А перед миром иным все мы в большей или меньшей степени испытываем трепет.
— О себе, собственно, рассказывать нечего, — отец Александр подливает в чашки чай. Ставит чайник на деревянную подставку, трогает его рукой. Его большая грубая ладонь вовсе не похожа на ладонь пианиста или скрипача. — Управляю этой обителью уже сорок лет. Здесь, думаю, и умру. Конечно, порою хочется вернуться в Россию, но, видимо, так угодно Господу, чтобы я был здесь. Да и могу ли я все оставить?
Мы встаем из-за стола, проходим коридорчиком и, открыв дверь, попадаем в церковь.
Тишина. К запаху ладана примешивается запах хвои. В красных чашечках плавают тусклые огоньки. Щелкает выключатель, и церковь заливает ярким светом.
— У нас здесь бесценные иконы, — говорит священник. — Вот на полотне изображен преподобный Серафим Саровский. Этот холст — единственный, написанный при жизни святого. Полотно из Оптиной Пустыни сначала доставили в Киев, а после революции перевезли в Германию. Видите, прожжено в центре холста — это след от американской зажигалки, упавшей во время бомбежки в церковь в Берлине. А вот след от удара штыка красноармейца на иконе преподобного Иоанна Тамбовского. У икон свои судьбы, свои раны...
Выходим из церкви. Дождь почти закончился. Подходим к невысокому зданию. Это мастерская. Здесь пахнет машинным маслом и свежевыструганным деревом. Вокруг станки: сверлильный, токарный, фрезерный — настоящий цех. В углу белые могильные кресты.
— Постоянно нужно что-то ремонтировать, а вызывать мастеров дорого. Вот и приходится все делать самому, — священник открывает ящики, набитые сверлами, резцами, гаечными ключами. Сейчас, в окружении этих станков, он выглядит так же естественно, как в церкви среди икон.
— Вы крестите, венчаете, отпеваете, управляете монастырем, вдобавок еще и строгаете кресты и сверлите трубы. Когда же вспоминаете про Бога?
— Когда молотком палец ударю, тогда и вспоминаю, — шутит отец Александр.
...А может, не нужно никаких фокусов? Может, нужно обучиться самому главному — ЛЮБВИ, а все остальное приложится?
***
Каждый волосок на голове Елены Петровны аккуратно уложен. Годы ее несколько ссутулили, но у баронессы каким-то чудесным образом сохранилась стать. Объяснить это сложно — надо видеть. Точный возраст женщин называть не принято, потому достаточно сказать, что баронессе Врангель уже за девяносто. В Ново-Дивееве она живет десять лет.
— Вы слышали? Наших опять убили в Афганистане! — Елена Петровна берет в руки "дистанционку" и уменьшает звук телевизора.
— Слышал, — киваю, на ходу сообразив, что "наши" в данном случае — это американцы.
Дочь барона Врангеля после взятия Крыма покинула Россию; жила в Бельгии, потом, выйдя замуж за американца, переехала в США.
— Елена Петровна, вам никогда не хотелось вернуться в Россию?
— Нет, никогда, — качает головой и, не дожидаясь расспросов на эту тему, продолжает: — Я помню, когда мы отплывали из Новороссийска, красные подвозили к берегу телеги с расстрелянными и сбрасывали трупы в море. Был сильный ветер, ураган. Одну телегу сорвало с причала и вместе с лошадьми швырнуло в воду. Это было ужасно... А еще всю жизнь перед моими глазами — виселицы, на которых висели царские офицеры с содранной кожей. Вы бы после этого захотели вернуться?
— Вы помните, как скончался ваш отец?
— Конечно. Ему тогда было 48 лет. Отцу прислуживал денщик Александр. Как-то денщик привел к нам в дом мужчину и, представив своим братом, испросил разрешения ему переночевать. Наутро оба скрылись, а отец вскоре заболел туберкулезом. Выяснилось, что тот мужчина был агентом НКВД, он подсыпал отцу в еду туберкулин. Отец мучительно умирал четыре месяца. Когда его везли хоронить в Сербию, на каждой заставе встречали почетные караулы. Процессию сопровождал князь Куракин.
— Есть ли сегодня продолжатели рода Врангелей?
— У двух моих родных братьев, к сожалению, детей нет. У меня — дочь, которая носит фамилию мужа. Род Врангелей оборвался. Я имею уже трех внуков, одну внучку и двух правнуков. К сожалению, никто из них русского языка не знает.
На стенах комнаты, где живет Елена Петровна, висят иконы, фотографии матери, портрет отца, где барон Врангель изображен в казачьей форме.
— Этот портрет написан незадолго до того, как отца отравили. Помню, в дом пришел художник Кузьмин, стал просить, чтобы отец ему позировал. Отец не любил ни фотографий, ни портретов, но неожиданно согласился: "Даю вам два часа времени. Пишите!" — сказал он художнику. Портрет получился прекрасный: отец здесь молод, красив, полон сил... А вот этой иконой он меня благословил перед смертью.
