Загорал там с компанией на пляже, летал над морем на дельтаплане, курили гашиш через кальян.
А на третий день какая-то сила потянула Гурия, позвала. Покинув отель, в одиночестве пошел он туда, где в вечереющем чернильном воздухе еще были хорошо видны очертания гор пустыни.
Удивительные горы – с перемечивым цветом склонов, от красно-бурого до дымчато-серого. Днем, в знойной дымке над затвердевшим песком, эти горы кажутся надвигающимся миражом, а вечером, в быстро сгущающихся сумерках, они как бы оседают, обступив берег неприступными громадами. И жутко от их немоты и тысячелетнего безразличия к человеку...
Чего искал там Гурий? Что хотел найти в той холодной безмолвной пустыне?
Ползал Гурий по горам, взбираясь на крутые склоны. Толстый слой тысячелетней грязи трескался, разламывался под его сандалиями. Острые камни царапали ему ладони. Он падал, скатывался вниз, в какие-то глубокие ямы, провалы между гор, вершины которых касались небес, усыпанных яркими звездами.
Прислонившись спиной к еще теплой скале, закурив сигарету, весь в песке, измазанный грязью, смотрел Гурий на эти горы в слабеньком дрожащем темно-лиловом свете и чувствовал сердцем эту картину ночной пустыни – лучшую во Вселенной, ту, что доселе никем не была и никогда не будет написана, потому что Бог эту картину создал только для созерцания. И от неслыханного счастья и радости, переполнявших его сердце, от осознания того, что на земле есть такая Божья Красота, Гурий вдруг начал плакать...
– Р-р-р! – раздалось вдруг грозное рычание рядом.
Словно острые гвозди ударили его сзади. Гурий шарахнулся, отскочил в сторону. Через миг некая темная сила ринулась на него.
Тяжелый удар сбил Гурия с ног и повалил на землю. Кто-то стал рвать его спину, обдавая горячим дыханием лоб. Кто-то бил его по голове. Испустив истошный вопль, Гурий пополз вперед, чтобы вырваться из мощных лап. Выбрался на коленях, но снова был сбит ударом в спину. И снова его царапали когти, и рвали ему кожу, и били по голове, будто пытаясь содрать волосы. Он ощутил, как клыки вонзились в его левое плечо, и острая боль от разорванного сухожилия обожгла его до самых пят.
Он снова выполз, чувствуя на всем теле теплую липкую кашу – кровь, смешанную с грязью. Отталкивался локтями, стараясь убежать, карабкался вверх по камням, скатывался, и снова клыки впивались в него. Он кричал, задыхался, в глазах было мутно от крови и песка. Но горячее дыхание не отступало.
И тогда Гурий понял, что он не убежит от этого льва, что единственное спасение – драться. Уже обезумевший, пошел вперед, ударяя со всей силы кулаками эту рычащую массу куда попало: в гриву, в грудь, в морду. Потом снова попытался бежать...
Светало, первые лучи солнца стремительно разгоняли мрак. Гурий заполз в какую-то щель под скалой. Начал выгребать из-под себя песок, сооружая своего рода бруствер. Из ямы он видел только львиные лапы и изредка гриву, когда лев тыкался головой в бруствер. А Гурий все выгребал из-под себя песок, не переставая кричать охрипшим, сорванным голосом.
Вскоре солнце уже нещадно жгло пустыню. На пляжах под пестрыми тентами лежали отдыхающие, над морем летали дельтапланы. Дымились кальяны, из бутылок лилось холодное пиво и пепси.
А далеко, в тясячелетних горах, под одной из скал лежал Гурий в месиве из крови и грязи. Продолжал хрипеть и стонать от боли и ужаса, но выбраться из укрытия не решался.
Глава 5
В больнице – сперва в Египте, потом – в Одессе, ему сделали операции. Зашили разорванные сухожилия и раны. Со временем все срослось, затянулось. Только порой при смене погоды побаливало левое плечо под толстым длинным шрамом. Словом, тело вернулось в норму. А вот душа...
С душой творилось что-то неладное. Почему-то не радовался Гурий своему спасению в пустыне. А ведь мог и растерзать его тот молодой лев. Мог умереть Гурий и от потери крови, и от жажды – пролежал-то он под скалой целые сутки.
Гурия охватила тоска. Непонятная, неизъяснимая, поразившая все его естество. Завораживающий, божественный вид ночной пустыни то и дело возникал у него перед глазами. А еще он нередко просыпался среди ночи, разбуженный странным звуком, похожим на гневное рычание льва...
