Притом, что в прошлом, в анкетной сути своей, она все еще представала несмышленой наследницей переметнувшегося на Запад, подзагулявшего папаши, сотрудника некоего зарубежного торгпредства.
Войдя в здание аэровокзала, Анна вдохнула с детских лет не развеявшийся запах хлорки общественного аэрофлотовского туалета, и как-то незаметно для себя впала в свойственный ей буйный эмигрантский восторг:
— А ведь как же я мечтала, вот так вот… взять в руки гранату-"лимонку", рвануть чеку и пройтись по Дерибасовской! Ну, не случилось еще в мире такой идиотки, чьи мечты в конечном итоге не сбывались бы именно здесь, в благословенной таможенниками Одессе!
Проведя тоскливым взглядом двух худосочных негров, окруженных целой стаей славян-носильщиков – у каждого из которых прямо на лбу просматривались, если не защищенная диссертация, то беззащитная аспирантура, Анна самозабвенно подтолкнула пинками два свои объемистые баула поближе к чему-то среднему между общепитовским кафетерием и баром отеля "Ритц", в котором все всегда пьют, а если уж, действительно, пьют, то, стоя и в отрыжку; и, заказав себе три рюмки – в Большой Долине, синдикатом разгульных цыган "бутылированного" пятизвездочного "Наполеона", — две из них опустошила сразу же, в одиночку и поминально молча, а на третьем, как всегда, ностальгически обожглась.
Пододвинув его к однажды, много лет назад, подвыпившему, и все никак не протрезвеющему типу, с фальшивой наружностью и измятой внешностью, она проникновенно произнесла:
— Только так, лейтенант – под задушевный, слезой выверенный тост. Я членораздельно выражаюсь?
Тип с фальшивой наружностью и измятой внешностью презрительно покосился на титулованное процыганское пойло; повертел головой, развеивая несбыточные мечты разгильдяйского детства о красивой жизни, и, сладострастно икнув, словесно прослезился:
— Давно не были в Одессе, л-леди?
— Лет двадцать.
— Боже мой: двадцать лет не видеть все то, во что ОНИ превратили теперь нашу Одессу! Изя таки был прав: в этой жизни счастливые люди тоже время от времени случаются.
— Только так, лейтенант: не надо обращений ни к народу, ни к Организации Объединенных Наций. Ты – пока еще не Рузвельт, и мы – все еще не на "Титанике" перед его отплытием, — упредила Анна очередной поток его словоизлияний. – Тост, и только под слезу!
— А что, и скажу! – угрожающе обвел одессит рюмкой утреннее собрание вновь прибывших из-за рубежа леди и сэров. – И если уж я скажу, то это таки-да будет сказано.
— Яд, на серной кислоте настоянный, и тот пьют вдохновеннее, — разочарованно поморщившись, покачала головой Анна.
— А я все-таки скажу, — повел огрызком указательного пальца перед ее, половиной Бродвея исцелованными, губками: — И скажу именно так, как "кажуть" у нас на Пересыпи: так випьем же за против тех, кто нам мешает жить!
С минуту Анна пребывала в климаксо-коматозном состоянии. Тип с фальшивой наружностью и измятой внешностью был прав: это было таки-да сказано.
— Наконец-то я услышала членораздельную одесскую речь, — сентиментально разродилась она, словно полярная тюлениха посреди раскаленной Сахары.
Тем временем тип с фальшивой наружностью и измятой внешностью осуждающе осмотрел вопиющую груд Анны, поминально прикрытую полосатым флагом, водруженным на армейскую, под цвет "бури в пустыне", френч-безрукавку, на которой когда-то красовались погоны сержанта медслужбы аэромобильных сил США, о трех наградных колодках, — и виагрно вздохнул.
— Но это я сказал тост, который "кажуть" на Пересыпи. А ежели бы вы мне, как порядочному человеку, поставили еще одну гуманитарную рюмку, я бы вам сказал еще и так, как "кажуть" у нас на необъятных просторах одесских пригородов, от Нахаловки до Кривой Балки, не говоря уже о Ленпоселке.
— В следующий раз, лейтенант.
— А тост за Молдаванку, Ближние Мельницы и обе, старую и новую, Слободки сразу?
— С этой минуты икай себе молча, но вполне конституционно, — ввела его в окончательное смятение Анна. – А главное, помни: парламентские прения по поводу закона о политических абортах на сегодня отменяются.
Тип с фальшивой внешностью и измятой наружностью в самом деле конституционно икнул и презрительно смерил Анну от грудяшек до ляжки косым взглядом идейно закаленного в ратном труде ефрейтора хозвзвода 7-го колымского стройбата в запасе:
— НАТОвка чертова, — убежденно произрек он голосом отличника боевой и политической подготовки все того же стройбата. – Жаль, что не я служил в гвардии Саддама Хусейна . Горели бы вы у меня сейчас где-нибудь в водах Ганга, как шведы под Сталинградом.
2
Дотащив свои баулы до машины таксиста-надомника, все это время пасшего ее у выхода из бара-кафетерия, Анна уселась рядом с ним, на первое сиденье, и приказала:
— Гони, лейтенант! Одесса – у наших ног!
Таксист-надомник – сумеречный тип, с полным набором булатных, под фальшивое червонное золото, зубов, философски осмотрел ее, короткой юбчонкой очерченные ноги, скептически передернул щекой: "Уж не у этих ли… ног?!", но тут же с киллерской вежливостью поинтересовался:
— Вас как, извините за выражение, везти? С заездом в Одессу, или, как у порядочных людей, — сразу, извините за выражение, на Балту?
