Наряд полиции и специальные санитары-надсмотрщики постоянно находились в этом отсеке, любое резкое движение "жёлтого халата" или его самовольное перемещение тут же привлекало к себе внимание персонала. Этих пациентов здесь так и называли – "жёлтые халаты". А ещё их здесь называли "дебилами". Иногда в разговоре медсестёр или санитаров проскакивало: "Куда кладём N.? К дебилам?" или "В отделении для дебилов осталась последняя свободная кровать".
У высокой стойки в центре этого крыла стоял Стивен – огромный чернокожий, выполнявший роль санитара-надсмотрщика. Глядя на Стива, я всегда удивлялся тому, что природа создала такого гиганта. Если какой-то из пациентов находился "на грани" и вот-вот мог потерять контроль над собой, к нему подходил Стивен, спокойным, твёрдым голосом предлагал ему успокоиться и лечь в кровать. И пациент, если в его сознании ещё оставалась хоть искра здравомыслия или трезвости, взглянув на Стивена, заслоняющего своей фигурой свет всех ламп, тут же ложился на кровать, не переставая возмущаться. А для тех, у которых эта искра здраво-трезвомыслия уже погасла и вид гиганта Стивена не производил должного эффекта, вызывали госпитальную полицию.
Из этой зоны пациенты отправлялись в разных направлениях: одни – в "гнездо кукушки" – в психбольницу, других – в цепях и наручниках, полиция увозила обратно в полицейские участки или тюрьмы, третьих транспортировали в отделение детоксификации. А были и такие, кто, отлежавшись в отделении и получив лекарства, приходил в норму и уходил домой. В мою задачу входило выполнять обязанности так называемого координатора-диспетчера: вместе с врачами я решал, куда отправить "жёлтый халат".
Одно из суеверий всех работников "скорой помощи" – ни в коем случае не произносить вслух: "Сейчас здесь спокойно". Даже если в отделении большая часть кроватей пусты и так тихо, что пролети муха – будет слышно её жужжание, ни в коем случае нельзя произносить фразу: "Сейчас здесь спокойно". По незнанию я пару раз нарушил этот святой запрет, брякнув: "Сейчас здесь спокойно". И на меня сразу же зашикали коллеги: "Замолчи! Зачем ты говоришь ЭТО?!" Потому что, как на мирный посёлок неожиданно налетает ураган и за несколько минут меняет его до неузнаваемости, так и в "скорой": только что всё здесь было тихо-спокойно и почти пусто, как вдруг – все кровати заняты, чистые белые простыни заляпаны кровью и грязью, воздух отравлен запахами рвоты и мочи, полиция с санитарами усмиряет одного психозного пациента в "жёлтом халате", а другому врач впрыскивает лекарство, чтобы спасти его от передозировки.
***
Такова вкратце была обстановка на моём новом рабочем месте. Пациенты в "жёлтых халатах" мне были понятны, с такими я имел дело прежде. Но стресс в "скорой" госпиталя был несопоставим с нагрузками в маленькой амбулаторной клинике, где я работал до недавнего времени. Первое время я плохо спал, ел как попало, потерял в весе.Но странное дело – при всём при том мне это место с каждым днём нравилось всё больше. В конце смены я плёлся в офис, чтобы выпить там кофе, сделать несколько последних телефонных звонков и заполнить некоторые бумаги. Я шёл по длинному ярко освещённому коридору, кивая идущим навстречу врачам, медсёстрам и полицейским. И вспоминал, как познакомился с доктором Харрисом на берегу солт-марша, когда поймал судьбоносную акулу. И в мои ноздри неожиданно проникали запахи морской соли, песка и водорослей.
Мой отец
После работы я иногда ездил к своему отцу, он снимал квартиру в благополучном районе Бруклина – Бэй-Ридж. Отец недавно перенёс третью – одну за другой – операцию на сердце и нуждался в уходе.До недавнего времени мы мало с ним виделись и мало общались даже по телефону – с тех пор, как он развёлся с мамой и, оставив нас, ушёл к другой женщине. В то время, когда отец нас бросил, мне было 15 лет. Тогда я был рад его уходу, так как наконец закончились семейные скандалы, бесконечная ругань родителей, чему виной был вздорный, эгоистический характер моего папаши и его пьянство.
Я никогда не чувствовал к нему душевной привязанности, мы с ним были слишком разными людьми – разными по темпераменту, по взглядам на жизнь. Но, конечно, для меня – тогда ещё ребёнка – он олицетворял отцовскую силу и власть: я его боялся и плохо его понимал. Когда он был пьяным, случалось, он меня бил, а я прятался от него в кладовке и сидел там подолгу, боясь выйти, чтобы не попасть ему под горячую руку. Когда я стал постарше, я всегда спешил до его прихода с работы кое-как сделать уроки и убегал в парк, где со сверстниками играл в баскетбол, сидел там с ними допоздна на скамейках или на качелях на детской площадке, где мы втихаря пили пиво и курили траву.
По своей наивности, я всегда ожидал от него проявления доброты и признания. Что бы он ни делал, как бы меня ни оскорблял, я всё равно отчаянно ждал от него проявления его любви ко мне. Да, изредка он проявлял ко мне некоторую душевность – но тоже, только будучи пьяным, – мог меня обнять и прижать к себе: как сейчас помню прикосновение его колючей небритой щеки к моему лицу. Этот прилив нежности обычно сопровождался его пьяным лепетом о том, что я ношу имя его отца, когда-то во время войны совершившего побег из нацистского концлагеря Аушвиц. "Ты, Бен, всегда должен помнить о том, что в нашем роду все мужчины – герои". Он прижимал меня к себе, и я невольно кривился от исходившего от него перегара после водки. Я весь внутренне напрягался, ожидая, когда же он меня выпустит из своих лап.
