Андрей рассказывал о жизни пчеловода, о секретах пчёл, его пасека находилась в специальном месте в районе Лукьяновки, где, оказывается, киевские пчеловоды хранят свои ульи в зимний период. Андрея к этому делу когда-то приобщил отец Люды, ныне покойный, который занимался различными промыслами, – и садоводством, и пчеловодством, и огородничеством, и сушением грибов. Андрей постепенно втянулся, даже находил в этом своё удовольствие и, как человек военной складки, привыкший ко всему подходить серьёзно, развернул настоящее домашнее хозяйство. У них в квартире в прихожей стояли металлические бидоны с мёдом, на балконе висели вязанки сушёных грибов, на столе сушились яблоки, там же лежали орехи, собранные на их даче, на полу в ряд стояли банки с консервированными помидорами.
Наш разговор переходил с одной темы на другую, мы говорили то о пчеловодстве, то о политике, о моей жизни в Нью-Йорке, вспоминали однокурсников, кто кем стал и кто где сейчас.
— Вовка Бондаль воюет в артиллерии, ты же помнишь Бондаля? Ну да, он поставил в Фейсбуке своё фото, возле установки САУ, когда ехал защищать Киев. С тех пор на фронте, насыпает ка*апам артиллерийских пи...юлей. Сашка Данилюк тоже воюет, он в пехоте, командиром взвода, – рассказывал Андрей.
— А что с Осадчим?
— Осадчий спился, стал конченым алкашом. Зато его дочка далеко пошла. Она воевала ещё с 15-го года на Донбассе, её муж погиб на фронте. Потом она возглавляла разные общественные комитеты. Сейчас в Лондоне, работает в каком-то проекте по европейской безопасности.
— Круто.
– Да... А я вот, видишь, привыкаю к статусу пенсионера, – сказал Андрей погрустневшим голосом. – Когда мне стукнуло шестьдесят, сдал военный билет, получил карточку пенсионера и... будто бы жизнь моя закончилась. Не знаю, куда себя деть. От делать нечего недавно связался с одним парнем из теробороны, мы с ним успели подружиться за то время, что защищали Киев, он сейчас тоже на Донбассе, работает в штабе. Спросил у него, не нужен ли им там человек в пресс-центре, чтобы готовить пресс-релизы, писать официальные сообщения, в общем, делать любую штабную работу. Я даже согласен убирать у них в штабе, – сказал Андрей и вдруг умолк, понимая, что сейчас сморозил глупость, вернее, последней фразой случайно выдал какой-то свой большой секрет.
— Ты понимаешь, что он теперь задумал? – вмешалась в разговор Люда. – Он хочет поехать туда, на Донбасс. И я ни на минуту не сомневаюсь, что он это обязательно сделает, – она поправила очки и посмотрела на мужа в упор. Однако в её голосе не прозвучало ни упрёка, ни жалобы. Она просто вслух сообщила то, о чём раньше смутно догадывалась и в чём теперь была уверена.
— Ну да, ну да... Хочу работать в военном пресс-центре, готовить пресс-релизы, убирать в штабе... – пробурчал Андрей растерянно.
— Вот так, Юра, так мы и живём, – продолжала Люда тем же спокойным голосом, обратившись ко мне. – А что делать? Что делать? Ты же сам всё видишь. Мы должны держаться один за другого. Мы не можем сдаться. Русских очень много, они своих людей не считают, да и за людей их не считают.
Она перешла на украинский язык, который был для неё родным, хотя и по-русски говорила без акцента.
— Ты знаешь, я только сейчас, во время этой войны, поняла, насколько мы с ними разные. Между нами и русскими нет ничего общего. Хоть я и не историк, но мне это всегда было очевидно. Хочешь ещё чаю?
— Вот блин!
После щелчка в квартире вмиг стало темно.
— Опять отключили. Ну и ладно. Всё равно уже поздно, скоро всё равно спать.
Андрей включил электронакопитель – павер-банк, который я привёз им из Нью-Йорка, и два синеватых луча света прорезали темноту.
— По-моему, воды тоже нет. Сейчас проверю, – Андрей подошёл к раковине и повернул кран. Из горловины крана вылетел неприятный "глотающий" звук, а вода не полилась.
— Вот суки.
— Что ж, тогда пошли спать. Жаль, что компьютер не работает, потому я опять не могу заняться книгой. В нашей жизни теперь ничего нельзя планировать, – Андрей досадливо вздохнул.
Он подождал, пока Люда выйдет из кухни, и сообщил мне, что в ванной на полу стоит небольшой ковшик с водой – на случай, если ночью захочу в туалет.
* * *
Я уже собирался лечь спать, надев тёплые спортивные штаны и футболку и взбив на диване две большие мягкие подушки, как в комнату, тихо постучав, вошла Люда.
— Мы завтра утром поедем к нам на дачу в Бучу, раз уж сегодня не успели. Тебе там будет интересно, там есть на что посмотреть. А нам нужно оттуда кое-что забрать. Поэтому завтра встаём пораньше, часов в восемь, договорились?
— Да, конечно.
Люда стояла, улыбаясь. Мне было видно её лицо, слабо освещённое светом настольной лампы, работавшей от внутренней подзарядки. У Люды сейчас был какой-то беспокойно-беззащитный вид. Я понял, что она хочет мне что-то сказать, что-то сокровенное, быть может, такое, что не говорила даже мужу.
