А если так, то как же будут судить меня за то, что я не мог понять настоящей воли и законов провидения? Нет, уж лучше оставим религию.
Да и довольно. Когда я дойду до этих строк, то наверно уж взойдет солнце и "зазвучит на небе", и польется громадная, неисчислимая сила по всей подсолнечной. Пусть! Я умру, прямо смотря на источник силы и жизни, и не захочу этой жизни! Если б я имел власть не родиться, то наверно не принял бы существования на таких насмешливых условиях. Но я еще имею власть умереть, хотя отдаю уже сочтенное. Не великая власть, не великий и бунт.
Последнее объяснение: я умираю вовсе не потому, что не в силах перенести эти три недели; о, у меня бы достало силы, и если б я захотел, то довольно уже был бы утешен одним сознанием нанесенной мне обиды; но я не французский поэт и не хочу таких утешений. Наконец, и соблазн: природа до такой степени ограничила мою деятельность своими тремя неделями приговора, что, может быть, самоубийство есть единственное дело, которое я еще могу успеть начать и окончить по собственной воле моей. Что ж, может быть, я и хочу воспользоваться последнею возможностью дела? Протест иногда не малое дело…"
"Объяснение" было окончено; Ипполит, наконец, остановился…
Есть в крайних случаях та степень последней цинической откровенности, когда нервный человек, раздраженный и выведенный из себя, не боится уже ничего и готов хоть на всякий скандал, даже рад ему; бросается на людей, сам имея при этом не ясную, но твердую цель непременно минуту спустя слететь с колокольни и тем разом разрешить все недоумения, если таковые при этом окажутся. Признаком этого состояния обыкновенно бывает и приближающееся истощение физических сил. Чрезвычайное, почти неестественное напряжение, поддерживавшее до сих пор Ипполита, дошло до этой последней степени. Сам по себе этот восемнадцатилетний, истощенный болезнью мальчик казался слаб как сорванный с дерева дрожащий листик; но только что он успел обвести взглядом своих слушателей, — в первый раз в продолжение всего последнего часа, — то тотчас же самое высокомерное, самое презрительное и обидное отвращение выразилось в его взгляде и улыбке. Он спешил своим вызовом. Но и слушатели были в полном негодовании. Все с шумом и досадой вставали из-за стола. Усталость, вино, напряжение усиливали беспорядочность и как бы грязь впечатлений, если можно так выразиться.
Вдруг Ипполит быстро вскочил со стула, точно его сорвали с места.
— Солнце взошло! — вскричал он, увидев блестевшие верхушки деревьев и показывая на них князю точно на чудо: — взошло!
— А вы думали не взойдет, что ли? — заметил Фердыщенко.
— Опять жарища на целый день, — с небрежною досадой бормотал Ганя, держа в руках шляпу, потягиваясь и зевая, — ну как на месяц эдакой засухи!.. Идем или нет, Птицын?
Ипполит прислушивался с удивлением, доходившим до столбняка; вдруг он страшно побледнел и весь затрясся.
— Вы очень неловко выделываете ваше равнодушие, чтобы меня оскорбить, — обратился он к Гане, смотря на него в упор, — вы негодяй!
— Ну, это уж чорт знает что такое, эдак расстегиваться! — заорал Фердыщенко: — что за феноменальное слабосилие!
— Просто дурак, — сказал Ганя. Ипполит несколько скрепился.
— Я понимаю, господа, — начал он, попрежнему дрожа и осекаясь на каждом слове, — что я мог заслужить ваше личное мщение, и… жалею, что замучил вас этим бредом (он указал на рукопись), а впрочем, жалею, что совсем не замучил… (он глупо улыбнулся), замучил, Евгений Павлыч? — вдруг перескочил он к нему с вопросом: — замучил или нет? Говорите!
— Растянуто немного, а впрочем…
— Говорите всё! Не лгите хоть раз в вашей жизни! — дрожал и приказывал Ипполит.
— О, мне решительно всё равно! Сделайте одолжение, прошу вас, оставьте меня в покое, — брезгливо отвернулся Евгений Павлович.
— Покойной ночи, князь, — подошел к князю Птицын.
— Да он сейчас застрелится, что же вы! Посмотрите на него! — вскрикнула Вера и рванулась к Ипполиту в чрезвычайном испуге и даже схватила его за руки: — ведь он сказал, что на восходе солнца застрелится, что же вы!
— Не застрелится! — с злорадством пробормотало несколько голосов, в том числе Ганя.
— Господа, берегитесь! — крикнул Коля, тоже схватив Ипполита за руку: — вы только на него посмотрите! Князь! Князь, да что же вы!
Около Ипполита столпились Вера, Коля, Келлер и Бурдовский; все четверо схватились за него руками.
— Он имеет право, право!.. — бормотал Бурдовский, впрочем тоже совсем как потерянный.
— Позвольте, князь, какие ваши распоряжения? — подошел к князю Лебедев, хмельной и озлобленный до нахальства.
— Какие распоряжения?
— Нет-с; позвольте-с; я хозяин-с, хотя и не желаю манкировать вам в уважении… Положим, что и вы хозяин, но я не хочу, чтобы так в моем собственном доме… Так-с.
— Не застрелится; балует мальчишка! — с негодованием и с апломбом неожиданно прокричал генерал Иволгин.
— Ай-да генерал! — похвалил Фердыщенко.
— Знаю, что не застрелится, генерал, многоуважаемый генерал, но всё-таки… ибо я хозяин.
— Послушайте, господин Терентьев, — сказал вдруг Птицын, простившись с князем и протягивая руку Ипполиту, — вы, кажется, в своей тетрадке говорите про ваш скелет и завещаете его Академии? Это вы про ваш скелет, собственный ваш, то-есть ваши кости завещаете?
