Меня как психиатра иногда просят посмотреть военных в одном госпитале под Киевом, попавших туда по разным причинам, в основном из-за ранений и контузий. С ними очень сложно работать. Сообщаю: многие из них в тяжёлой депрессии, и не только из-за ранений. Среди них есть такие, кто глубоко разочарован плохим снабжением, нехваткой оружия, воровством и прочими безобразиями, которые творятся в тылу. Не все из них хотят возвращаться воевать, мечтают о том, как бы поскорее восстановиться и вернуться домой.
— Но среди них есть и такие, которые хотят поскорее встать на ноги и вернуться в строй, ведь так? – спросил ее кто-то из гостей.
— Да, безусловно. Есть и такие, – подтвердила она, глубоко вздохнув.
* * *
Быстро стемнело.
Мы вышли с ней на балкон. Она накинула себе на плечи длинное чёрное пальто. А я оставался в своём чёрном свитере.
Она была в великолепной форме для своих пятидесяти трёх лет, стройна, разве что талия не такая тонкая, как прежде. Стрелки чёрных бровей над жгучими карими очима, – как и в молодости, четверть века назад, когда мы с ней виделись в последний раз. Чорні брови, карі очі...
Я сразу же ей это сказал в качестве комплимента.
— Ты тоже мало изменился за эти годы, – ответила она, закурив.
— Я слышал, ты защитила диссертацию, это так? – спросил я.
— Да, теперь преподаю историю в Могилянке. Но из-за войны и отключения электричества учёба, сам понимаешь, какая. Даже онлайн очень трудно наладить сносные занятия: то у студентов в доме нет электричества, то у меня. Мы ещё этого не осознали, но в Украине в системе образования возникает колоссальный провал у целого поколения: сначала коронавирус – два академических года учились онлайн, понятно, что это была за учёба. А теперь из-за войны вообще полная задница, – она выпустила струйку дыма, быстро растворившегося в холодном воздухе.
Я посмотрел на её лицо в профиль. И вдруг поймал себя на мысли, что она очень похожа на мою жену: схожий тип лица с правильными чертами, даже носик – такой же маленький и слегка вздёрнутый; и фигурой, и ростом обе очень похожи. Надо же.
Через окна застеклённого балкона с четырнадцатого этажа нам открывался прекрасный вид на город. По дорогам лился нескончаемый поток огней от фар машин. Вдали темнел Днепр, над которым нависали кручи правого берега с золотыми куполами Печерской лавры.
— Ты вышла замуж? У тебя есть дети?
— Да, дважды была замужем. Дважды развелась. Сыну двадцать пять лет, живёт отдельно. Я очень переживаю, что его призовут и отправят на Восток, – она нахмурилась и засопела. Но, быстро отогнав нехорошие мысли, посмотрела на меня и мило улыбнулась. – А ты, Юрась, молодец. Многого добился в Америке. Преподаёшь в колледже в Нью-Йорке, причём на английском языке. Учишься в аспирантуре. Ещё и подрабатываешь парамедиком. Молодец.
— Вот мой сын, взгляни, – я достал из кармана мобильник и с гордостью показал ей фотографию своего сына.
— Похож на тебя, как две капли. Просто поразительно, как похож, – сказала она, понизив голос. Затем раскрыла рот и слегка искривила губы.
Я отлично помнил это её выражение, когда она так – хитровато-лукаво-игриво, с многозначительным намёком – загадочно кривила губы перед тем, как сказать что-то "не в бровь, а в глаз".
— Знаешь, почему я тогда не согласилась выйти за тебя замуж? Сейчас могу сказать тебе об этом правду.
— Почему?
— Из-за твоей мамы. Да-да, из-за твоей мамы. Я её видела всего лишь раз, помнишь, когда ты меня привёл к себе в гости, якобы переодеться и взять зонтик, а на самом деле – познакомить с родителями? Пока ты там возился в комнате, я сидела в кухне за столом, и твоя мама подсела рядом. Она спросила, как меня зовут и как мы с тобой познакомились. Потом она строго посмотрела на меня. И – всё, я сразу поняла, что твоя мама меня не примет, что я для неё буду чужой всегда, может, потому что я – украинка, а ты – еврей. Или – потому что я пришла в её дом, чтобы увести её сына. Моя интуиция никогда меня не подводила, и в тот раз она мне подсказала, что эта женщина будет меня ненавидеть всегда и отравит всю мою жизнь.
— Ты серьёзно? – я не верил своим ушам.
— Да.
— Гм-мм... – я не знал, что ей ответить.
Сказать ей, что моя мама, как почти каждая еврейская мама, просто мечтала, чтобы я женился? (В этом отношении за своего старшего сына Сеньку, который тогда еще тоже не был женат, мама почему-то беспокоилась меньше, чем за меня.) Для мамы уже было неважно, какой национальности будет моя жена – украинкой, русской, татаркой, цыганкой – кем угодно, лишь бы согласилась выйти за меня замуж. Мама была бы согласна молчать, даже не приезжать к нам, если бы её попросили, пойти на любые жертвы ради того, чтобы у сыновей сложилась хорошая семейная жизнь. Но в тот день в глазах моей любимой девушки, на которой я хотел жениться, моя мама предстала ей чудовищем, мегерой, злобной свекрухой. Вскоре после этого мы расстались. И вот сейчас, двадцать пять лет спустя, я узнал подлинную причину, почему мы не поженились!
Нет слов.
— Что ж, считай, твоя интуиция тебя не подвела. Вы действительно вряд ли нашли бы общий язык.
— Вот видишь, – подняв стрелки бровей, она сильно потянула носом и потушила сигарету в пепельнице на столе. Передёрнула плечами. – Пошли. А то ещё подумают, что у нас с тобой начинается военно-полевой роман.
