как ее там... Иларию? — предложил Давид.
— Рассказ про Иларию? — Мартин прищурился. — Но ты же знаешь: я хочу написать серьезный роман. Прочитал тебе сегодня первую главу о том, как я начал бомжевать, а ты даже не сказал, понравилось ли тебе.
— Роман? Рано тебе еще писать романы. Попробуй-ка сначала делать зарисовки, набей руку на малых формах. Впрочем, как знаешь, дело твое. Все, я побежал, — пожав Мартину руку, Давид направился к серебристым турникетам.
Поднимаясь по ступенькам, зачем-то поднес и задержал у носа правую ладонь. Принюхался. Никакого запаха вроде нет. Нет на его ладони ни порезов, ни шрамов. Его ладонь совершенно чиста.
Глава 2
"...Она схватила свою сумочку и, назвав меня "трахнутым чехом", ушла. Я ждал Золотце несколько недель, хоть был уверен, что она больше не придет. Предчувствие меня не обмануло.
Что с ней случилось потом, не знаю. Недавно увидел ее во сне, плывущей в белом платье по реке. Звала меня к себе. Я проснулся, лицо мое было мокрым от слез..."
— Вот это шекспировские страсти! — Давид прижал дужку очков, ненадолго задержав указательный палец на переносице.
Он припомнил ту бомжиху, когда писал очерк о приюте. С большим синяком под глазом и в какой-то дурацкой шляпке, женщина ходила по церковному дворику, вызывающе хохоча. Она была пьяна. Давид подошел к ней, стал убеждать ее лечиться от алкоголизма. Она будто бы соглашалась. Вдруг крепко обхватила его за плечи, исступленно повторяя: "Да-да, я несчастная, я падшая..." В какой-то миг Давид ощутил силу и жар ее еще молодого тела. Но длилось это совсем недолго — женщина неожиданно нагло расхохоталась и, оттолкнув Давида, крикнула: "Пошел к черту, лысый козел! Приходи ко мне через пару лет!" И отбежала к какому-то мужику. Вот, собственно, все, что он помнил о ней.
— Ну что, понравилось? — осторожно спросил Мартин, нарушив затянувшееся молчание.
— Да, неплохо. Правда, ее образ у тебя не совсем четко обрисован, несколько размыт.
У Мартина от обидчиво сведенных бровей на переносице появилась глубокая складка.
Они сидели в японском баре, ели суши.
— Сцена, когда ты вылил водку на землю, мне понравилась, — продолжал Давид. Ему стало жаль Мартина. — Представляю себе эту картину: женщина, которую с похмелья то бросает в жар, то бьет озноб, утром приходит к Мартину и просит водки на опохмел. У Мартина целая бутылка. Но вместо того чтобы помочь женщине и налить ей, шутник Мартин с плутоватой улыбочкой выливает водку на землю у нее перед носом. При этом он испытывает большое наслаждение, потому что таким образом мстит ей за то, что накануне она трахалась не с ним, а с кем-то другим.
— Дэ-авид, ты настоящий литературный критик. Еще и тонкий психолог. Мне очень повезло, что я тебя встретил. Без тебя я бы пропал.
— Прямо-таки, — протянул польщенный Давид. — Ведь обходился же ты без меня все эти годы. Пять лет ползал по нью-йоркскому дну — и ничего, выжил... Знаешь, о чем я сейчас подумал? Что, если я эту твою главу напечатаю у нас в журнале? Так и назовем: "Золотце".
— В журнале? Но ты же сам говоришь, что нет ясности образа, все размыто...
— Не переживай, для дебюта нормально. Только нужно сначала перевести с чешского на русский. Мы с тобой сможем это сделать сами, без переводчика.
— Давид, я давно хотел тебя спросить, — начал Мартин, когда они вышли из суши-бара. — Ты так хорошо понимаешь алкоголиков. Откуда это у тебя? Ты что, тоже пил?
— Нет, никогда... Просто когда-то интересовался этой болезнью.
— Да, твоя натура тебе не позволит спиться. У тебя есть сила воли, есть цели и интересы в жизни. Ты писатель.
— Ты прав, — согласился Давид, но почему-то без всякой радости.
***
Он — писатель? Все так, все правда: Давид Гинзбург — автор двух книжек. Но...
Он всегда мечтал стать знаменитым писателем. Быть просто писателем его не устраивало. Да, он обладал литературными способностями, но отнюдь не был гением. В том-то и заключалась беда. Он желал, чтобы читателей потрясали его книги. Его душила зависть к знаменитостям. "Перестань быть гением. Напиши просто хороший рассказ", — советовала ему бывшая жена.
Две его книжки — сборники повестей — были изданы в Москве средненьким издательством скромным тиражом. Книжки в целом неплохие, есть там сильные страницы. Но, не раскрученные, они незаметно утонули в море современной российской беллетристики.
Тираж кое-как разошелся, Давид от издательства не получил ни гроша, хоть и обещали долю от выручки. Вот и вся литературная слава…
Потом родился Антон. Потом словно подменили жену: она стала жить только ребенком, проблемы Давида ее уже мало интересовали. В семье начались конфликты. Давид все больше злился, все чаще жаловался и... все хуже писал. Искал виноватых, обвинял семейную жизнь, работу. Стал выпивать.
Дошло до того, что развелся, оставил работу. Думал, бросив все, напишет блестящий роман, который сделает его знаменитым. Ведь он принес Аполлону такую жертву — отказался от семьи, от стабильной работы!
