, что и врач тоже вряд ли сумел бы спасти кобылицу, а значит, приказал бы как можно скорее дорезать ее, а мясо отдать в птичник, на корм.
— И все же, резник ты, а не фельдшер, вот что я тебе скажу.
Сейчас, при свете запыленной, затоптанной мухами лампочки, висевшей под высоким потолком времянки, фигура конюха Шуни казалась еще несуразнее, чем была на самом деле. Приземыстий, с непомерно широкими плечами и немыслимо короткими и кривыми ногами, он напоминал огромного, зависшего у земли паука, которого уже не способна была удержать собственная паутина. Однако он все еще не желал верить в это, и время от времени начинал суетиться возле ее обрывков.
Задетый его словами до самой профессиональной гордости, ветеринар на несколько мгновений прекратил подтачивать нож и резко, зло протянул его Шуне:
— Бери и сам дорезай, эстэт хренов.
Значения слова "эстэт" конюх понять не то что не смог, а даже и не пытался. Он давно приметил, что время от времени ветеринарный фельдшел "вворачивал" какие-то "ученые" слова, значения которых и сам, возможно, не понимал. Нет, чтобы просто, по-человечески, послать матом.
— Говорил уже, — оскорбился этим своим непонимаением Шуня, — что не буду, и не буду. Не умею и не хочу. Я – конюх, а не мясник.
— Сказал бы я, кто ты на самом деле, да при мальчишке не хочется. Однако совет себе: не способен сам дорезать — значит, заткнись. Кстати, твоей вины в падеже этой кобылицы не вижу. Кусок мяса пошлю в районную лабораторию, остальное – на птицеферму, на корм. А через неделю, как только появится врач, обследуем остальных лошадей.
— Остальных обследовать нечего, потому как здоровы. Про остальных я и без твоего врача все знаю. Да отъегорься ты шалава, — вдруг саданул кобылицу в морду, не замечая, что она уже не тянется к нему, а только судорожно подергивается. – Ну, чего тянешь? – вновь обратился к ветеринару. — Ноги я связал, что тебе еще нужно?
Небо вмешалось в происходящее в этой времянке так неожиданно, что все четверо вздрогнули и затихли. Зажмурившись и сжав зубы от страха, Илья слышал, как следовавшие друг за другом раскаты грома буквально раскалывали и небо, и конюшню-времянку, а затем уже и саму землю под ней. Запоздавшая молния лишь прощально осветила весь этот разрушенный мир, словно огненный смерчь, после которого уже не должно было остаться ничего живого и сущего.
Тем не менее, осталось. Парнишка понял это, еще не раскрыв глаза, когда, напрягаясь всем телом, в ожидании нового удара, услышал голос отца:
— Будь человеком, Василий, сделай это сам. Я подскажу, как надо. Возьми нож и…
— Черта! – рявкнул конюх, даже не дослушав его до конца. – Ты пришел с этим колуном, ты и доводи дело до конца. И хватит щупать эту кобылицу, как девку. Чего ты над ней мудришь?
" … Ну да, это ведь только второй отгремел, — подумал Илья, глядя, как отец медленно поднимается и отступает от кобылицы. Парнишка тоже инстинктивно отступает к стене и приближается к ней так, что чувствует, как за шиворот ему падают куски глины, которой была обмазана времянка. Только конюх все еще оставался на месте. – А дорезать начнут после третьего громового раската".
— Так что, — вновь обратился отец к Шуне, уже как бы поддразнивая его, – жалость твоя улетучилась? Еще несколько минут назад ты умолял спасти ее, и просто оставить, авось выживет. А теперь сам берешь меня за глотку: дорезай, дорезай! Все мы гуманитариями мним себя, — опять ввернул одно из своих, кем-то, исключительно по глупости своей выдуманных, словечек ветеринарный фельдшер, — пока обстоятельства под стенку не припрут, да петух в одно место не клюнет.
— Сказал уже: никогда не дорезал лошадей, и теперь не стану.
— Если так пойдет и дальше, за нож вынужден будет взяться он, — кивнул ветеринар в сторону своего пятнадцатилетнего сына. Да только снова взялся за него сам.
" Но почему сейчас? – мучительно решает для себя парнишка, следя за каждым движением отца. – Почему он торопится? Третьего грома пока еще не было, так что у кобылицы еще остается несколько минут. Ах, да, отец, может быть, и не догадывается, что нужно подождать третьего удара грома. Я ведь ему этого не сказал. Но все равно, куда спешить, если можешь подарить лошадке еще хотя бы несколько минут… жизни?
2
Илья понимал, что ему следовало бы уйти. Но он еще ни разу не решился видеть, как происходит это самое "дорезание", хотя уже несколько раз оказывался вместе с отцом в таких вот ситуациях. Да и как тут уйдешь? Ведь отец сам говорит, что дело это мужское. Да и конюх с ним соглашается. А значит, он, "сын ветеринара и сам будущий ветеринар", должен пройти через все, что только взрослые считают этим самым "мужским делом". Словом, пора вырастать, пора…
-Ты точно видел, что Роска забрела к Зеленой скале, и паслась недалеко от скотомогильника? – спросил ветеринар Шуню.
