Все это вранье. Получишь ты квартиру. Двухкомнатную. К концу сентября можете въезжать. Пятьдесят часов отработаешь — там осталось еще кое-что доделать и убрать". Я уже там был. Поднялся на седьмой этаж и вошел. В нашу квартиру!
— А как же мама будет подниматься на седьмой этаж?
— Там же лифт! — ликует папа. — И паркет! И балкон!
— И эмалированная ванна? — спрашиваю я.
— Да!
Бабушка улыбается и бормочет под нос:
— Десять рублей. Хорошо, что я тогда дала ему десять, а не пять…
— Мама, что ты там шепчешь?
— Теща, какая теперь жизнь начнется! — папа подлетает к бабушке, подхватывает ее и начинает кружить.
Они делают несколько кругов, бабушка отходит, рассмеявшись. Приглаживает волосы.
— Семен, ты обедал? — спрашивает мама.
— Когда же я мог обедать?
— На, быстро поешь, борщ как раз сварился.
Папа энергично, по-рабочему потирает руки, моется и садится к столу. Мама подносит ему дымящуюся тарелку зеленого борща. Отец быстро проглатывает одну ложку за другой. Вскоре ложка, звякнув, падает в пустую тарелку. Папа вытирает ладонью губы, смотрит на часы (отличный результат!).
— Надо бежать.
— Запей компотом, — перед ним появляется кружка.
— А ведь эта квартира Рыжицкого… — в задумчивости вдруг произносит бабушка.
Все замолкают. Словно оглушенная, мама втягивает голову в плечи. Помрачнев, папа ставит кружку на стол:
— Эх, такая она, наша жизнь...
Глава четвертая
1
Еще вчера вечером во дворе было шумно и весело, а сегодня утром — первого сентября — тихо и пусто. Только Туз гоняет воробьев. С недавних пор Туз — мой спаситель: я беру с собой котлету "на вынос", обещая съесть, и отдаю ее Тузу.
Во дворе один Маслянский. Сидит, как статуя, возле широкого кресла с потертой черной кожей. На подстилке разложены инструменты. Маслянский вытащил из-за уха папиросу, продул, прикурил. Прищурившись, глядит на кресло, любовно так. Через пару минут набросится на кресло — и затрещит по всем швам старая кожа.
— Что, не пошел в школу? — спрашивает он.
— Не-а. Мы новую квартиру получили, скоро переезжаем. Родители решили, что я еще год побуду дома.
— Понятно.
— А правда, что ты в войну живых немцев видел? Они очень страшные?
— Немцы-то? Немцы не очень.
— Они же людей убивали!
— Немцы не убивали. Убивали фашисты и полицаи, — Маслянский закашлялся, прижал кулак ко рту. Весь как-то съежился.
— Мама говорит, что тебе нельзя курить. У тебя легкие слабые.
Он кивнул головой: мол, согласен, доктор.
— Мне бабушка рассказывала, что тебя от гитлеровцев священник прятал.
— Раз бабушка говорит, значит, так оно и было. Отец Алексей Глаголев. Запомнил?
— А почему же этот Глаголев моих дедов не спрятал? Даже медалей нет, чтобы ими поиграть…
Маслянский вздохнул, повертел в костлявых пальцах потухшую папиросу, словно задумался о чем-то.
— Хотел, но не смог. Он был один, а фашистов много.
— Как ты думаешь, — я пододвинулся к нему поближе. — Если ребенок плохо ест, его за это могут в тюрьму забрать?
Маслянский почесал свою лысую голову:
— Что, совсем ничего не ест?
— Ты что? Тогда бы я умер от голода. Я ем мороженое, груши в компоте. Но бульон, понимаешь, не могу. А мама говорит, что я доиграюсь — и за мной придет милиционер.
— Да, с милицией шутить не надо, лучше ешь бульон... Ну что, приступим-с, — бросив окурок в жестяную банку, Маслянский потер руки.