Но, увы, Аполлону эта жертва была не нужна.
Листы бумаги, измаранные его каракулями, летели в мусорный бак. Ни в одной строке не горел огонь. Писать ему было не о чем: душу ничего не жгло, никого, кроме себя, он не видел и не слышал, никому не сопереживал, никого не любил. А тщеславие продолжало душить.
Закончилось тем, что Давид — удачливый журналист, вроде бы еще молодой и подающий надежды писатель, вовсе умолк. Даже быстро полысел.
Стал пить, уже не просыхая. Налегал на виски Jack Daniel's. Виски согревало, от него было не так мрачно на душе. Но выходить из похмелья становилось все трудней.
Нужно было признаться себе: он не только не гений. Он — импотент, литературный импотент!
…Однажды утром с раскалывающейся от похмелья головой он вошел в синагогу. Увидел седобородого раввина. Признался ему, что хочет покончить с собой.
О чем они говорили, сидя на скамейке в той синагоге, где на кафедре лежал священный свиток, завернутый в алый бархат? Буквы древнего иврита были вышиты серебром на том бархате. Надпись говорила о Боге, который не только ангельскими голосами зовет в горние сферы, но и топчет в свином навозе. И грозно глаголет: "За все будь Мне благодарен, человек! Ибо я — Господь Бог твой и Мне лучше знать, кому дать, а у кого отнять, кого одарить талантом, а кого нет, кому бросить одну монетку, а кому насыпать сполна. Но горе тому, кто не примет и не оценит ЛЮБОЙ Мой дар!.."
Давид молча кивал головой, слушая раввина, проникаясь многовековой мудростью: да, да, и в молчании нужно уметь жить и быть благодарным, ибо писательство — это не цель бытия, а лишь грань богатого человеческого сердца...
Он вышел из синагоги, по-прежнему больной и разбитый. Но вечером не выпил ни капли виски, дав себе слово искать работу.
И уже через несколько месяцев это был прежний Давид — энергичный, решительный, чуточку самовлюбленный. Занимал должность редактора журнала, писал статьи, ездил отдыхать в Мексику и во Флориду. К жене, правда, не вернулся, зато часто встречался с сыном. Ненадолго сходился с женщинами. Словом, вел приятную холостяцкую жизнь. Правда, книжки свои забросил в кладовку и старался о них не вспоминать.
Казалось, примирился с судьбой. И вдруг — встреча с Мартином!
***
Широки лестницы в здании ООН, что на сороковых улицах Манхэттена! На стенах — фотографии, где ооновцы кормят каких-то доходяг, делают прививки от гепатита чернокожим в бунгало и проверяют их на ВИЧ. Тут же на стенах развешаны детские рисунки и плакаты на всех языках, призывающие к разоружению, сотрудничеству и миру. Полно туристов, делегации.
Сидя в кресле в просторном, светлом коридоре, Давид прослушивал на своем айфон запись с только что закончившейся пресс-конференции одного политика. Выключив айфон, встал и направился к выходу.
— Да-авид, ты?
— Лара?
Перед ним — женщина лет тридцати семи, в строгой темной юбке и бежевой блузке. Черные волосы, аккуратно зачесанные и собранные сзади, открывали овал ее белого лица с гладким лбом и тонким, ровным носом. Темно-карие глаза умело подведены. Она среднего роста и гармонично сложена, правда, плечи чуть узковаты для таких бедер. Но эта маленькая диспропорция едва заметна, спрятана в хорошо продуманном фасоне юбки.
— Ты ли это? Не может быть!
— Я, он самый. А что ты здесь делаешь?
— Работаю здесь. Надо же, какая встреча... Сколько лет мы не виделись?
— Лет двенадцать, не меньше. Во всяком случае, с тех пор, как я уехал в Америку.
— А ты совсем не изменился. Правду говорю.
— Верю, — Давид зачем-то пригладил поредевшие волосы. — Кстати, ты тоже почти не изменилась, — соврал он в ответ.
— Ну-ну-ну. Я стала толстой и старой.
— Чем ты здесь, в ООН, занимаешься? Отправляешь посылки детям Африки? Или спишь с генеральным секретарем?
— Чтобы спать с генеральным секретарем, нужны большие связи, у меня таких пока нет. Но, думаю, все поправимо, как говорят американцы: it's only a matter of time (это всего лишь вопрос времени). А если серьезно: уже почти два года я работаю в отделе, который занимается энергетикой. Перед этим закончила специальную программу университета в Дании.
— А где сейчас твоя мама? Что с ней? — спросил Давид.
В памяти смутно маячил образ немолодой еврейской женщины. Кажется, одета во что-то невзрачное, да и сама тоже невзрачная, Давид даже не мог припомнить ее лицо. Впрочем, видел ее лишь однажды, когда Лара в первый и единственный раз завела его к себе в квартиру перед киносеансом, чтобы сменить туфли.
— Мама живет в Филадельфии, у нее все в порядке.
Она смотрела на него, улыбалась, и, невзирая на эти внушительные плакаты на стенах, мраморные лестницы, консулов и туристов, он вдруг увидел ее — двадцатитрехлетнюю Ларку. Вспомнил, как когда-то на Арбате ее портрет нарисовал один художник, превратив скромную студентку МГУ в роскошную царицу Савскую. Почему они ни разу не переспали?..
— Мне пора в офис, ланч закончился, — сказала Лара, поглядывая на свои часики.
— Когда же мы увидимся?
— M-м… сегодня вечером у меня свидание с одним испанцем.