— Да, мои кости…
— То-то. А то ведь можно ошибиться; говорят, уже был такой случай.
— Что вы его дразните? — вскричал вдруг князь.
— До слез довели, — прибавил Фердыщенко.
Но Ипполит вовсе не плакал. Он двинулся было с места, но четверо, его обступившие, вдруг разом схватили его за руки. Раздался смех.
— К тому и вел, что за руки будут держать; на то и тетрадку прочел, — заметил Рогожин. — Прощай, князь. Эк досиделись; кости болят.
— Если вы действительно хотели застрелиться, Терентьев, — засмеялся Евгений Павлович, — то уж я бы, после таких комплиментов, на вашем месте, нарочно бы не застрелился, чтоб их подразнить.
— Им ужасно хочется видеть, как я застрелюсь! — вскинулся на него Ипполит.
Он говорил точно накидываясь.
— Им досадно, что не увидят.
— Так и вы думаете, что не увидят?
— Я вас не поджигаю; я, напротив, думаю, что очень возможно, что вы застрелитесь. Главное, не сердитесь… — протянул Евгений Павлович, покровительственно растягивая свои слова.
— Я теперь только вижу, что сделал ужасную ошибку, прочтя им эту тетрадь! — проговорил Ипполит, с таким внезапно доверчивым видом смотря на Евгения Павловича, как будто просил у друга дружеского совета.
— Положение смешное, но… право, не знаю, что вам посоветовать, — улыбаясь ответил Евгений Павлович.
Ипполит строго в упор смотрел на него, не отрываясь, и молчал. Можно было подумать, что минутами он совсем забывался.
— Нет-с, позвольте-с, манера-то ведь при этом какая-с, — проговорил Лебедев, — "застрелюсь, дескать, в парке, чтобы никого не обеспокоить!" Это он думает, что он никого не обеспокоит, что сойдет с лестницы три шага в сад.
— Господа… — начал было князь.
— Нет-с, позвольте-с, многоуважаемый князь, — с яростию ухватился Лебедев, — так как вы сами изволите видеть, что это не шутка, и так как половина ваших гостей, по крайней мере, того же мнения и уверены, что теперь, после произнесенных здесь слов, он уж непременно должен застрелиться из чести, то я хозяин-с и при свидетелях объявляю, что приглашаю вас способствовать!
— Что же надо сделать, Лебедев? Я готов вам способствовать.
— А вот что-с: во-первых, чтоб он тотчас же выдал свой пистолет, которым он хвастался пред нами, со всеми препаратами. Если выдаст, то я согласен на то, чтобы допустить его переночевать эту ночь в этом доме, в виду болезненного состояния его, с тем, конечно, что под надзором с моей стороны. Но завтра пусть непременно отправляется, куда ему будет угодно; извините, князь! Если же не выдаст оружия, то я немедленно, сейчас же беру его за руки, я за одну, генерал за другую, и сей же час пошлю известить полицию, и тогда уже дело перейдет на рассмотрение полиции-с. Господин Фердыщенко, по знакомству, сходит-с.
Поднялся шум; Лебедев горячился и выходил уже из меры; Фердыщенко приготовлялся идти в полицию; Ганя неистово настаивал на том, что никто не застрелится. Евгений Павлович молчал.
— Князь, слетали вы когда-нибудь с колокольни? — прошептал ему вдруг Ипполит.
— Н-нет… — наивно ответил князь.
— Неужели вы думали, что я не предвидел всей этой ненависти! — прошептал опять Ипполит, засверкав глазами и смотря на князя, точно и в самом деле ждал от него ответа. — Довольно! — закричал он вдруг на всю публику: — я виноват… больше всех! Лебедев, вот ключ (он вынул портмоне и из него стальное кольцо с тремя или четырьмя небольшими ключиками), вот этот, предпоследний… Коля вам укажет… Коля! Где Коля? — вскричал он смотря на Колю и не видя его: — да… вот он вам укажет; он вместе со мной давеча укладывал сак. Сведите его, Коля; у князя в кабинете, под столом… мой сак… этим ключиком, внизу, в сундучке… мой пистолет и рожок с порохом. Он сам укладывал давеча, господин Лебедев, он вам покажет; но с тем, что завтра рано, когда я поеду в Петербург, вы мне отдадите пистолет назад. Слышите? Я делаю это для князя; не для вас.
— Вот так-то лучше! — схватился за ключ Лебедев и, ядовито усмехаясь, побежал в соседнюю комнату. Коля остановился, хотел было что-то заметить, но Лебедев утащил его за собой.
Ипполит смотрел на смеющихся гостей. Князь заметил, что зубы его стучат, как в самом сильном ознобе.
— Какие они все негодяи! — опять прошептал Ипполит князю в исступлении. Когда он говорил с князем, то всё наклонялся и шептал.
— Оставьте их; вы очень слабы…
— Сейчас, сейчас… сейчас уйду.
Вдруг он обнял князя.
— Вы, может быть, находите, что я сумасшедший? — посмотрел он на него, странно засмеявшись.
— Нет, но вы…
— Сейчас, сейчас, молчите; ничего не говорите; стойте… я хочу посмотреть в ваши глаза… Стойте так, я буду смотреть. Я с Человеком прощусь.
Он стоял и смотрел на князя неподвижно и молча секунд десять, очень бледный, со смоченными от пота висками и как-то странно хватаясь за князя рукой, точно боясь его выпустить.
— Ипполит, Ипполит, что с вами? — вскричал князь.
— Сейчас… довольно… я лягу. Я за здоровье солнца выпью один глоток… Я хочу, я хочу, оставьте!
Он быстро схватил со стола бокал, рванулся с места и в одно мгновение подошел к сходу с террасы.