— И не только она одна. Но остальные старались держаться подальше от этого места, а Роска, по молодости и неопытности… Как только я заметил, что табун забрел на скотомогильник, тут же поскакал туда на Гнедом, чтобы отогнать от беды подальше.
— Тото же и оно, что от беды. Когда-то там мешки со всякой химией валялись, заброшенный склад под дождями раскисал, который давно следовало бы то ли убрать, то ли захоронить… Надо будет еще раз ветеринарному доктору докладную написать…
Может, все-таки позволить отцу дорезать кобылицу сейчас? Или все же подождать до третьего раската грома? – нервно решал для себя Илья, слабо воспринимая то, о чем говорили сейчас между собой отец и конюх. Он должен был бы попросить отца подарить животному еще несколько минут, однако сделать это не решался. В подобных ситуациях никаких сентиментов ветеринар не признавал. А Шуне он предложил взяться за нож из мести, за "резника".
Однако третьего раската все не было и не было. Илье казалось, что, установив для казни кобылицы этот срок, он и кобылице подарит несколько минут жизни, и конюху позволит свыкнуться с мыслью о ее гибели, да и отцу-фельдшеру утвердиться в собственном решении… Но теперь, как и конюх, он уже начинал нервничать от того, что вся эта скорбная процедура слишком затягивается. Ведь ему тоже нужно было ждать этого момента, находясь в сильном напряжении, сжимая, до занозной боли в пальцах, кулаки, да и вообще, сжимаясь всем телом.
— Что, страшновато… — отец не спросил об этом, а просто сказал, будучи увереным, что, конечно же, сын борется сейчас со своим страхом. – А ведь в профессии нашей ветеринарской – самое заурядное дело.
— Это не страх, отец, — Илья впервые в жизни обратился к нему именно так, "отец", а не " папа", как говорил обычно. – Это жалость.
— Так вот, эта жалость твоя как раз и есть страшнее любого страха, — снова заговорил Шуня. – Потому и говорил: иди отсюда, подобные дела не для твоей селезенки.
— Никуда я не пойду.
— Не я — твой отец…
— К счастью, не вы, — язвительно согласился Илья.
— Хватит, — вмешался отец. – Помолчите.
И тогда парнишка понял: это все! Кобылица тоже почувствовала, что "все", потому что вдруг ожила, забила связанными ногами и протяжно, тоскливо заржала, хотя ржание это больше смахивало на жалобное собачье вытье.
— Подожди до третьего грома, — вдруг не выдержал мальчишка. Но отец или не расслышал его, или же попросту не желал услышать. Он снова несколько раз тернул орудием по точильному камню, который всегда носил с собой вместе с ножом-колуном, и решительно шагнул к Роске.
— Подожди немного! – крикнул Илья уже с такой встревоженностью, словно это его жизнь должна была оборваться с минуты на минуту. – Ну, что тебе стоит, подожди!
Парнишка вдруг почувствовал, что отец жесток, и что в эти мгновения он ненавидит его и за "ветеринарскую бездушность", и за то спокойствие, с которым тот делает свое "жестокое мужское дело". Никогда раньше он не догадывался, что отец способен представать таким черствым и бездушным.
* * *
Третий гром грянул уже тогда, когда все было кончено. Он оказался слабым и беспомощным, этот раскат, как последний удар сердца гибнущей кобылицы. Именно так мальчишка и воспринял его, и, подумав: "А ведь Роска могла дожить до этого раската, и даже услышать его" — осуждающе взглянул на отца.
— Во время учебы на ветфельдшера, мне пришлось проходить практику на мясокомбинате. Так вот, возле открытого загона убойного цеха нередко собирались люди: одни откровенно, по-житейски плакали, из жалости к сотням невинных телят, овечек и свиночек, другие приходили с плакатами: "Прекратите массовое убийство животных!", поскольку мнили себя яростными их защитниками.… Но наступало время обеда, и все эти сердобольные отправлялись в ближайшую, буквально у проходной мясокомбината, столовую, и до ругани, требовали, чтобы блюда им подавали с самым свежим и качественным мясом.
— Зачем ты рассказываешь мне об этом? – спросил сын.
— Чтобы ты понимал истинную сущность, истинную цену человеческой жалости вообще, как таковой. И по отношению к животным – в частности.
— Будь твоя воля, — проговорил Илья, — ты заставил бы все человечество дважды в месяц проходить через убойные цеха мясокомбинатов. В назидание.
Отец оглянулся на времянку, в проеме двери которой стоял конюх. Затем взглянул на небо, которое, несмотря на мощные раскаты грома, дождем так и не розродилось.
— Относительно всего человечества – не уверен, — произнес он. — Однако люди, которые готовятся стать ветеринарами, просто обязаны посещать эти "чистилища характеров и нервов".
— Поэтому ты и заставил меня присутствовать сейчас при убийстве кобылицы?
— С чего вдруг ты решил, что дорезание это — убийство, а не избавление животных от излишних мучений? При котором, кстати, мясо их идет в дело, а не выбрасывается на скотомогильники. Заметь, я говорю тебе это, как человеку, которому суждено стать ветеринаром в пятом поколении. Представляешь, в пятом?! – положил он руку на плече парнишке.
— Если только я решусь когда-нибудь пойти на ветеринарный факультет.
— Решишься.