Елена Петровна посматривает на часы:
— Извините, вот-вот должен приехать внук с невестой, мы собираемся в путешествие… В другом месте я бы сегодня жить не смогла. Если бы не Ново-Дивеево, давно бы умерла, — говорит она на прощанье.
***
Вечереет. Последнее, что я должен успеть увидеть хоть мельком, — кладбище. Шлепаем по влажной траве. Впереди — кресты, кресты, кресты. Здесь похоронено около шести тысяч православных. Над многими могилами горят красные лампады.
— Вот здесь, — отец Александр указывает на три ряда выкрашенных в белый цвет деревянных крестов, — покоятся наши монахини. А вот могила дочери Льва Толстого — Александры Львовны, основательницы Толстовского фонда. А под этим крестом — княгиня Мария Волконская, а там, видите, личный охранник последнего российского императора полковник Рогожин и могилы морских офицеров. Здесь похоронена русская история...
Безжалостное время! Под этими плитами и крестами лежат те, кто был гордостью русской истории. С ними навеки канула целая культура, создаваемая веками и накапливаемая поколениями. Остзейские бароны, графы Трубецкие, князья Долгоруковы... Крохотные островки этой Атлантиды остаются где-то в Европе и здесь, в Америке, в этом доме престарелых, который тоже вот-вот исчезнет во Времени…
— Наверное, в последние годы на этом кладбище уже почти никого не хоронят?
— Напротив, больше чем прежде. В прошлом году похоронили около ста пятидесяти человек, и в этом, думаю, будет не меньше. Конечно, сейчас сюда привозят русских последней иммиграции, и часто причиной их смерти бывает не старость и не болезни: один умер от наркотиков, другого застрелили, третьего в пьяной драке выбросили из окна.
***
— Петр, если хочешь успеть на последний автобус, нужно спешить! — отец Александр глядит на часы. В его фигуре появляется что-то решительное. — Я тебя подброшу до остановки. За мной!
Подбегаем к джипу. Священник пулей влетает в салон машины, поворачивает ключ в замке зажигания. Машина, сорвавшись с места, выносится на шоссе.
— А-а, опоздали... Не беда, попробуем догнать автобус! — отец Александр резко поворачивает руль вправо и жмет на газ.
Все происходящее напоминает сюжет из ковбойского вестерна. Наконец догоняем автобус, который останавливается для высадки пассажиров.
— Всегда рад тебя видеть! — кричит мне вслед отец Александр.
Впрыгиваю в распахнувшиеся двери. Покупаю билет. Включается лампочка над головой. Поехали! И вдруг понимаю, что забыл спросить у священника о чем-то самом важном...
1996 г.
Марионетки
Поди вспомни теперь, с какими чувствами оставлял свой родной город один из создателей Тбилисского театра марионеток художник Валерий Бояхчян. Быть может, еще не прошла душевная боль: перед самым отъездом похоронили Сергея Параджанова, с которым Валерия связывали не только дружба, но и совместная работа над фильмами "Сурамская крепость" и "Ашик-Кериб". Не покидала тревога и за остающихся в Тбилиси родителей. Но в кармане лежали билеты в Нью-Йорк и обратно; в аэропорту его должны были встретить представители фирмы, предложившей выгодный контракт в Калифорнии. Однако, как это нередко случается, в аэропорту его никто не встретил...
Бояхчян рад, что все пошло не по намеченному плану. Ведь отправься он из Нью-Йорка в Калифорнию или обратно в Тбилиси — не повстречал бы Ариадну и не родился бы его Сережка.
— Вы только взгляните, разве можно о чем-то жалеть? — показывает он фотографию, с которой улыбается трехлетний голубоглазый мальчуган.
Да и мог ли он сразу покинуть "столицу мира", не побывав в бродвейских театрах, в манхэттенских музеях живописи, не открыв свой Нью-Йорк?
И... начались его скитания, о которых Бояхчян не любит вспоминать сам и недовольно кривится, когда об этом рассказывают другие. Только немногие из его друзей знают, как он работал швейцаром, как спал в подвале, как за картины с ним расплачивались пиццей...
— Э-э, зачем об этом вспоминать? Кому это интересно? Давай лучше поговорим о театре.
Из кусочков тряпок, ракушек, пуговиц Валерий создавал кукол. Вместе с женой шли в Центральный парк и там, под открытым небом, разыгрывали короткие сценки. Управляя вдвоем шестью куклами, они возвращали зрелище с марионетками к его истокам — площадным балаганам, вертепам, комедии дель-арте. Тогда-то, во время этих миниатюрных постановок, начали зарождаться сюжеты для его будущего театра марионеток.
— Манхэттен — это город-шоу, ему не нужны слова. Ему нужны музыка, танец, — говорит Валерий. — Театр марионеток должен стать продолжением городского шоу. Американцы увидят себя в куклах: Чарли Чаплин, еврей в лапсердаке, латиноамериканец, играющий на губной гармошке, негр, жующий гамбургер, — это ли не узнаваемые, коренные жители Нью-Йорка?
Друзей Валерия давно не удивляют его "странности": порой он может сюрпризом прислать им билеты в театр.