Она стихами этими самыми попросту живет, а на извечный вопрос: "Кем же я всетаки буду, когда на этом свете меня уже не будет?" — отвечает с романтической беспечностью поэта:
Буду спеть шиповником по осени
И, горячей кровью истекая,
Зазывать из перелетной просини
Певчих птиц озябнувшую стаю.
На первый взгляд, стихи Ольги Фоминой предельно ясны и подфольклорно-бесхитростны, однако просматривается в них и нечто такое, пережито-истоскованное, что близко и понятно каждому, перед кем жизнь хоть и устилала ковры, но почему-то все больше — сотканные из терновника.
Контрастнеє и убедительнее всего талант поэтессы проявляется в тех произведениях, в основу которых автору удается заложить некую философскую концепцию, поэтически воспроизвести один из постулатов житейской мудрости, сотворить, как правило, идеализированный, но, в то же время, вполне осязаемый макрообраз своей — любящей, сомнениями терзающейся, но все же пытающейся жить по-библейским заповедям, — героини.
Ярким примером образного воспроизведения житейско-философской концепции может служить удивительное по глубине своего проникновения в сущность собственной версии известной психологической драмы отношений стихотворение "Последняя любовь", которое считаю приемлемым процитировать полностью:
Последняя любовь непрошенная гостья
И в дверь не загремит, а тихо забредет...
Рябиновая кисть дрожит в озябшей горсти, Решенья твоего она покорно ждет!
Последняя любовь, последний самый случай, Столетнего вина испить с тобой не прочь... Что раньше не постиг она всему научит, Пусть даже ночь одна, зато какая ночь!
Последняя любовь разумная девчонка, Не выдаст, не продаст, не выставит на смех. Не распахнет глаза, не захохочет громко, Томится в глубине, мерцает сладкий грех!
Ни солнца, ни дождя она не забывает, Не пятится назад и не дает "отбой"!
Последняя любовь прощальной не бывает: Она и в мир иной уходит за тобой...
Не правда ли, перед нами — одно из тех произведений, мудрость и жизненность которых подтверждены жизненным опытом целых поколений. Написанное в искреннем, доверительном ключе, оно не столько направлено на то, чтобы развенчать догмат святости первой любви, сколько на то, чтобы заставить каждого из нас задуматься над все еще недостаточно воспетым и оценным феноменом любви последней — неброской и, увы, уже не столь пылкой, как это случалось в юности, но, в то же время, доверительной, искренней, по-настоящему зрелой. Которая — жаль, что поэтесса не остановилась на этом аспекте — не предполагает ни предательства, ни измен, иначе она не была бы последней.
Стоит ли удивляться, что подобные стихотворения достигают такой стадии популярности, при которой читатель, как правило, никогда не ограничивается одним прочтением, а возвращается к нему вновь и вновь, осмысливая, постигая и, конечно же, заучивая его напамять, поражаясь при этом логикой и образностью поэтического мышления автора. Еще не так давно стихи подобного уровня заведено было тут же удостаивать странички в записной книжке или же в семейно-гостевом альбоме. Кстати, неплохая была традиция — формировать для себя и потомков подобные альбомы.
Привлекают внимание в сборнике и несколько рассказов, которыми Ольга Фомина как бы пытается досказать то, что не сказалось стихами, но чем обязательно хочется поделиться с читателем.
Если исходить из жестких литературоведческих канонов, то рассказами эти повествования назвать трудно; в большинстве своем лишенные контрастно очерченного сюжета, с героями, которые предстают перед нами без судеб, драматических конфликтов и четко выписанных характеров, по психоаналитике своей они все же тяготеют к газетным "зарисовкам с натуры" или очерковым новеллам. Но если по поводу жанровых определений в каждом конкретном случае можно спорить, то бесспорным остается одно: Ольга Фомина принадлежит к тем рассказчицам, которые способны не просто пересказать какое-то событие, но и словесно, образно приукрасив его фабулу, преподнести так, чтобы не только самой душевно увлечься, но и заставить восторгаться своего читателя.
"Хозяйка оказалась неказистой, как и ее квартира. Впрочем, трудно было назвать квартирой это убогое строение, на птичьих правах прилепившееся к добротному солидному дому.
Пока мы с Аннушкой разглядывали старуху в темном коридорчике, откуда-то сбоку отворилась низенькая сарайчатая дверь и боком-боком, туп-туп, выбралось существо черное, носатое, обросшее щетиной, с маленькими глазками под огромным квадратным картузом. Мы опешили. А хозяйка успокаивающе кивнула в сторону этого пугала: "Не бойтесь, Тоська тоже мой квартирант". Тоська тут же затопал молча к выходу и исчез. За два года мы так и не привыкли к его неожиданным появлениям и исчезновениям.
У старухи мы снимали угол, вернее, одну кровать на двоих и квадратный стол для занятий. Старуха спала на соседней кровати с металлическими шишечками, спала странно: даже в зимние ночи ее желтые пятки торчали из-под одеяла, зато голова была укрыта. Большой серый нос высовывался в малюсенькую щель и громко сопел. Дышала она тяжело, астматически, со свистом..."
