Потом, умолкнув, сосредоточенно смотрела на погасший перед ней монитор компьютера. Мысленно обращалась к своему полувековому врачебному опыту, будто спрашивала врача в себе: как же этому человеку помочь?
Хотел бы я послушать тот ее внутренний диалог!
Не так много я знал о ее личной жизни. Вот кое-что: в детстве она с семьей жила в московской коммунальной квартире. Там, в одной из комнат, обитала психически нездоровая женщина, которая ни с кем не ладила, не раз резала себе вены. Соседям приходилось вызывать ей "скорую". Девочка Ася очень боялась эту женщину и дала себе клятву, что, когда вырастет, будет работать кем угодно, но только – чтобы не иметь дела с "психами".
В Америку она приехала в возрасте пятидесяти трех лет. Хотя была главврачом в психиатрическом отделении крупной московской больницы, ее врачебный диплом в Штатах не признали, и ей пришлось переучиваться и сдавать экзамены, разумеется, на английском и с другой терминологией.
Ее муж в России был инженером, в Штатах тоже устроился по специальности. К несчастью, он рано умер от рака. Дочь давно имела свою семью, преподавала музыку в школе.
В госпитале, где я с ней познакомился, доктор Ася работала без малого двадцать лет. Не слышал, чтобы кто-то спрашивал ее, не собирается ли она на пенсию. Ну и что, если восемьдесят три? Велика беда. Дай Бог молодым врачам так работать! Принимать столько пациентов, ездить на конференции, постоянно читать специальную периодику (свежие номера медицинских журналов всегда лежали на ее рабочем столе; в конце недели она давала мне толстую пачечку, советуя прочесть ту или иную статью).
К ее мнению в клинике прислушивались абсолютно все. Но кто ее по-настоящему ценил, – так это заведующий Ричард Грубер. Мы – две дюжины "великих" психотерапевтов – спорили на совещаниях, шумели. А доктор Ася обычно молчала. Но если ситуация с пациентом была действительно сложной, Ричард Грубер не тратил времени попусту и обращался только к доктору Асе: "Что будем делать? Стоит попробовать это? Или это? Как вы считаете?" – спрашивал он ее.
ххх
Даже внешне доктор Ася напоминала мне мою бабушку Машу. Обе они принадлежали к одному поколению советских людей, поэтому были политически крайне осторожны.
Помню, однажды я задумал сделать ремонт в бабушкиной квартире, решил покрасить стены и двери. Принес инструменты и краску, пол застелил газетами – "Правдой", "Известиями", "Комсомолкой". Несколько газет разложил у наружной двери, на лестничной площадке, чтобы повсюду не разносить грязь.
Приступил к работе. Вдруг в комнату вбегает бабушка Мура – вся бледная, перепуганная: "Ты в своем уме?! Ты что, не понимаешь, что этого делать нельзя?!" Оказывается, она увидела в коридоре на полу расстеленные газеты. Какой ужас! Соседи увидят и донесут. А на дворе-то был не 37-й год, и не 52-й, а 2000-й…
Доктор Ася так же, как и бабушка Мура, прошла советскую школу политического воспитания. К тому же ее наставником был врач, выживший в ГУЛаге.
Нужно помнить и то, что даже в относительно мягкие советские времена психиатрия находилась под неусыпным надзором Органов. На врачей заводились досье, стукачами в больницах становились даже няньки и санитары; диссидентов закрывали в "психушки", но туда же, между прочим, попадали порой и партийные, и государственные чиновники разного ранга, нуждавшиеся в лечении. Известные актеры, писатели… Словом, у Органов имелось немало причин держать психиатров под строгим надзором.
Стоило мне завести с доктором Асей разговор о современной российской политике, о новом отвратительном явлении под названием путинизм (заметьте: на русском языке – в американском госпитале!), как ее взгляд становился тревожным, она тут же вставала и плотно закрывала дверь своего кабинета…
При этом доктор Ася никогда не поступалась своими профессиональными принципами и была, как говорится, женщиной не робкого десятка. Некоторые пациенты рядом с ней – низенькой, хрупкой – выглядели гигантами. Были среди них и озлобленные, и крайне истеричные, и недавно вышедшие из тюрем. В шрамах, наколках. Требовали у нее рецептов на наркотические таблетки, в ее кабинете ругались, матерились***. Но, оставаясь с ними тет-а-тет, она находила подход к любому. С одними разговаривала мягко, других – жестко ставила на место.
xxx
Однажды она собиралась в отпуск. Я дал ей компакт-диск с десятисерийным фильмом "Идиот", который недавно посмотрел. Мне было интересно услышать ее мнение.