Пощупал обшивку кресла, похлопал его по бокам. Взял кусачки и выдернул первый гвоздик:
— Не сердитесь, мадам, придется вам недолго побыть неглиже. Зато какой наряд мы вам предложим — царский: черная кожа, только с магазина, золотые пуговички-"двоечки", — слово джентльмена.
Он выдергивал из кресла гвоздики. Кресло сдувалось, теряло всю свою важность. Поначалу мне было интересно. Взяв плоскогубцы, я попытался выровнять один гвоздик, но Маслянский, не прекращая работать, метнул на меня недовольный взгляд, и я понял, что время мое истекло. Побродив по двору, я приплелся домой.
На кухне бабушка чистила картошку. В комнате на диване мама спала после ночной смены. А мне скучно. Скорей бы переехать на новую квартиру, может, там появятся друзья.
На столе лежали мои книжки. Я взял "Сказку о царе Салтане", безжалостно размалеванную мной цветными карандашами. Полистал. За жирными синими и красными линиями не разобрать лиц. Нет, художником мне не стать. Взгляд упал на ящик с инструментами в углу комнаты — папа выставил его, когда заколачивал кладовку. Может, стать мебельщиком, как Маслянский? Буду чинить диваны, перетягивать кресла. Держать папиросу за ухом. К тому же, по словам мамы, папа гвоздя забить не может. А ведь кто-то в семье должен забивать гвозди!
Я скрутил из бумажки трубочку, засунул ее за ухо. Взял молоток и гвоздь. Подошел к буфету:
— Ну что, мадам, придется вам побыть в грильяже. Не бойтесь, это не больно, — приставив гвоздь к деревянной стенке, я размахнулся молотком. Ба-бах! Ба-бах!
— Игорь, что там случилось? Ты что делаешь? — спросила мама, привстав с дивана.
Вошла бабушка, забрала у меня молоток. Вечно она что-то держит в руках. Теперь вот в одной руке — нож, в другой — молоток. Баба Женя сказала бы, что бабушку нужно показать психиатру, иначе она закончит тюрьмой.
— В доме появился новый хозяин, — промолвила она.
— Ты написал маленькое "дэ"? — строго спросила мама.
— Да.
— Что — да?
— Написал "дэ"...
Бабушка тем временем отнесла молоток, подошла к серванту, прижала отколовшуюся щепочку. Усмехнулась, словно припомнила что-то... Дорогой, многоуважаемый сервант! Сколько тебе лет? Двадцать? Тридцать? Сто? Ты был куплен в двадцать восьмом, когда бабушка только вышла замуж за своего Пейсаха. В твоих ящиках хранился подаренный на свадьбу сервиз, субботняя посуда, сверху стояли подсвечники. По пятницам вечером бабушка доставала тарелки и рюмки, зажигала свечи и, дождавшись мужа из больницы, где он лечил своих "мишугене", подавала рыбу и вино. Садилась рядом и смотрела, как его пальцы аккуратно разделывают рыбу. Прижималась к нему плечом, тихонько раскачивалась и думала о том, что не заслужила такого счастья, а Бог дал. И скоро Бог даст им ребенка. И огоньки свечек дрожали над ними...
2
С Аллочкой теперь играть почему-то не так интересно. Раньше она со мной и по деревьям лазила, и пускала кораблики, и бабочек ловила. Теперь сидит дома, а когда появляется во дворе, отходит куда-нибудь подальше и играет сама. Тронешь ее — сразу обижается. Бывает, из дверей выходит дядя Вася — заспанный, небритый, с красными глазами. Как Кощей. Идет воду пить.
...— Иди сюда, — подозвали меня братья Вадик и Юрка, когда, в поте лица своего написав десять больших "Ж", я вышел во двор.
— У тебя деньги есть? — спросил Вадик.
— Да.
— Сколько?
— Двадцать копеек, — ответил я. (Ддесять я зажилил — на черный день.)
— Выноси.
— Зачем? — голос мой дрогнул. Лишиться почти всего состояния?!
