А в последнее время даже как-то полюбила ее. Однажды и совет у нее попросила, — София мельком взглянула на Натана, словно решая, можно ли ему открыть кое-что личное. — У меня были нелады с мужем, едва не дошло до развода. Спросила и вашу бабушку, как мне быть. Спасибо ей, подсказала... — она сделала неглубокую затяжку и выпустила струйку дыма. — Очень она за вас переживает: и что ребенка у вас нет, и что мало денег зарабатываете своими книгами.
— Что поделать, не все в нашей воле. Знаете, мне хочется у вас кое-что спросить, вернее, рассказать...
Натану все не давали покоя слова Фейги. Баба Лиза — доносчица! Энкавэдистка! Из-за нее люди попадали в тюрьмы! А ведь это правда, правда...
Об этой темной страничке биографии Елизаветы Марковны в семье знали. Но для всех остальных — друзей и знакомых — это оставалось неизвестным.
Дело было в Бишкеке, куда она эвакуировалась во время войны. Занесло, так сказать, из центра Европы к самым предгорьям Тянь-Шаня.
В войну Бишкек (тогда он назывался Фрунзе) стал городом ссыльных: российских немцев, татар, турок — словом, всех "неблагонадежных" народностей. Для органов там было работы невпроворот. Еще бы! Кто же из особистов хотел идти на фронт, если можно было раскрывать опасные государственные заговоры на окраине сталинской империи, в горах Тянь-Шаня?
Бабу Лизу пригласили в НКВД: "Вы, Елизавета Марковна, женщина умная, красивая, имеете почти законченное высшее образование. Наверное, будете удивлены, узнав, что в городе окопалось немало антисоветских элементов. В такое тяжелое время, когда весь народ... Мы кое в чем подозреваем вашего старшего бухгалтера, товарища Н. Вернее, не до конца верим в его честность и благонадежность перед Родиной.
Вот вам тетрадка. Вы в нее, пожалуйста, записывайте все высказывания Н., которые вам покажутся странными. Вот и все. А у вас, если не ошибаюсь, четырехлетняя дочка на руках. Девочке нужно хорошо питаться. И в доме должно быть тепло, нужны дрова. И лекарства нужны. Вы же сами знаете, как часто теперь умирают дети... Отказаться от нашего предложения, конечно, вы можете, имеете полное право...
Зачем же вы так сразу отрицательно качаете головой? Вы нам показались женщиной умной. Неужели мы в вас ошиблись? Подумайте хорошенько еще раз. Кстати, один товарищ, очень сознательный, написал нам письмо, где упомянул и вас тоже. Очень любопытное письмо..."
И так, не спеша, то ласковым тоном, то грубым. С потухшей папироской в пепельнице. С пачкой "Беломора" на столе. А в окошке за его спиной — деревья, солнышко. И какое-то загадочное письмо от сознательного товарища. И малая дочка. И от мужа никаких вестей. Говорят, расстрелы там, в Вильнюсе, за каждого пойманного еврея немцы дают десять рублей, но литовцы выдают их бесплатно. Еще и добровольно предлагают немцам свои услуги — убивать евреев, и грабят еврейские дома, выносят даже посуду и полотенца. Вранье, конечно. Но какое-то предчувствие, что овдовела. В двадцать три года...
И папироска снова дымится. А вот как отведет сейчас в камеру! И там... "А вы женщина молодая, красивая..."
Словом, взяла баба Лиза ту проклятую тетрадку. Записывала все, что странного говорил старший бухгалтер завода. Потом отнесла тетрадку в кабинет к тому, с папироской. И сразу подвезли ей домой дровишек, а зима выдалась холодная, и лекарства понадобились для дочки, и белый хлеб, и даже масло на хлеб. Но завяз коготок — дали бабе Лизе новую тетрадку. А старшего бухгалтера увели. Э-эх...
Узнав "бишкекскую страничку" Елизаветы Марковны, Натан одно время испытывал к бабушке едва ли не презрение. Ему было стыдно, что в их семье, что его бабушка — стукачка! Раз уж на то пошло, лучше бы сидела в тюрьме, если времена были такие — либо стучи, либо мотай срок.
Тогда он был слишком молод, скор в осуждениях. Но с годами многое в своих взглядах пересмотрел. Особенно после прочтения "ГУЛАГа". Если сам Солженицын — титан! — и тот признается в своей книге, что согласился быть стукачом в лагере и даже получил секретную кличку — Ветров, придуманную ему особистом во время вербовки! (Но не стучал.) Так чего хотеть от двадцатитрехлетней женщины, белоручки, из семьи адвоката, у которой вплоть до самой войны были гувернантки? С ребенком на руках попала в далекий, дикий Бишкек. А ребята из органов свое дело знали, звездочки на погоны получали не зря...
— О чем же вы хотели меня спросить? — София недоуменно посмотрела на Натана. Вот они какие — писатели: вроде бы нормальный человек, разговаривает о том о сем — и вдруг куда-то улетает мыслями. Наверное, сочиняет новый роман.
— А-а... — он словно очнулся. — Смотрю я на этих бабушек в доме престарелых. Сколько же им довелось хлебнуть на своем веку! И так печально заканчивают свою жизнь. Да, уход за ними прекрасный. И даже педикюр им делают, и перманент. Но какие-то они... одичавшие душой.
Глава 10
Вот и Пасха прошла. Натан взял билет обратно в Нью-Йорк: улетает через неделю. Напоследок поедет с Томом в Эйлат, на Красное море. Оттянется там немножко. Интересно, чем же все-таки Том занимается? Что у него за таинственный бизнес? Том в своем репертуаре — говорит загадками, играет в шпионов…
Баба Лиза пыталась ходить. Уже становилась на ноги, опираясь на ходунки. Но сделать шаг все никак не могла. Мешал страх. Дрожали руки.