Вернувшись из отпуска, доктор Ася пригласила меня к себе в кабинет. По ее словам, фильм произвел на нее такое сильное впечатление, что она взяла роман и прочитала его снова:
– В последний раз читала "Идиота", наверное, лет десять назад, – призналась она.
Затем стала разбирать персонажей и, восторгаясь гением Достоевского, указывала на поразительную точность писателя в изображении поведения своих "психиатрически нестабильных" героев. Проанализировав симптомы, поставила диагнозы Настасье Филипповне, Рогожину, князю Мышкину, генералу Иволгину…
– Вы, Герман, обратили внимание на навязчивую дотошность князя Мышкина? Это же типичная черта эпилептиков. А Рогожин? Он ведь тяжелейший психопат! – и так по всем героям.
Признаюсь, такого разбора романа я не встречал ни в одной книге о творчестве Достоевского.
Закончив этот литературный обзор, доктор Ася неожиданно промолвила:
– А все-таки как он ее любил…
– Кто? – не понял я.
– Князь Мышкин Настасью Филипповну. Любил ее безумно, безумно! Не будь на свете такой любви, наш мир давно бы развалился... Ах! – и доктор Ася, тряхнув головой, вытерла навернувшиеся на глаза слезы.
Эпилог
Припоминаю еще одного "ку-ку"-пациента, с которым я столкнулся, когда работал в клинике в Бронксе. Это был шестидесятитрехлетний еврей из Одессы. Когда-то он уехал по контракту сначала в Австрию, потом в Штаты. Одаренный пианист, он одно время входил в состав оркестра Нью-Йоркской филармонии. Имел семью, жил счастливой, обеспеченной жизнью. Еще с юности баловался марихуаной и пробовал кокаин. Неизвестно, в силу каких причин, – наследственность, наркотики, или и то, и другое, – к пятидесяти годам у него развилась шизофрения, причем в такой быстрой прогрессии, что в пятьдесят три он с острым психозом в первый раз попал в сумасшедший дом.
В нашу клинику он пришел уже хроником, с историей многих госпитализаций, арестов и принудительных лечений. Нечесаный, небритый, от его одежды исходил очень дурной запах. У него были галлюцинации – он слышал голоса. Он был уверен, что врачи, полиция, соседи в доме – все против него. Но почему-то со мной он был откровенен, сквозь его бред, страхи и галлюцинации порой прорывался человеческий голос:
– Я умер тогда, когда перестал чувствовать музыку. Понимаешь, Герман... – он устремлял на меня свои большие, навыкате глаза. – Я мог еще играть, играть Шопена и Баха, мог играть и по нотам, и по памяти: "Ти-ра-ла-ла", – он перебирал в воздухе своими пальцами с грязными ногтями. – Но я уже не чувствовал. Я нажимал клавиши, слышал мелодию, но не чувствовал музыку. Я стал больше курить траву и чаще нюхать кокаин, надеялся таким способом вернуть свои угасающие чувства. Поначалу это помогало, но потом от травы и кокса становилось еще хуже. Я начал слышать непонятные голоса. Страшная болезнь… – он сильно, словно желая причинить себе боль, чесал свои курчавые слипшиеся волосы, и на его глазах выступали слезы. – И с женщинами тогда у меня началось то же самое – я перестал чувствовать женщин. Я занимался сексом с женой, совершенно не чувствуя ее. Да, член стоял, все было, как обычно, но я ничего не чувствовал. Я становился мертвым. Жена поэтому и ушла, предварительно обчистив меня до цента…
Помню его ранней весной – крупного, грязного, сидящего на бровке возле здания клиники. В кожаной дырявой куртке. Жует свежий хлеб, купленный в магазине неподалеку. Еще один городской сумасшедший. Он отрывал от булки большие куски и клал их себе в рот. Изредка бросал кусочки хлебного мякиша голубям. Потом, подняв голову, щурился лучам мартовского солнышка и вдруг начинал смеяться, беззаботно так, счастливо. Наверное, голоса ему рассказывали что-то смешливое. Сладкие голоса, ставшие слабой заменой его навеки потерянного земного счастья. Э-эх!..
ххх
Прошел год с тех пор, как я окончил институт и получил диплом. Работал психотерапевтом в одном кризисном центре в Манхэттене.
Однажды, в годовщину смерти бабушки Маши, решил помянуть ее и зашел в церковь. В ту самую, где когда-то был с Иваном.
…Шла вечерняя служба.