* * *
— Бли-ин!
— А вот так!
— Это чтобы мы не расслаблялись! – раздались возгласы, когда во всей квартире погас свет.
Тут же вспыхнули фонарики в мобильных телефонах. Хозяйка, куда-то удалившись, вскоре вернулась с каким-то светящимся обручем на голове. Хозяин включил гирлянду лампочек, подсоединённую к небольшому аккумулятору.
— Подавать сладкое? Кто будет кофе? Чай?
Женщины стали убирать посуду перед десертом.
— Боже мой, не могу поверить, что ты завтра уезжаешь, – сказала Наташа, когда я снова сидел за столом рядом с ней. – Мой Тарас будет опять мучиться после того, как ты уедешь. Ты себе не представляешь, как он страдал первое время после твоего отъезда в Америку. Потом привык. Мне сейчас кажется, что ты вообще никуда не уезжал, ни в какую Америку, всегда был с нами.
— Мне тоже так кажется. Сейчас я чувствую себя в кругу родственников. Может, потому, что мы выпили слишком много "Перцовки" и чачи.
Сидевшие напротив Андрей и Люда о чём-то тихо говорили между собой. Андрей показал жене свой телефон, Люда, взяв у него телефон и поправив очки, приблизила телефон поближе к лицу и что-то там внимательно-тревожно рассматривала или читала. Затем вернула телефон мужу и, перехватив мой взгляд, улыбнулась, но как-то очень грустно.
— Бедная, бедная Люда, – прошептала Наташа, наклонившись и приблизив ко мне своё лицо так, чтобы никто, кроме меня, её не слышал. – Если бы мой сын сейчас был на фронте, под Бахмутом, я бы наверняка попала в сумасшедший дом. А Люда – железная, держится. Нэзламна. Но мне так её жалко...
— Эй, хватит вам шептаться. Вы хоть знаете, что сегодня первый день Хануки? – неожиданно воскликнул Тарас. – ПрОшу пана внести менору!
В комнату вошёл муж именинницы с маленькой жестяной менорой и коробкой со свечками в руках.
— Это ж надо, какое совпадение. Как нам повезло, браття, что сейчас среди нас – настоящий иудей, можно сказать, почти рэбэ. Он сейчас зажжёт для нас менору, – торжественно сообщил Тарас в театральной манере. – Только смотри, друже ребе, осторожно, не устрой нам здесь пожар.
Может, в иное время это бы выглядело смешным, карикатурным, каким-то пьяным баловством. Но почему-то в этой полутёмной комнате все почувствовали: то, что сейчас произойдёт, будет иметь очень глубокое значение. И для каждого в отдельности, и для нас всех.
Мне тоже передалось чувство особой важности момента.
— В этой жизни случайностей не бывает, всё имеет свой смысл. Особенно сегодня. Ставь её сюда, – сказал я Тарасу повелительным тоном; мне стало ясно, куда сейчас переместился центр всеобщего внимания.
Когда Тарас поставил семисвечник на столик, я воткнул в каждую его лунку свечку.
— Ермолка. Дайте мне какую-то шапку или кепку, чем-либо накрыть себе голову.
Вскоре я водрузил себе на голову принесённую светлую шапочку в форме тюбетейки (вероятно, это и в самом деле была тюбетейка). Затем взял у Тараса зажигалку.
Возникла странная идеальная тишина.
Перед тем как зажечь свечу, я вдруг... произнёс молитву. Экспромтом. Причём говорил не я, а молитва сама говорила через меня.
Я благодарил Бога за всё, что Он нам дарует, за все блага, которые Он нам посылает, за всё добро, которое Он нам делает. Я не сомневался ни на миг, что каждое произнесённое сейчас слово – правда и истина.
С самого начала войны я ничего не хотел слышать о Боге, не хотел думать о Нём. Уверен, не я один такой, чья религиозная вера в Бога – в Его справедливость и милосердие – этой войной была подорвана в своих основах. До сих пор не могу найти ответ, как евреи сумели сохранить веру в Бога после Майданека и Аушвица. Я не знаю, как верить в Бога – и в какого Бога – после Бучи, Бородянки, Мариуполя?
Но сейчас – сам не знаю, почему – я обращался ко Всевышнему с благодарностью в сердце.
"Укрепи нас, наше тело и наш дух, чтобы мы смиренно служили Тебе. Мы найдём в себе силы всё выдержать, пройдем через любые испытания для того, чтобы благодарить Тебя и славить Тебя, и любить Тебя больше, чем мы любим себя и своих родных. Когда-то Ты сотворил чудо, помог евреям разбить превосходящую армию поганых врагов и очистить от них Иерусалим. Мы верим, что Ты и сейчас творишь чудо, помогая нам побеждать врагов".
Как-то вскользь, будто где-то на краю моего сознания, мелькали картины и с заснеженного Берковецкого кладбища, и Бабий Яр, в земле которого лежат мои расстрелянные предки, и Буча с массовыми захоронениями, и могила мамы в Нью-Йорке; я вспоминал и своего сына Давида, давшего мне в дорогу шестиконечную звезду на цепочке, и Максимку под Бахмутом... Я знал, что этот мир полон страданий и зла. И все собравшиеся сейчас в этой комнате тоже это хорошо знали.
"Мы будем всегда благодарить Тебя и славить Тебя, и любить Тебя больше, чем мы любим себя, своих родных и близких..."
Преступница
— Ещё! Ещё! Ещё! – просила она, крепко обхватив меня за шею и обвив меня ногами за моей спиной.
— Ах, ха, ах...