Между нами словно возник негласный сговор. Только я и он (ах, да, еще прелестная свояченица в Курске) знали страшную правду о смерти его брата.
Сандру я не поставил в известность об этом нашем "религиозном походе". Решил действовать самостоятельно, полагаясь на интуицию.
Итак, я уговорил Ивана пойти вместе со мной в русскую православную церковь. Заранее по телефону узнал, что в воскресенье после литургии там будет общая панихида, т. е. священник отслужит молебен сразу по нескольким усопшим.
Брат Ивана крещеным не был, поэтому поминать его по чину было нельзя. Если не подаешь поминальную записку, то никаких денег священнику платить не надо. Если подаешь – желательно заплатить долларов тридцать. Все это мне объяснил какой-то мужчина, стоявший возле церковного ларька, где продавали свечи.
Иван тем временем, как прилежный школьник, сидел на стуле у стены, положив на колени руки с разбитыми пальцами. Нечесаные патлы закрывали его лоб. Когда наши глаза встретились, он вдруг как-то глупо заулыбался. Мне почудилось, что его лицо посветлело изнутри. Промелькнуло в нем нечто от того Ивана, которого я видел на фотографиях времен его молодости.
Ах, как мало мы говорили о его жизни! Ведь бегал же он когда-то в юности за девчонками, мечтал о карьере врача. Может, любил слушать соловьев, говорят, в Курских лесах так поют соловьи, что, раз услышав, не забудешь вовек. Еще много, много чего мы должны с ним переворошить, чтобы припал он к своим чистым ключам. Пусть человек оступился, пусть даже переступил черту. Но он не должен навеки становиться изгоем! Имеет право на прощение. Пусть не от людей, так от Бога.
Последние сомнения, верно ли я рассудил насчет молебна, покинули меня.
...В правом притворе храма на панихиду уже собирались прихожане. Худой, среднего роста, бородатый священник, с кадилом в руке, о чем-то разговаривал с женщиной возле Распятия. Я передал священнику поминальную записку с именами моих умерших бабушек, спросил насчет оплаты.
– Хорошо, спасибо. А деньги заплатите после панихиды, – сказал священник.
Я купил несколько свечек, одну дал Ивану:
– Панихида скоро начнется. Наше дело – просто стоять. Если хочешь – мысленно поминай своего брата. Поставь свечку за упокой его души. Собственно, это все. А потом, в клинике поговорим об этом дне. Тебя что-то смущает? – спросил я, заметив, что глаза Ивана стали подозрительно блуждать по сторонам, а на лице отразилась легкая тревога.
– Нет, все нормально, – ответил он.
Но когда Иван поднес свою свечу к огоньку моей, чтобы зажечь, я заметил, что у него сильно дрожат руки. С перепоя? От страха?
Молебен еще не начался, и я, обойдя церковь, рассмотрел иконы и частички мощей в темно-ореховых ящиках-мощевиках. Храм благоухал хвоей, воском и ладаном. Эти запахи напомнили мне запахи леса под Питером, походы за грибами, Мельничный Ручей, где находилась наша дача. Ручей тот давно обмелел, затянулся илом и тиной, но там еще водились щуки и даже ондатры…
– Вы на панихиду? Так идите, уже началось, вы чё, не видите? – обратилась ко мне какая-то женщина в платке.
И от этого "чё" в Нью-Йорке так пахнуло Рассеей, с ее извечной простецкостью, нахрапистостью, широким размахом...
– Благосло-ови, Влады-ы-ко…
Звякала цепочка кадила в руке священника. Из кадильницы вылетали сизые облачка дыма и, поднимаясь к потолку, таяли медленно. Я стоял возле иконы Серафима Саровского, обложенной сосновыми ветками. Запах хвои уносил меня в леса под Питером. Я вспомнил своих бабушек, услышав, как священник произнес в списке имена: Мария и Ольга. Бабушка Оля погибла в блокаду, а бабушка Мура (так бабушку Машу называли в нашей семье) дожила до 81.
...В квартире у бабушки Муры, на подоконнике, в горшках росли калачики и помидоры. А в спальне, в углу, висела икона Николы Чудотворца, в серебряном, потемневшем от времени окладе. Когда я уходил из ее квартиры, бабушка всегда осеняла меня крестным знамением, – стояла в дверях, опираясь на палочку, седенькая, с морщинистыми щеками... Вспомнил я и ее могилу, крест за черной низкой оградой, которую мы подкрашивали каждой весной...
– Я пойду, ладно? – неожиданно промолвил Иван, прикоснувшись к моему локтю.
– Подожди, еще не закончилось.