— Знаешь, я теперь жалею, что мы когда-то выбрали Антона крёстным отцом для нашего Максима, – призналась она. – Антон – хороший человек, нежадный, он давал Максиму на каждый его день рождения по сто долларов. Кстати, он и сейчас дал нам тысячу долларов, чтобы мы купили и отправили Максиму всё, что ему там, на фронте, нужно из одежды и другие вещи. Понимаешь, Антон – хороший человек, бизнесмен, но он плохой крёстный отец. Он в этом не виноват, он и сам признаётся, что в Бога не очень-то верит и не понимает, зачем нужно ходить в церковь и за кого-то там молиться, если можно сделать что-то нужное для человека не в церкви, а в любом другом месте, и не молитвой, обращённой к изображению на иконе, а конкретным делом. Я всегда жалела, что мы не попросили тебя быть крёстным для Максима. Хоть ты и живёшь далеко, за океаном.
— Хм... Но я ведь не крещённый. Одно время я интересовался христианством, но никогда не крестился.
— Да, я знаю. Хотя жаль. Я тоже человек не церковный, в церковь стала ходить совсем недавно. Ты понимаешь, да? Вот купила там иконку Богоматери и отправила ему, попросила, чтобы он положил её в нагрудный карман своей куртки... Я хочу тебя попросить кое о чём очень важном, – сказала она, понизив голос и слегка наклонившись ко мне. – Молись за него. Пожалуйста, молись за него.
Я не знал, что ей ответить.
— Сегодня утром их отвезли на позицию. Поэтому я до завтрашнего утра не буду спать. Андрей тоже не будет спать. Мы оба не будем спать, пока он завтра нам не позвонит и не скажет, что уже вернулся и что у него всё в порядке.
Она умолкла. В комнате стало настолько тихо, что было слышно, как за окном дует ветер, налетая на стёкла.
— Андрей скоро тоже уедет туда, на Донбасс, чтобы быть поближе к Максиму. Он для этого пытается найти себе работу в пресс-центре, в штабе, ищет любые варианты. Это для него сейчас самое главное задание, которое он перед собой поставил. Но я не буду его удерживать. Ведь если Андрей будет поближе к Максиму, то и мне будет спокойней. Нам обоим будет спокойней. Понимаешь?
— Да.
— Всё это ужасно. Но что можно поделать? Нужно жить, и ни в коем случае не давать волю своей слабости, своим дурным мыслям и предчувствиям. Иначе можно сойти с ума. И тогда всё развалится, – и человек, и семья, и всё. Понимаешь?
— Да.
Она снова слабо улыбнулась.
— Спасибо тебе. Смотри, я тебе положила маленькие подушки вдоль стены, чтобы ты не замёрз. Если не будут топить, то стена станет холодной. Но сделай так, как тебе удобно. Спокойной ночи. Добранич.
И она тихо вышла.
* * *
Максима я видел в последний раз пятнадцать лет назад, когда приехал в Киев со своим сыном Давидом, чтобы он пару летних месяцев провёл с родителями жены на Днепре.
Мы тогда встретились с Андреем и Людой, они взяли с собой своего младшего сына, наши дети были ровесниками. Мы провели все вместе несколько дней, гуляли по городу, спускались в пещеры Киево-Печерской лавры, дети в парках катались на качелях, ели в кафе мороженое. Давид и Максимка сразу нашли общий язык. Люда и Андрей были приятно удивлены, так как их сын до сих пор был необщительным и застенчивым ребёнком, по их признанию, сложно находил контакты со сверстниками. С Давидом, однако, сразу сошёлся, дети не отходили друг от друга ни на шаг и даже упросили нас, чтобы Давид переночевал у них. Я почему-то хорошо запомнил сцену, как они оба – улыбки до ушей – ездили верхом на двух осликах в парке отдыха на Владимирской горке.
Любопытно, что и Давид, и Максим эту встречу хорошо запомнили. По возвращении в Нью-Йорк мы ещё несколько раз организовывали детям "телемосты" по Скайпу. Но со временем мои контакты с Киевом становились всё реже и слабее, как река, устья которой мельчают на глазах и вот-вот окончательно высохнут.
Андрей и Люда помнили про день рождения Давида и всегда исправно поздравляли нас – родителей – в этот день. А я, в свою очередь, поздравлял их с днём рождения Максима, правда, был не так аккуратен, как они, случалось, забывал.
Услышав от меня, что Максима отправляют на фронт, мой Давид почему-то смутился, на его лице отразилась гамма самых сложных чувств: от удивления и зависти до перепуга.
"Ву-у-у... Серьёзное дело", – протянул он, почему-то покраснев.
Наверное, Давид тогда впервые понял, что война в Украине, которую он изредка видит по новостям и в Тик-Ток в своём телефоне, и кое-что слышит о ней от меня, – это не только подбитые русские танки, сбитые вертолёты и разрушенные здания украинских городов. Всё это – картинки, как в кино. А вот теперь реальный, настоящий, живой Максим отправляется в это "кино".
Узнав, что я еду в Киев, Давид купил в магазине для Максима наручные часы "Invicta". Я в этом не шибко разбираюсь, в отличие от своего сына, который на часах буквально помешан. Я не спрашивал у Давида, сколько эти часы стоят и насколько они хороши. Не сомневаюсь, что часы этой фирмы с мировым брэндом входят в список "топовых", что с ними можно и спускаться на дно океана, и лететь в космос, и бросать их в огонь, они всё равно будут показывать точное время.
Из рассказов Андрея и Люды я узнал, что их Максим имел проблемы с сердцем – после того, как в десять лет переболел тяжёлым гриппом. Грипп дал осложнение на сердце, и парень с этим нарушением жил.