Со всеми атрибутами – с гербами и замками. Деньги, оказывается, еще не все. Когда их очень много, то хочется чего-нибудь особенного, для души, – Алексей бросил сигарету под ноги.
– Просто этим миллионерам было смертельно скучно, – заключила Лиза.
Парк, ведущий к замку-музею, весь был изрезан узкими петляющими дорожками и лестницами. Под легким дуновением ветра осыпалась листва с деревьев, с крон слетали бронзовые бабочки.
– Странно, вот – скала, почти нет земли, а дерево каким-то чудом пустило корни и умудряется жить, – Алексей остановился возле невысокого уступа, на котором рос дуб. Из-под земли выглядывали оголенные корневища, настолько мощные и толстые, что не умещались в тонком слое земли. – Зато такой дуб уже из этой скалы не вырвешь, прочно засел.
И мысль снова свернула к наболевшему. Ведь и у человека тоже так: не без труда и не сразу он познаёт другого. Ведь не бывает ничего без кровавого пота и усилий. Ни любви. Ни искусства. Ни Бога. Зато потом…
Алексей нащупал в кармане упругий фильтр сигареты, долго щелках зажигалкой, пока не вспыхнул огонек. Вот еще вопрос: почему, когда Лиза рядом, он никогда не может нормально закурить? То спички шипят – отсырели, то зажигалка щелкает, а кремень стерся.
Они поднялись по лестнице. Показались темные башни замка. Лиза взяла Алексея под руку:
– А этот замок отсюда хорошо смотрится, вписывается в ландшафт, – сказала и вдруг подумала, что рядом с Алексеем она всегда забывает о своих проклятых проблемах – о дурацких визах, деньгах, о своей неустроенности. И становится собой. Алеша – верный чичероне, дарит ей Нью-Йорк. Тот Нью-Йорк, в который сам когда-то, наверняка, вживался не без труда…
Но ее рука вдруг выскользнула. Лиза неожиданно отстранилась от него. Почему? Может, потому что захотела сейчас обнять его крепко и… – гори огнем этот Рокфеллер со своим замком! – целовать, целовать вечность, в губы, в глаза, в длинные ресницы… Шубка… ботики… колокольцы…
Сама испугалась этого желания. Ведь ложь все это. Нет колокольцев. Есть страх одиночества. Вот и придумала она себе этого влюбленного поэта. Потому что сил у нее больше нет. Сейчас ей хорошо, она даже уверена, что вечером поедет к нему. Но что же будет потом? Новый холод одиночества?..
Или потому, что она нищая, безъязыкая нелегалка? Поэтому с ней можно так – легко?
Ей захотелось повернуться и уйти. Сейчас. Немедленно. И больше никогда – слышишь?! – никогда…
– Мама пишет, что в Киеве выпал первый снег, – промолвила она тихо.
Желваки дрогнули на скулах Алексея. Он почувствовал, что миг назад они едва не расстались.
– А в Нью-Йорке еще тепло.
Всегда поражался, как Лиза преображается возле картин. Не раз они вдвоем ходили по залам музеев. Алексея картины так не волновали. Вообще, если начистоту, не разбирался он в живописи. Пытался искать в картинах историческую достоверность, сюжет, идею. Утешал себя тем, что его писатели-кумиры – Толстой и Достоевский – тоже разбирались в живописи довольно слабо. Ни черта они в ней не понимали. Зато Тургенев… о-о, тонкая эстетическая косточка, десятками лет плакал в своих Парижах и Римах перед полотнами великих итальянцев.
Такие, вовсе не подходящие к моменту мысли бродили в мозгу Алексея, когда они переходили из зала в зал. А перед его глазами в это время как-то отстраненно мелькали Мадонны, ангелы, волхвы, Лизины нежные руки.
Лиза не умолкала. Живопись раскрепощала ее. Она разговаривала с картинами, иконами и их создателями на одном языке. Итальянском ли, греческом – своем, Алексею непонятном.
И гулко отзывался ее голос в этом почти пустом замке, где под позеленевшим гербом зияла пасть камина, погасшего сотни лет назад. И мягко шуршала ткань ее расстегнутого плаща, и в руке ее болтался шарф.
Вошли в часовню. Тихо. Сумеречно. Сквозь крохотное витражное оконце льется серовато-синий свет. Лиза зачем-то набросила на голову шарф. Перекрестилась.
Алексей запомнил ее такой: голова покрыта черным. Крестится у Распятия.
Еще никогда он не говорил с нею о вере. И никогда не спрашивал, почему у нее крестик на груди. И почему… он любит ее сейчас так, словно увидел впервые?!
– Ты хорошо вписываешься в этот… интерьер, – сказал он.
Она улыбнулась:
– Знаешь, я в детстве играла в "монастырь", представляла себя монахиней. Исповедовала свои конфетные грехи архангелу Михаилу. Его икона висела у нас в спальне. Бабушкина икона, – сказала Лиза, когда они вышли во дворик.
– Твоя бабушка была православной?
– Нет. Во время войны ее спас священник, прятал в женском монастыре. Я помню, правда, смутно, как в последний год перед смертью бабушка ходила то к раввину, то к священнику. А потом, вернувшись домой, рассуждала вслух об их словах. Мне тогда было тринадцать лет, вопросы Бога и смерти меня, естественно, не занимали. Это теперь, в мои тридцать пять… – и осеклась. Дура! Разве женщина говорит вслух о своем возрасте?!