С трудом вспомнив, что Балта – это где-то между Жмеринкой и родиной незабвенной Голды Меир, приезжая леди столь же деловито ответствовала:
— А нельзя ли так, чтобы сразу на Одессу, и не через Балту?
И тут таксист изложил ей всю тайную доктрину одесского извоза, на фоне которой "Тайная доктрина" мадам Блаватской могла бы показаться текстом для детской "разукрашки".
— Если сразу на Одессу, и не через, извините за выражение, Балту, то пассажир сначала должен сказать, куда он едет, затем поторговаться так, словно адресочек свой давно проехал, и только потом садиться в машину, великосветски забывая при этом багаж на стоянке. У вас же, извините за выражение, все наоборот: я чуть было вас саму на этой же стоянке не забыл.
— Вот поэтому самому я и узнаю вас, землячки мои хреновы, в любой части мира, — расчувствованно озарила его нежным ароматом "дирола без сахара" Анна. – Именно поэтому я все эти годы тосковала там, по загнивающим западам.
— Как говорили наши, извините за выражение, классики, — великосветски поддержал разговор сумеречный тип, — "навоз Отечества…". Кстати, о чем это вы так долго, с этим пролетарием сексуально-водочной революции Михуэллом Рус Кастрато гутарили?
— Обсуждали кандидатуры на пост президента Штатов, — не задумываясь, ошарашила его Анна.
— А что, Михуэлло – тот может, — убежденно подтвердил таксист. – Его даже из Соборки , из лиги футбольных фанатов, изгнали, как политически неблагонадежного. И потом, нельзя забывать, что Михуэлло – почетный ветеран всех трех одесских медвытрезвителей. Это о чем-то да говорит. Так что, вы готовы?
— Как субмарина "Курск" — после швартовки у четвертого реактора, — консенсунсно признала Анна.
… А потом они таки-да ехали. Вспомните, как колеса вашей машины в последний раз нежились на постперестроечных одесских дорогах, и вы поймете, что вам таки-да есть на что вспомнить.
Первый постовой остановил их в десяти метрах от стоянки, в то время когда таксист еще только нервно нащупывал где-то между бардачком и коленями женщины ручку скоростей, и подпротокольно заявил, что они проехали на красный свет. Однако, получив полагающийся ему червонец, как-то сразу же вспомнил, что ближайший светофор – в километре отсюда, да и тот давно не работает.
Второй милиционер остановил их у самого светофора, обвинив водителя в превышении скорости, хотя, предупрежденный встречным "водилой", таксист последние километры ехал со скоростью двести метров в час, с перерывами на сальные анекдоты.
Получив в руки права, вместе с причитающимся ему червонцем, милиционер хотел было уяснить для себя, а не подвел ли его похмельно-скоростной глазомер. Но тут из машины, как подводная лодка посреди Аскании Новой, вынырнула бывший сержант аэромобильных, и со свойственной ей психологией классовой угнетательницы, вежливо изъяла из рук гаишника права, вместе с кровным наркомовским червонцем.
— Через два часа зайдете за этой наличностью к своему генералу, — проникновенно ободрила она правоохранителя с большой дороги. – Только не забудьте перед этим проспаться и добровольно, покаянно спороть обе лычки. Я… членораздельно выражаюсь?
Не единожды битый на дорогах всей нашей необъятной заводными ручками и монтировками, старый гаишник на какое-то время впал в состояние, близкое к крематорным аккордам вальса Мендельсона, но тут же нашел в себе мужество самоиспепеляюще развести руками:
— Так уже ж и пойняв. У нас, в доблестной украинской милиции, шьо с лычками, шьо без лычек, а все червонцы — только через управление на Бебеля. Так шьо извиняюсь, если не там и не у того…
— Как же я понимаю вас, Цицерон вы наш трибунально-штрафбатный, — чуть было не прослезилась Анна.
Когда эта вольнодумица Дикого Запада вернулась в салон "жигулей" с правами и червонцем, водитель какое-то время ехал молча, мучительно размышляя о сверхприбылях колумбийских нефтяных картелей, индексе Доуля на японских рисовых биржах и конъюнктуре на рынке филиппинских устриц.
Осмыслив все водовороты и подковерные течения азиатско-тихоокеанской экономики, он совсем некстати вспомнил о своей пенсии отставного, уголовно ненаказуемого прапорщика, а также о — до неприличности постаревшей — жене, и, сплюнув в просвет между булатными коронками, изысканно изрек:
— Кто бы вы, извините за выражения, ни были, но я вас таки-да зауважал. И похоже, что вы – уж тогда, там, кстати, между прочим, отнюдь… — приехали оттуда, — кивнул он куда-то в пространство позади себя.
— Если выразиться еще более расплывчато – из Америки.
— Я недавно боевик один американский смотрел. Там тоже гаишника ихнего прямо возле аэропорта убивали. Но не так же наповал!
— Ну, я тоже догадывалась, что у нас, в Украине, еще те гаишники. Но откуда ж я могла знать, что на самом деле это придорожные куклусклановцы?
3
Город встречал их серыми пятиэтажными хрущебами в стиле "баракко", от незабвенного соцстроительного термина "барак", у каждой из которых всяк уважающий себя архитектор счел бы своим профессиональным долгом покончить жизнь самоубийством.
Чем больше попадалось ей на глаза этих "хрущеб", тем все увереннее Анна утверждалась в мысли, что ни один архитектор за все годы советской власти в Одессе так и не переночевал.
Пока водитель матерился у заинтригованного автомобильной пробкой перекрестка, Княжич молча наблюдала, как трое рослых тридцатилетних бомжей дрались у огромного мусорного бака за право первообладания его содержимым.