Натан видел, что, несмотря на все оптимистичные уверения физиотерапевта, бабушка внутренне готовит себя к пожизненной прикованности к инвалидному креслу. Поэтому и нервничает так, и капризничает больше обычного.
Как же ей сказать, что он скоро уезжает, что уже взял билет? Жалко ее. Но что делать?
Он поездил по стране. Конечно, побывал в Иерусалиме. Прикоснулся к холодным, гладким камням Стены плача, воткнул туда и свою записку, и записку бабы Лизы. (Хоть и подмывало любопытство, но записку бабушки не прочел.)
Попросил у Всевышнего понятно чего — ребенка; в сравнении с девяностолетней Саррой, Аня — еще девочка; попросил и новых книг, чтобы вдохновение не покидало. Даже и про бабу Лизу попросил — чтобы смогла ходить.
Побывал и в Иудейской пустыне, и на Голанских высотах. Записями и пометками исчеркал несколько блокнотов.
...А в Афуле пели горлицы. И в небе грозно гудели турбинами истребители F-16, направляясь куда-то на север, в сторону Ливана. И было непонятно, летят ли они бомбить или это пока только обычный учебный полет.
Еще один теракт был совершен в Иерусалиме — араб в хасидской одежде взорвал автобус. Оказывается, одеяние хасида очень удобно для совершения теракта: под лапсердаком легко прятать взрывчатку. Никаких подозрений. А пейсы можно приклеить.
По телевизору — всё крупным планом: кровь на разбитых стеклах, носилки с убитыми и ранеными, хасиды в перчатках, собирающие на месте взрыва останки в специальные мешочки. Все должно быть сохранено, каждая частичка тела еврея, кстати, и не еврея тоже, каждая косточка, каждый суставчик — все в мешочек. Потому что, когда придет Мошиах, а Он придет, не сомневайтесь, начнется всеобщее воскресение. Тогда — не сомневайтесь, пожалуйста, верьте и этому — косточка соединится с косточкой, мышца — с сухожилием, все стянется, свяжется и в один миг предстанут пред лицом Мессии народы — все со времен основания мира. И начнется новая, удивительная эра, новая жизнь. Не такая, как сейчас, а иная, какая должна быть, настоящая. И будут рядом мирно лежать ягненок с барсом и волк с козленком. И не будет врагов, ненависти, крови. Земля перестанет производить тернии и волчцы. И потекут реки меда и молока. Все это произойдет непременно, быть может, даже завтра утром или сегодня вечером...
Но пока, увы, приходится хоронить погибших, еще троих. Двоих — сегодня вечером, одного — завтра утром. Что-то говорят по телевизору их родные. Отцы, братья и мужья в ермолках читают Кадиш скорбящих4. Плачут жены, сестры, матери, отрезая на кладбищах от черных своих платьев кусочки воротников. Раввины молятся. Премьер-министр выражает соболезнование. Завтра утром будут хоронить еще двоих. Почему двоих? Ведь остался последний, третий? Все правильно, но еще один скончался в госпитале от ран, не спасли. А-а...
Снова отец или брат — по телевизору, по радио, в приемниках автомобилей — читает Кадиш. Матери и жены надевают черные платья. Висят эти проклятые черные платья в шкафах. Хочешь или нет, надеть все равно придется.
Все звонят друг другу — в Хедеру, Тель-Авив, Ашдод. "Твои все живы? Никто не ранен? Слава Богу, Барух Ашем!.." У каждого магазина на входе — охранники. Обыскивают входящих, "прозванивают" детекторами, заглядывают в сумки, в глаза. И выходят утром из подъездов солдаты — пареньки восемнадцати лет, очкарики, тянут автоматы и вещмешки к автобусным остановкам. И полные автобусы солдат.
И в доме престарелых есть бункер со стальной дверью. Там внутри — противогазы, лекарства, бутыли с питьевой водой и баллоны с кислородом. У каждого старичка и старушки — свой противогаз, именной. У "баклажанов" тоже. И у бабы Лизы. И у Фейги. И у Ицика. Каждому специально примеряли, подбирали размер. Кто знает, может, уже сегодня вечером или завтра утром случится не приход Мошиаха, не всеобщее воскресение, а ракетный обстрел. Придется спускаться в бункер.
После взрыва и похорон все поникли. Весь город, вчера еще такой веселый, такой Пасхальный, в цветах и вине, стал унылым, мрачным.
Никто не смотрит в глаза другого. Боятся показать, что теряют надежду, что устали ждать, устали верить. Ладно с Ним, Мошиахом, может, Он и не придет никогда. Но как бы просто пожить, чтобы без взрывов? Чтобы не показывали по телевизору эти раскуроченные автобусы, разбитые стекла, хасидов с мешочками для останков? Ведь так хорошо можно жить. Вдыхать запахи в масличных рощах. Купаться в горных речушках. Сидеть в кафе. Но почему-то такие простые радости кажутся неосуществимыми мечтами. И где? На земле, которую Всевышний обетовал Своему народу...
День поминовения! Помни обо всех усопших, обо всех мучениках, о всех погибших! Не забывай, чьей кровью и чьей жизнью тебе досталась свобода. Пусть даже такая свобода, со взрывами.
Натан ходил по улицам Афулы. Чувствовал непонятную вину из-за своей непричастности к этим страданиям своих единокровников.