– Мне надоело. Голова болит, – он виновато пожал плечами, мол, что поделать, так получилось.
– Господи-и Иисусе-е Христе, помяни-и рабо-ов Тво-о-их… – пел священник и снова читал по помянникам имена усопших.
Женщины вздыхали, крестились, вытирали слезы. Дымки вились над дрожащими огоньками свечей, в серебряных окладах и стеклах икон отражались сотни, тысячи, миллионы этих уходящих в вечность огоньков...
– Помяни ра-а-бов Тво-о-их… – тянул священник, все сильнее размахивая кадилом. Кадильница выдыхала голубовато-сизые облачка, которые, расплываясь, поднимались все выше, выше, над красными лампадами, над образом Распятого, над хвоей, туда, к куполу…
– Ну, хорошо, иди. Увидимся во вторник, – сказал я, пожимая Ивану руку.
Посмотрел вслед ему, застегивающему на ходу пальто и уже напялившему на голову зимнюю шапку. Странная злость вдруг охватила меня. Захотелось… чего? Но по какому праву я пытаюсь быть чьим-то пастырем, требую, чтобы человек "спасался по моему рецепту"? В конце концов, почему я считаю, что Ивану вообще нужно раскаяние?
Я попытался не думать об Иване, решил достоять до конца. Правда, панихида тянулась так долго, что я даже пожалел, что не ушел вместе с ним. Если бы не мое обещание заплатить священнику тридцать долларов, ушел бы точно.
Молебен закончился. Выйдя из церкви, я направился к метро. Моросил дождь и дул промозглый ветер.
Неподалеку от входа в подземку стояли полицейская машина и "скорая помощь". Два копа, преграждая вход в метро, успокаивали собравшихся, говорили, что скоро всех впустят внутрь, дескать, они понимают, что все спешат, но нужно подождать.
Холодок пробежал по моему сердцу.
– Отойдите в сторону! – велел полицейский собравшимся, ответив что-то по рации.
Все послушно отошли, только одна старушка не переставала громко возмущаться и не пожелала выполнить требование стража порядка. Копу пришлось отодвинуть непослушную бабушку, как кеглю.
По лестнице из подземки санитары вынесли на железных носилках Ивана. Он был завернут в серый брезент и связан тремя широкими ремнями. Иван мычал, мотая головой, дрыгал ногами, пытаясь вырваться из этой "смирительной рубашки". Все его лицо было в крови.
Санитары остановились перед машиной "скорой помощи". Отщелкнули ножки, и под носилками раздвинулась металлическая крестовина.
– Раз-два-три!
Носилки въехали в фургон. Замигали огни на кабине, завизжала сирена...
ххх
Он бросился с платформы под подъезжающий поезд. Машинист, выводя состав из тоннеля, все же успел затормозить. Иван упал в углубление между рельсами, где валяется мусор и по лужам машинного масла бегают крысы.
Как я узнал позже, Ивана увезли в психиатрическое отделение госпиталя "Святого Луки". Доподлинно так и не установили, что это: попытка суицида или несчастный случай? Согласно записи дежурного врача, Иван отрицал попытку суицида, уверяя, что поскользнулся на платформе. Как свидетельствует та же запись, он находился "в состоянии очень сильной аффектации". Токсикологический анализ показал наличие алкоголя в его организме.
Я, конечно, не сомневался в том, что Иван пытался покончить с собой. Не нашел в себе силы, чтобы выдержать ужас, открывшийся ему во время молебна, когда в тех дымах и тенях заглянул на миг в свою душу.
Вспомнилось, что два года назад, неизвестно при каких обстоятельствах, он попал в "ку-ку хауз" одного нью-йоркского госпиталя и пролежал там неделю. Может, он и тогда попытался, но не смог покаяться?..
Глава 6
Иван лежал в психбольнице, а я, мучимый угрызениями совести, готовился к ответу.
Пациент пытался покончить с собой! Шутка ли? Даже если не удалось доподлинно установить причину произошедшего, дело должно быть рассмотрено на рабочем совещании медперсонала клиники.
В следующий четверг мне предстояло выступить перед коллегами, представить им дело Ивана.
Никто в клинике не знал о нашем с ним посещении церкви.
Всю неделю меня раздирали сомнения: следует ли мне чистосердечно во всем признаться и "раскаяться" в своеволии, которое едва не привело к гибели больного?
Но ведь тогда – страшно подумать! – какими последствиями это может обернуться для меня: поставят низкую оценку или вовсе не зачтут интернатуру! Отправят депешу в институт декану! Сообщат в Совет психотерапевтов штата!..
Рой страхов витал над моей душой.