Что я тогда пережила! Привезли в больницу — думали, начнутся преждевременные роды. Игорь прибежал с работы, бледный: "Женечка-Женечка". Я ему говорю: иди, а то на работе неприятности будут, видишь сам, какое сейчас время. "Нет, Женечка, как же я тебя одну оставлю?"
— Вам делали кесарево? — поинтересовалась мама.
— Нет. Я Семена легко родила — как выплюнула. А второго не успела. Игорь, помню, просил: "Женечка, сын у нас есть, роди мне дочку". Ему-то уже было под сорок. А я не хотела. Боялась: вдруг придется одной с двумя детьми остаться. Кто мог тогда знать, что ждет завтра? В тридцать восьмом мы дважды были готовы, что за ним придут, ведь он был парторгом на заводе.
Едва слышно звучали голоса из телевизора. Папа, кажется, перестал отстукивать "капцей".
— Когда началась война, Игорю от завода дали и броню от завода давали, — продолжала баба Женя. — А он, дурак, отказался. Я даже на вокзале его умоляла: "Одумайся, поедем!" Он лишь головой кивал: "Женечка-Женечка..." По-моему, он предчувствовал, что мы больше не увидимся.
— Почему же он не уехал с вами в эвакуацию? — спросила мама.
— Потому что дурак. Думал, что, кроме него, Киев некому будет оборонять.
— Ты говорила, что его видели в Дарнице, — подал голос папа.
— Это мне Людка Аландаренко рассказывала: когда ходила в лагерь для военнопленных своего искать, видела там за колючей проволокой одного, похожего на Игоря. Но она, говорит, не уверена — для евреев и комиссаров там внутри огородили отдельный лагерь. Игорь-то и на еврея не очень был похож, разве что густые брови и длинные ресницы. Но долго ль узнать? Приказали снять штаны — и всё. Тогда ведь все наши мужчины были обрезанными.
Я прикрыл глаза. Зачем деду приказали снять штаны? Что обрезали?
...Дед лежал на шкафу — его большой фотопортрет. Иногда я влезал на стул и смотрел на мужчину в темной, застегнутой на все пуговицы рубашке. Волосы аккуратно зачесаны набок, подбородок слегка приподнят. Официальный. Отретушированный специально для заводского стенда... Такого трудно представить сидящим в окровавленных кальсонах на земле лагеря для военнопленных. На пятый день он грыз ботинки, на девятый — обгрызал и жевал ногти. Выискивал вшей в рубахах мертвых и бормотал: "Женечка-Женечка, роди мне дочку, видишь, сколько здесь еды". Вдоль колючей проволоки бегали овчарки. На двенадцатый день, когда он, полумертвый, лежал на земле и заталкивал в рот траву, вошли пьяные полицаи и добили прикладами автоматов тех, кто еще шевелился. Трупы сбросили в ров, неподалеку от лагеря…
Дед не любил фотографироваться. Остался его единственный фотопортрет, которому по непонятной причине не нашлось иного места, кроме как на нашем пыльном шкафу. Папа все собирался найти подходящую рамку и вырезать под нее стекло. Но по разным причинам откладывал, пока фото, изогнувшись, не лопнуло. Обнаружили мы это случайно, когда папа однажды зачем-то туда полез. Попытались склеить — безуспешно, лишь окончательно разорвали пополам. Огорчившись, папа с несвойственной ему энергией принялся искать фотохудожника, чтобы восстановить снимок. Нашел какого-то халтурщика, отдал ему два обрывка, а через неделю принес портрет незнакомого круглолицего мужика с густыми бровями и непропорционально маленьким ухом.
— Совсем не похож на Игоря, — заключила баба Женя.
И забракованный портрет незнакомца отправился на шкаф. С годами пропало все то немногое, что с ним было связано: одно коротенькое письмо, отправленное вслед за поездом ("Женечка. Киев мы не сдадим. Береги Семена. Целую тысячу раз. Твой Игорь"), выписка из Трудовой книжки, поздравительная открытка с завода. Через десятки лет, почти забытый, дед неожиданно объявился. Он материализовался в шпротах, сырах и шоколадных конфетах, которые, по предъявлении специальной карточки, стала получать на праздники баба Женя как вдова погибшего на войне политрука.
В последний раз его неприкаянная тень возникла, когда баба Женя решила уехать в Израиль, и у нее зачем-то потребовали документ о муже. Похоронка, как и следовало ожидать, была утеряна. Пришлось обращаться в архив военкомата, где подобных справок ожидали тогда сотни уезжающих евреев.
— Ваше счастье, что ваш муж был в командирском составе. Иначе мы бы вам помочь не смогли, — сказал офицер, протягивая ей справку с печатью.
"Игорь Исаакович Баталин. Политрук пехотного батальона. Пропал без вести. 30 декабря 1941 год".
— Что вы знаете о моем муже? — резко ответила она. И подумала, что из всех ее мужей Игорь был единственным, кого она любила.
...Первое время после получения похоронки она не верила, что Игорь погиб. Ждала. Увидев похожую мужскую фигуру, бежала следом. Поначалу похожие фигуры появлялись часто, затем — реже. Наконец вовсе исчезли. С годами, когда она поняла, что больше никого не сможет полюбить, от жалости к себе стала испытывать угрызения совести — ей начало казаться, что Игорь тогда остался в Киеве по ее вине. Прояви она характер. Пообещай ему родить дочку. Он бы тогда воспользовался своей законной броней. Ведь он же исполнял любой ее каприз. Сдувал с нее каждую пылинку. Как с королевы.