Это — из рассказа "Старуха", а вот фрагмент из рассказа "Куриный муж":
"Мальчик покупал петуха, а тот никак не хотел покупаться. Он забился в дальний угол огромной клетки на колесах, спрятался среди куриного племени и терпеливо, с закрытыми глазами, ждал, когда закончится этот ужасный, непонятный переполох. Базар давно был в разгаре, и всех хороших курочек и петухов раскупили, остались самые неказистые, а этот хитрец надеялся уцелеть. Но мальчик разглядел крепкие ножки и петуха рассекретил. Когда его выдернули из пернатого убежища, раздался такой истошный крик, что весь базар повернулся к клеткам. От неожиданности мальчик чуть было не выронил покупку: "Ух ты, вот это петька! Да не волнуйся ты, не на холодец беру, нам куриный муж нужен".
Куры приняли новичка благосклонно, а тот так быстро освоился, что стал расти и крепнуть прямо на глазах и уже через месяц превратился в грудастого белоснежного красавца с золотым плащом. Чувствуя всеобщую любовь и внимание, петух стал злоупотреблять своим "служебным" положением, от него не стало проходу. Если с хозяйкой он еще кое-как считался, то мальчик его побаивался, а девочку петух нагло догонял и клевал".
Чтобы стать настоящим прозаиком, Ольге нужно, прежде всего, научиться оживлять тени своих обычно всего лишь названных героев из человеческого "племени" (представители "племени" животных удаются автору значительно лучше), наделять их динамичными, самосовершенствующимися характерами, воспроизводить их судьбы в контексте отношений и с другими людьми, и с представителями животного мира... Но уже сейчас в рассказах Фоминой проявляется то, что заставляет верить в ее талант рассказчика, — склонность к образному воспроизведению событий, умение всякую более или менее любопытную подробность превращать в полноценную литературную деталь; настойчивое стремление подмечать такие особенности внешности, поведения и характера своих персонажей (вновь-таки, прежде всего, из мира животных...), которые обычный, не наделенный творческим даром, свидетель тех или иных событий попросту не способен заметить. Ну и, конечно же, неплохо отточенный слог, без которого все прочие достоинства литературного текста вообще не имеют смысла.
Словом, как бы кто из читателей ни оценивал прозаические опыты Ольги Фоминой, считаю, что без них первый сборник представал бы незавершенным холстом из цикла ее творческих поисков и метаний. А хотелось бы, чтобы книжный первенец этот сравним был с явлением свечи на предвечерней исповеди еще одного, нами и миром познанного, самого себя "услышавшего", а значит, в себя же поверившего, Поэта[66].
НА ЛЬВІВСЬКІЙ ВАТРІ ГУЦУЛИ
Роздуми над публіцистичною збіркою "Гуцульщина у Львові". За редакцією О. І. Масляника. Видання суспільно-культурного товариства "Гуцульщина" у Львові та Регіонального об'єднання дослідників Гуцульщини. Львів, 2012.
Свого часу я вже говорив це, але дозволю собі повторитись: Гуцульщина — ось той благословенний Богом край, в якому кожна колиба висвячується піснями; кожна хатина висповідається хистом вишивальниці, художника чи різьбяра; кожне село нуртує віщим талантом знахаря чи мольфара; а кожне поважне містечко дослухається вічності... скрипкою в руках генія!
Як людина, чиї предки сотнями літ вікували на схилах Карпат, а раннє дитинство минало в бориславському передгір'ї, я поступово трансформував своє уявлення про цей край від простого й очевидного усвідомлення того, що "Карпати неможливо уявити собі без гуцулів, так само, які гуцулів — без Карпат", до філософськи та генетично закодованого усвідомлення того, що "Гуцули — такими, як вони є, сформувалися тільки завдяки Карпатам, а Карпати, такими, якими ми їх собі уявляємо, сформувалися саме завдяки гуцулам". Мало того, іноді мені здається, що й самі гори карпатські існують тільки завдяки гуцулам, так само, як гуцули існують тільки завдяки тим-таки горам.
Тому й кажу собі: Карпати — ось де вічне і віще святилище гуцульської душі й гуцульського духу!
В анотації до цього видання мовиться, що "Гуцульщина у Львові" — перша спроба узагальнити кількадесятилітню діяльність суспільно-культурного товариства "Гуцульщина", що у древньому галицькому місті не дало згаснути карпатській ватрі". Так ось, ностальгічно, з олівцем у руці, перечитавши його від першої до останньої сторінки, можу засвідчити: спроба справді вдалася. Проте висловлюсь конкретніше...
Поєднавши низку ґрунтовних, таких як "Нема краю за ту Верховину.." чи "Теплий подих Гуцульщини" (Василя Коржука), історикогеографічних та етнографічних нарисів і замальовок, — з фестивальною й організаційно-буденною хронікою діяльності товариства, а головне, мудро оздобивши цю збірку не лише життєписами відомих, гуцульським етносом породжених громадських, наукових і творчих діячів, але й сповідально одвертими розповідями багатьох знаних ґазд і ґаздинь, — редактори-упорядники по суті витворили і змістовний довідник регіонального товариства, і своєрідний "рушник долі" значного масиву провідних його членів.
Бо й справді, оповіді багатьох горян просто-таки вражають жорстокою суворістю своєї історичної правди.