Он ушел из банды. Стал абсолютно безразличен ко всему – к заработкам, к ресторанам, к наркотикам. Имевшиеся деньги растаяли очень быстро, за дорогую квартиру, которую он снимал, платить стало нечем. С поразительным безразличием, сопровождавшим теперь всю его жизнь, Гурий отказался от квартиры и переехал к матери.
Утром ел то, что готовила мама, и отправлялся бесцельно бродить по городу. Ни море, ни неповторимая одесская осень, своим очарованием, говорят, сравнимая лишь с осенью в Париже, ни разговоры с растерянной мамой, ни деньги отца – ничто не отзывалось у него в душе.
Однажды он встретил Ирен. Посидели с ней у фонтана. Ирен стала хозяйкой рекламного агентства, обеспечена, много путешествует. В свои тридцать пять лет, несмотря на развод и ребенка, не утратила свежести. Ирен не допытывалась, чем занимается Гурий, видя, с какой неохотой он рассказывает о себе. Она, наверняка, что-то слышала о его былых "геройствах".
Ирен была в чудесной форме. Ну, может, лицо чуточку округлилось, исчез тот восхитительный овал. И руки стали поплотней. Но так же неотразима была ее тонкая шея, и так же розовы и нежны ее большие веки.
Гурию на миг почудилось, что прошлое можно легко вернуть. И мелькнул перед ним загрунтованный холст на станке, и спадающие на обнаженную спину волосы Ирен, и студия с окнами на море...
Гурий взял руку Ирен и стал легонько сжимать. Пытался ощутить ее живое тепло, кожу, цвет. Но рука Ирен была красива и холодна, словно из мрамора. Сейчас перед ним сидела холодная, расчетливая, совершенно чужая женщина…
Он иссох так, что одежда болталась на нем, в поясных ремнях появлялись все новые дырочки. Казалось, что эта тоска и отчаянье рано или поздно сожрут его, изгложут изнутри. Что однажды он просто не встанет с кровати – то ли от физической немощи, то ли от смертельной апатии. Или покончит с собой.
Однажды во время своих бесцельных блужданий по городу он встретил Фимку Ройзмана, с которым они вместе заканчивали институт и тогда приятельствовали. Ройзман в прошлом хорошо владел техникой письма, но его художественная мысль была слишком суха и рациональна. Впрочем, надо отдать ему должное – он вовремя понял, что живопись не его стезя, и по окончании института из "чистого искусства" ушел. А потом уехал в Штаты, и как там сложилась его судьба, Гурий не знал.
Теперь он – босс реставрационной компании в Нью-Йорке. В Одессу приехал в гости, что называется, отдать дань ностальгии, заодно и прощупать возможные варианты для бизнеса.
Зашли в кафе. Разговорились, повспоминали студенческие годы.
– Слушай, сделай мне рабочую визу в Америку. Возьми меня в свою фирму, я буду хорошим работником, – неожиданно попросил Гурий. И подумал: "Уехать куда подальше. Это единственный для меня выход".
Глава 6
Прошло несколько лет с тех пор, как Гурий приступил к работе в нью-йоркской фирме "Jeffry Roysman's Restoration". Числился он реставратором, но это было слишком громким названием для того, чем Гурий в действительности занимался: по сути, фирма выполняла обычные ремонтные работы.
Порой попадались особняки более-менее интересные, где нужно было восстановить внутренний декор. Но чаще в современных зданиях приходилось работать в качестве обычного маляра, со шпателем и пульверизатором. Гурий не роптал.
Как бы там ни было, он имел некоторый опыт выполнения ремонтных работ, когда-то помогал отцу. Он также обладал хорошим художественным вкусом и, в общем-то, не был лентяем. По сравнению с прошлым гонора у него заметно поубавилось, поэтому в его лице фирма приобрела ценного сотрудника. А взамен Гурию помогли с рабочей визой.
Он снимал небольшую квартиру, купил машину. Его не мучила ностальгия, он и в Одессе-то в последнее время чувствовал себя чужаком, пришельцем, попавшим в мир нормальных людей.
Часто звонил матери, однако в гости в Одессу не собирался. Мать тоже не настаивала, опасаясь, что, очутившись в родных краях, сын встретится с кем-либо из прежних дружков и возьмется, упаси Боже, за старое.
Словом, Гурий как будто выбрался на спасительный для него берег и успокоился.
Единственное, что напоминало об его незадавшемся художественном прошлом – это его упорное стремление избегать всего, связанного с живописью. В "столице мира" он ни разу не посетил Метрополитен-музей, который куда богаче одесских, тут и сравнивать нечего.