Как-то вечером она подошла к окну и отпрянула — рядом со своим отражением в стекле увидела его — таким, каким он был в жизни: сильным, заботливым, немного суетливым. Она положила под язык валидол и легла спать. На следующий день проснулась и поняла, что ей осталось недолго. Спешно, никому ничего не говоря, начала откладывать деньги на памятник: чтобы на гранитной плите были выгравированы два лица — ее и Игоря. С датами рождения и смерти. Как положено — муж и жена. Чтобы наконец они встретились и оба обрели покой, долюбив друг друга в Той жизни, если не довелось в Этой. Она даже стала ходить по различным конторам, приглядывалась к образцам памятников, интересовалась ценами. Горячка эта, однако, прошла. Спустя некоторое время с новым мужем она уехала в Израиль, истратив все "могильные" сбережения на дорогую одежду и ювелирные украшения.
.........................................................................................................................
……........................................................................................................
— Да, было время… — вздохнула бабушка.
— А эвакуация? — сказала баба Женя после недолгого молчания. — Это сейчас молодые жены только жалуются. А ведь у них все есть: и мужья, и родители, и крыша над головой. Посмотрела бы, окажись кто в моей ситуации: одна, с ребенком, без денег, в незнакомой башкирской деревне. А у Семена — воспаление легких. Врач говорит: срочно нужны лекарства и витамины. А где взять? Не согласись я им помогать, Семен пропал бы.
— Кому это — им? — тихо спросила мама.
— Им, тем самым, — с плохо скрываемым раздражением ответила баба Женя. — Вызвали и предложили: "Евгения Юрьевна, мы знаем, что вы сейчас в трудном положении. Мы хотим вам помочь. Но и вы взамен должны оказать нам небольшую услугу. Вы — бухгалтер, сидите с директором совхоза в одном кабинете. Мы хотим, чтобы вы записывали в эту тетрадку все его слова, которые вам покажутся подозрительными".
— И вы согласились?
— А что оставалось делать? Сегодня все умные и храбрые. Посмотрела бы на тебя. Ты вон, если у сына прыщ, с ума сходишь. А мой — с температурой сорок, неделю горит! А из витаминов — черствый хлеб да мерзлая картошка... Потом у меня эту тетрадку забрали, а директора на следующий день увели. Затем мне предложили переехать в город, на фабрику. Но тоже — чтобы записывать слова начальства.
Все затихли. В кухне запел сверчок.
— Мне они помогли еще раз, когда мы с Семеном вернулись из эвакуации в Киев, — нарушила молчание баба Женя. — Нашу квартиру заняла Пархоменчиха. Я ей говорю: "Убирайся!" — а она в ответ: "Мало вас, жидив, нимци постриляли!" Ах ты, мерзавка! Что ж нам, на улице жить? Я пошла в НКВД, у меня с собой специальное письмо было, все им объяснила. Тут же приехали и ее выгнали. Соседи потом рассказывали, что ее муж, Мирон, был полицаем. Ушел, негодяй, с немцами.
— Нашу квартиру не заняли, лишь всю мебель растащили, — сказала бабушка. — Я нашла буфет, и то случайно. Зашла как-то к Ждановым, смотрю — наш буфет, только выкрашенный в серое. Но вижу — ведь наш. Ногтем краску отколупнула — он самый, ореховый. Правда, Ждановы сразу отдали, без разговоров.
Заиграла музыка — закончился фильм. Никто не вставал.
— Ну что, гей шлофен? — нарушил молчание папа.
Потихоньку зашевелились. Папа открыл кладовку, вытащил оттуда раскладушку. Баба Женя ее недоверчиво потрогала:
— Не грязная?
— Вы что? — возмутилась мама.
— Вы в кладовке когда в последний раз убирали?
— Знаете что? Не нравится — не ночуйте. Семен, пусть твоя мать подойдет и своими глазами посмотрит, какой здесь порядок, — мама подошла к кладовке, распахнула дверь. (Осторожно, крыса!)
— Заколочу эту кладовку к чертовой матери! Завтра же! — взорвался папа.
— Тише, тише, Игорь спит.
Мама приблизилась ко мне, проверила, сплю ли. Притворяться спящим уже и не надо было — глаза слипались сами.
…Лаяли овчарки. За колючей проволокой стоял дед без штанов. По залу в белом платье кружила баба Женя. В гробике лежал ребенок. С неба сыпался пепел. Ребенок вдруг встал, взял в руки ружье и начал стрелять по сидящим на ветке воробьям. Воробьи падали на землю, и в тех местах возникали глубокие ямы. Из ям вырастали красные маки. Ребенок побежал по этому алому морю и закричал: "Мама! Папа! Бабушка-а!.."
— Я здесь, спи, родной! — рядом сидела бабушка.
Я прижался к ней и заснул.
Глава третья
1
В субботу утром дома только мама. Подметает пол. "Вот была бы новая квартира — купили бы полированную мебель, — говорит она сама себе. — И хорошо бы с балконом, чтобы белье было где сушить..."
Баба Женя накрасила губы, напудрилась и ушла к доктору Левинзону. Папа и бабушка скоро должны вернуться. По словам папы, сегодня базарный день. У папы свой, особый календарь. Чем ближе выходные, тем внимательней он следит за сводками погоды и часто проверяет холодильник.