Когда он сошёлся с другой женщиной и ушёл к ней, оставив нас с мамой, я облегчённо вздохнул. После этого мы редко с ним виделись, мало общались, порой я и вовсе забывал о его существовании, не видя и не слыша его годами.
Как ни странно, у него неожиданно возникли хорошие, даже тёплые отношения с моей бывшей женой Сарой, когда мы с ней ещё жили вместе. Иногда он к нам приходил в гости, проявляя дедовский интерес к Мишель – своей внучке. Но мы с женой развелись, потом она уехала с дочерью в Бостон, и общение моего отца с ними прервалось.
Потом случилось так, что женщина, с которой он жил, стала сильно болеть, буквально разваливалась на глазах, нужно было что-то решать. Её взрослая дочка забрала мать к себе, в Филадельфию. А отец остался жить в их квартире в Бруклине.
Тем временем я менял работы, пил, иногда пил много и часто, похоронил маму. И вот недавно отец неожиданно снова возник в моей жизни, словно призрак, являющийся накануне каких-то роковых событий.
***
– Добрый вечер. Можно войти?– Да, пожалуйста.
Передо мной в дверях стояла чернокожая женщина лет тридцати двух, среднего роста, стройная, в серых спортивных штанах и чёрной футболке. Мне сразу бросилась в глаза её пышная высокая грудь. И её тёмные, большие, глубокие глаза.
– Меня зовут Эми. А вы, наверное, Бен, сын Марка, да?
– Да. А вы?
– Его домработница. Его лечащий врач запросил домработницу для него после его операций на сердце, и этот запрос был одобрен. Ближайшие месяцы я буду у него работать пять дней в неделю по пять часов в день, – сказала она, когда мы шли по коридору в гостиную.
– Привет, дэд. Как дела?
Отец сидел в кресле, выдвижная подставка для ног была поднята так, чтобы его ноги были подняты. Он смотрел по телевизору бейсбол.
– Привет, Бен. Я всё ещё жив, как ты успел заметить, – он улыбнулся, скривив губы на левую сторону.
Я никогда не любил эту его улыбку "на сторону", она мне напоминала не улыбку, а оскал какого-то хищного зверя.
Я опустился на диван, на котором уже сидела Эми, его новая домработница, рассматривая что-то в своём мобильнике. Не знаю, быть может, я сел возле неё слишком близко, и стоило мне откинуться на спинку дивана и положить свою правую ладонь на шершавую рельефную ткань возле своего бедра, как женщина почему-то тут же поднялась, будто бы я представлял для неё опасность.
– Хотите кофе? Чай? – спросила она, отойдя от меня на пару шагов.
– Нет, спасибо.
– А вам, Марк, дать что-либо поесть или выпить?
– Нет, пока не надо.
– Окей.
Женщина прошла в кухню, отделённую от гостиной перегородкой с вырезанным внутри большим проёмом, и стала мыть посуду. С места, где я сидел, я видел в квадратном проёме только её спину в чёрной футболке с коротким рукавом.
Я захотел её трахнуть. "Да, здесь и сейчас. Отец пусть сидит в кресле и смотрит свой дурацкий бейсбол. А я с ней уединюсь в спальне, там, кстати, дверная ручка с замком. Как хорошо, что ему дали эту домработницу. Она тоже будет не против заняться со мной любовью, это же очевидно". Эти странные, дикие мысли будто бы возникли сами собой, помимо моей воли, и пронеслись в моей голове вихрем. Я потёр пальцами свой наморщенный лоб. "Да, сейчас мы с ней удалимся в спальню и займёмся любовью".
В этот момент женщина оглянулась, будто бы подслушала мой внутренний монолог. Она широко улыбнулась, и её большие глаза дико и восторженно вспыхнули. Я повёл глазами и кивнул в направлении спальни. Она показала мне средний палец с красным накрашенным ногтем и, хохотнув, отвернулась. Я хмыкнул в ответ: мне тоже стало смешно от этого нашего содержательного немого диалога.
Затем я повернулся к своему отцу.
– Как дела, дэд? Похоже, ты сегодня получше.
Я взглянул на него – на этот раз профессиональным взглядом медика, работавшего в отделении "скорой". За короткое время работы в "скорой" я, незаметно для себя, успел выработать профессиональный взгляд: это когда ты выслушиваешь пациента, но твоё внимание сосредоточено не только на его словах, но и на том, бледное ли у него лицо, насколько расширены его зрачки, на его дыхании, словом, на симптомах, – чтобы определить, "критический" он или нет. Сейчас, согласно моей оценке, сидевший в кресле отец, ещё несколько бледный и осунувшийся после недавней последней операции, всё же не был "критическим".
– Тебе только так кажется, что мне лучше. На самом же деле мне по-прежнему нехорошо, – буркнул он с укором в голосе. – Сегодня у меня целый день высокое давление и болит голова с утра, – он тяжело вздохнул. – В общем, дела неважные.
Я нахмурился. Мне стало его жалко.
– Я позвонил доктору Шапиро, он посоветовал принять двойную дозу таблеток от давления.