Подошла к чугунной ограде. Зажала в кулаках холодные прутья и прижалась к ним. Она знала, что Алексей стоит сзади, в полушаге, но не оборачивалась.
Камешек хрустнул под его ногой.
– Мы забыли в машине твои перчатки, – произнес он, не понимая, зачем кладет ей руки на плечи, зачем стягивает с ее головы черный кашемировый шарф…
Во дворике немолодая дама пила "пепси-колу" и удивленно смотрела, как у чугунной ограды слишком долго и слишком откровенно целуются какие-то двое. Не подростки. И вроде бы интеллигентного вида.
…Утром он ушел. А Лиза сидела у себя в квартире перед зеркалом. Любит ли она его? Нужен ли он ей? И зачем ломать привычный строй своей жизни? Опять обжечься?..
Она хотела заранее утешить и пожалеть себя. Потому что боялась. Боялась, что правда, которую она сейчас откроет, окажется горькой и причинит ей боль.
Вдруг посмотрела в зеркало. И увидела там другую Лизу – молодую, счастливую.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Утром Алексей ехал в Федеральный криминальный суд. Задание, которое он получил, и радовало, и смущало. Радовало, потому что хозяин газеты решил, наконец, повысить ему зарплату. Прекрасно, тем более сейчас, когда нужно подыскать другую квартиру – чтобы не у кладбища, и мебель прикупить, и шубку Лизе, и ботики.
А смущало потому, что предстояло заняться судебным репортерством, и процесс, похоже, намечался громкий. И никто еще, ни одна душа не знала, сколько этот суд продлится, чем закончится и что будет дальше.
К фасадной стене здания суда прирос бронзовый орел. Раскинув мощные крыла, держал в когтях масличную ветвь и пучок стрел. И всем своим видом этот грозный птах давал понять: в США с властью шутить не стоит.
Алексей поднялся на второй этаж, в судебный архив. Там за столами посетители просматривали документы, делали записи.
– Чем могу вам помочь? – спросил клерк.
– Мне нужны материалы одного дела. Я – журналист, вот удостоверение.
Вскоре Алексей получил увесистую папку дела под семизначным номером. На первом листе в верхнем углу стояло: "Соединенные Штаты Америки против Станислава Николаевича Маханькова". Далее указывалось, что судья отказал в ходатайстве адвокатов об освобождении их клиента под залог в миллион долларов. Из чего следовало, что этот самый Станислав Николаевич сидит в тюрьме и ждет суда.
Слушания должны были начаться со дня на день, в судебном зале уже шел отбор присяжных.
Появлению этого загадочного Станислава Николаевича в Нью-Йорке с его дальнейшим заключением в тюрьму предшествовали некоторые любопытные события, на первый взгляд, мало связанные между собой.
ххх
А все началось с того, что однажды утром к одному высотному зданию в Манхэттене подъехал вэн. Из машины вышли фотограф, оператор и какой-то тип с веревкой в руках. Они позвонили в квартиру владельца дома, а потом все вместе поднялись на крышу.
Невысокий мраморный Ленин стоял на постаменте, указывая рукой в сторону Уолл-стрит. Оператор обошел Ленина вокруг, почесал затылок и промолвил: "О'кей". Фотограф вытащил из кофра фотоаппарат, а третий тип набросил на шею мраморному Ленину веревку и натянул ее. Защелкал фотоаппарат. Вскоре группа покинула крышу, предварительно расплатившись с владельцем дома за использование скульптуры, которую тот когда-то, потехи ради, купил в Чехии, привез и установил на крыше своего дома.
Скоро по всему Нью-Йорку висели плакаты: в кровавом зареве мрачно светился лик мраморного Ленина с удавкой на шее. Надписи предупреждали, что российская коммунистическая империя еще окончательно не повержена и может возродиться.
В это же время на Капитолийском холме, в Конгрессе, за плотно закрытыми дверями конгрессмены выслушивали высокопоставленных агентов ФБР. Агенты говорили о новой мафии – русском спруте, который после развала советской империи распускает свои щупальца по всей Америке. Агенты уверяли, что этого монстра нужно задушить в зародыше, чтобы не повторилась история 30-х и 60-х годов, когда власть в США едва не перешла в руки итальянской мафии. Агенты ФБР предоставляли доказательства, просили у Конгресса новые средства и широкие полномочия. Конгрессмены соглашались и средства, не скупясь, выделяли.
Потому что никто тогда не знал, чего ждать от новой и вечно непонятной России: реставрации коммунизма – там, в России, или русских гангстеров – здесь, в Америке? Тревожные, порою необъяснимые события с вихрями, песнями и стрельбой происходили в Москве и в Петербурге. И сложно было разобраться американским конгрессменам, как же теперь относиться к России, которая десятки лет была врагом.
Приблизительно в это же время из одного лагеря на Дальнем Востоке вышел на свободу известный рецидивист, вор в законе – Станислав Николаевич Маханьков, отсидевший в тюрьме десять лет вместо полагавшихся пятнадцати. Досрочно освобожденный, он прибыл в Москву, поблагодарил братву за башли, которые они правильно дали правильному человеку в правительстве, и пожелал собрать воровской сходняк.