На увядших щеках его появилась краска.
Речь его и на бумаге не показалась бы смешна, потому что он говорил последовательно и благоразумно, но мы все-таки не станем приводить ее целиком, так как это заняло бы лишнее место и растянуло историйку, а передадим только ее сущность — сущность, которую вульгарным образом, разумеется, но вполне выражает мудрая пословица: своя рубашка к телу ближе.
Пословица, несомненно, мудрая, но подите вы, внушите что-нибудь мудрое безумному затейнику!
Вместо того, чтобы сдаться на эту очевидную мудрость, он начал городить разные несодеянные вещи; из глаз, из уст его заструились целые потоки пламени, которые жгли… только его одного.
"Удивительно, как сумасшедшие складно говорят!"— удивлялся про себя дяденька Нектарий, слушая затейника.
В это самое время из столовой понесся аромат разных жарких. Затейник вдруг умолк.
— Что с тобой? — спросил дяденька Нектарий.
Затейник не ответил, что с ним, но мы за него скажем: он уже давно жил впроголодь, питаясь разными жалкими порциями попорченных городских продуктов, и запах обильной роскошной пищи подействовал на него каким-то опьяняющим образом.
Дяденька Нектарий частью угадал, в чем дело.
"Гнилая колбаса будет моею лучшею помощницей!— подумал он.— Она усмиряет самых ретивых!"
— В твоих словах много правды,— сказал дяденька Нектарий,— но есть и некоторые заблужденья. Позволь мне тебе откровенно сказать, что в некоторых случаях ты утопист… Да!. Но в человеке есть какое-то непонятное стремленье к мученичеству, и ты, быть может, победишь меня… Хотя я и буду сознавать, что стремлюсь по пути мечтателей, но путь этот так заманчив, что я не ручаюсь, что благоразумно отвернусь от него… Пересоздать мир! Сделать людей добрыми, любящимися братьями! Великая задача! Великая, но едва ли исполнимая! Как бы счастлив был тот, кто… Что с тобою? Ты все бледнеешь!
— Ничего,— отвечал бледный, как смерть, затейник.
— Мы должны чаще видеться,— продолжал дяденька Нектарий.— Когда мы ближе узнаем друг друга, когда теснее сойдемся, мы, быть может, заключим союз… Оставайся здесь. Я это устрою. Для того, чтобы помогать людям, надо иметь некоторый, так сказать, вес — положенье и деньги. То и другое у тебя будет, и мешать тебе никто не станет. Я сейчас пойду все это улажу.
И дяденька Нектарий с легким сердцем отправился в кабинет папаши.
— Ну что? — спросил папаша, который сидел с дяденькой Помпеем на диване в кабинете.
— Дело идет на лад,— отвечал дяденька Нектарий.
— Он раскаивается?
— То есть, он этого, разумеется, не говорит, но я полагаю…
— Надо, чтобы он это сказал! — решил непреклонный дяденька Помпей.
— Дело не в словах,— ответил дяденька Нектарий.
— Ты уверен, что он раскаивается? — спросил папаша.
— Трудно не раскаяться,— ответил дяденька Нектарий,— когда нераскаяние ведет из уютного тепла и света в вонючую конуру, от лакомого стола к каким-нибудь скверным объедкам…
— Однако нельзя же оставлять его в заблуждении, что он снисходит к нам! Надо, чтобы он почувствовал…— настаивал дяденька Помпей.
— Это все потом, после…
— Ты уверен? — повторил папаша.
— Уверен!
Дяденька Нектарий был человек умный и бывалый. Он видел вещи в настоящем их свете и мог многое весьма ясно и верно себе представить.
Но и сам дяденька Нектарий, и никто другой, не испытавший, что это за искус вонючая конура, холод и голод, не мог вполне определять объема испытания, предстоящего затейнику.
Бедный затейник сидел на мягком кресле у камина. Благодетельная теплота, какой он давно не испытывал, распространялась по его членам и как-то обессиливала его. Приятен был мягкий свет, разливавшийся по голубой гостиной, для глаз, которые подолгу оставались в темноте или работали при испорченной керосиновой лампочке. Голова кружилась от запаха яств.
Глаза его были закрыты, но они видели убогий, сырой угол, куда будет провожать этот пронзительный ветер и ледяной дождь, свирепствовавшие на дворе, видели жесткое грязное ложе, на которое с правой стороны всегда капала крупная капля воды, медленно сбиравшаяся на потолке в углу…
Сколько раз, когда и некуда было выйти, и нечем осветить, утомленный думами, он лежал и считал паденье этой капли!
— Он спит! — прошептали около него.
— Спит?
Кто-то произнес: "Тшш!" — И все умолкло.
Он сделал над собою усилие, открыл глаза и встал.
Вся семья стояла около него. Отец протянул ему сверток бумаг и бумажник, где, казалось, было достаточно денег.
— Можешь распоряжаться, как хочешь,— сказал
отец.
— И да наставит тебя бог на все доброе! — закруглила мамаша.
— Да, да,— сказал дедушка, которого давно уже подмывало вступить, как он выражался, в свои права, то есть фигурировать так или иначе в судьбах внука.— Я тебе тоже дарю маленькую суммочку… Хе-хе-хе!. Ежемесячно будешь получать… Ты у меня молодец! Так свет-то нам исправишь, а? Добро любить всех заставишь, а? Ах, ты, добролюб!. Хе-хе-хе! Затейник!
Затейник тоже усмехнулся. Все ожидали, что он что-нибудь скажет особенное, трогательное, все приготовились…
Но он ничего не сказал.
Он подошел к столу, положил на стол набитый деньгами бумажник и вышел из комнаты.
Когда опомнились от изумленья и кинулись за ним, его уже не нашли: темная улица, поливаемая ледяным дождем, скрыла его. IV
Прошло еще много лет…
Было тихое, теплое, пасмурное весеннее утро. Между белыми облачками кое-где сияла нежная, ясная лазурь неба; окраины темной надвигавшейся тучки по временам вдруг словно вспыхивали, и из-за них блестели золотые иглы солнечных лучей.
Из грязных ворот огромного грязного дома выехала телега, на которой стоял плохо сколоченный дощатый гроб, повернула налево и направилась по людным улицам к кладбищу.
За гробом шли только двое: молодая девушка и юноша, очевидно, брат и сестра.
— Уж увезли? — крикнул быстроглазый румяный торговец, выглядывая из своей лавочки.
— Увезли, увезли, Иларион Микитич,— умильно отвечала жирная старушка, взбираясь по ступенькам лавочного крылечка.— А я к вам за кофейком… Уж вы, Иларион Микитич, побалуйте меня, дайте хорошенького по той же цене… Ведь столько лет знакомы!.
— Ладно, ладно… Кто ж его провожал?
— Молодь какая-то. Оборвыши тоже…
— Уж очень горд был и затейлив,— продолжал Иларион Микитич, насыпая в бумажку кофе.
— Ох, уж и не говорите! — воскликнула жирная старушка, следя жадными глазами за насыпаемым кофе.— Подкиньте еще, Иларион Микитич, хоть капелечку…
— Ну, вот вам…
— Неуважителен он был, Иларион Микитич… и затейлив…
— Ну, и что же-с? И смирно теперь лежит-с!— сказал Иларион Микитич с самодовольным смехом.— У нас затейливые ребята недолговечны-с!.