— Увидишь. Не бойся, не заберем.
С серьезным видом я отправился домой. Как в сберкассу. Снимать со счета двадцать копеек.
— Покажи, — приказал Юрка, когда я вернулся.
На моей ладони лежала монета. Братья переглянулись.
— Иди за нами.
Втроем мы двинули вглубь двора.
За туалетом стояла Аллочка. На ней было грязное голубое платье, спущенные к щиколоткам гольфы. Увидев меня, она смутилась.
По дощатым стенам туалета ползали мухи. Сердце мое почему-то застучало часто и сильно.
— Снимай, — велел ей Юрка.
— Сначала покажи деньги.
— Покажи ей, — приказал мне Юрка.
Я разжал ладонь. Аллочка взяла монету, спрятала в карман. Потом задрала платье и сняла трусы.
— Ух ты, смотри, разрез точно посредине, — Вадик и Юрка наклонились. — А вот что-то маленькое красненькое…
Аллочка стояла неподвижно и жалобно смотрела мне в глаза.
— Вы что здесь творите?! — громом прогремел над нами голос бабы Маруси. — Ах, гады, ну, расскажу родителям!
Мы бросились врассыпную...
Баба Маруся стояла, уперев кулаки в бедра. Аллочка натянула трусы, поправила платье и вдруг обхватила руками широкую талию бабы Маруси, уперлась лицом в ее живот и расплакалась.
— Ох ты ж, горе луковое, — баба Маруся положила руку на голову Аллочки. — Когда ж твоя мамка появится?.. Ой, девка, да ты никак завшивела?
Она вывела Аллочку из тени, расплела свалявшиеся волосы.
— И в самом деле, полно гнид, — и повела ее к себе домой. — А ну, Полкан, пшел в будку!
Все происходило на улице. Взяв ножницы, баба Маруся остригла Аллочку почти наголо. Потом протерла ей голову керосином.
— То ж когда война была, все во вшах ходили. И старый, и малый. И когда с эвакуации повертались, тоже прямо во дворах раздевались догола и сжигали одежду. И мылись на улицах. А ты как думала? Да, голыми ставали на землю и мылись, а потом входили в дом. Чего ж стесняться? Лучше голым, да чистым. А по волосам не плачь, отрастут.
Потом баба Маруся вынесла тазик на улицу, нагрела воду в миске. Аллочка разделась, и баба Маруся стала ее мыть. Докрасна драила жесткой кукурузной мочалкой. Намылила голову вонючим дустовым мылом. Аллочка стояла в тазике, холодно ей не было. Зато было очень и стыдно тоже. И все же было как-то не по себе, ведь раньше ее мыла только мама. Но у нее уже вторую неделю все чесалось, особенно голова. Тетя Даша обещала приехать на выходные, но почему-то не приехала. А папа то пьет дома, то куда-то надолго уходит. Говорит, что к маме, но Аллочка ему не верит. В школе учительница сказала принести цветную бумагу, чтобы делать аппликации. Но пачка бумаги стоит пятнадцать копеек. И еще в буфете вкусные рогалики по десять копеек. В классе теперь все будут ее дразнить, когда увидят такой — лысой, как дед Борис, председатель дохлых крыс…
— Ну вот, опять разревелась, — баба Маруся вытерла ее полотенцем и отвела в дом.
Пока Аллочка сидела и рассматривала фотографии в альбоме, баба Маруся облила кипятком ее одежду, прополоскала и повесила сушить. Затем Аллочка, одетая в какую-то длинную майку до пят, ела борщ, пила морс и помогала бабе Марусе перебирать яблоки. Вечером ушла в чистом платье. С кастрюлей борща.
3
…Исчезли кузнечики. Больше не прилетают бабочки и стрекозы. Порой по ночам идут дожди — капли барабанят по жестяной крыше, а по утрам в лужах плавают опавшие лодочки-листики.
Вечера напролет папа — в новой квартире.