Нарушение этих прав есть нарушение достоинства великой державы и оскорбительное отношение к моей воле державной, а равно и к вашей законодательной.
Пронесся по зале неодобрительный шепот, но большинство было несколько смущено.
– Святая наша католическая церковь, – заметил после долгой паузы королю примас, – и действует именно во имя этой божественной любви, во имя спасения душ заблудшего стада овец... Она желает направить их на путь истины...
– Лишением человеческих прав? Огнем и железом? – Спросил раздраженно король.
– Хотя бы и наказаниями... Нельзя же обвинять родителей, если они наказуют неразумных детей, желая утвердить их на стезях правды. Ведь в этом случае руководить родителями будет, очевидно, любовь, а не ненависть.
– Великую истину изрек блаженнейший отец наш архибискуп, – встал с кресла Радзивилл, брат министра, – но, кроме сего, человеческие законы не вечны; для того и существуют наши сеймы, чтоб их рассматривать, умалять, уничтожать или вновь восстановлять по усмотрению сейма.
– Наияснейший король слишком мягок, – заметил кто то ехидно.
– Да и при том еще нужно проверить, – резко заметил Иеремия, – и претензии, и дикие требования!
– Разделяю мнение князя, – наклонил в его сторону голову примас.
Огорченный и оскорбленный насмешками, король едва сидел на своем кресле. По его бледному лицу пробегали молниями болезненные впечатления; на щеках то вспыхивали, то потухали багровые пятна; глаза то сверкали благородным негодованием, то наполнялись горькою слезой.
Государственный канцлер Оссолинский подошел к нему и, перекинувшись несколькими словами, объявил собранию:
– Наияснейший король полагает, что для выяснения и оценки требований митрополита киевского Петра Могилы, а равно и для разбора его скарг, нужно учредить особую комиссию.
– Комиссию, комиссию! – обрадовались послы, что могут сбыть с рук этот назойливый и ненавистный вопрос.
– Згода, згода! – загудели со всех сторон.
– Только из верных лиц! – раздался в поднявшемся шуме резкий выкрик Чарнецкого.
– Его величество обсудит беспристрастно их выбор, – пояснил канцлер и объявил перерыв заседания.
XXII
После небольшого промежутка времени заседание сейма возобновилось. Без всяких почти пререканий утверждена была комиссия, и сеймовый маршалок через возного пригласил в залу уполномоченного козаками старшину.
Вошли в посольскую избу и остановились перед эстрадой полковник Ильяш Караимович, типичный армянин, – смуглый брюнет с орлиным носом и хитрыми, бегающими глазами; сотник Нестеренко – добродушнейшая и несколько мешковатая фигура и войсковой писарь Богдан Хмельницкий{267}; все они были одеты в парадную форменную одежду рейстровых козаков с клейнодами занимаемых должностей: полковник с перначем, писарь с чернильницею, сотник с китицей. Вслед за козаками вошел в зал и подстароста Чигиринский Чаплинский; он, поздоровавшись со знакомыми послами, поместился на задней скамье.
Одно уже появление козаков вызвало у сиятельной и ясновельможной шляхты злобный шепот, перешедший на галереях в бранные даже приветствия. Маршалок ударил в щиты и предложил козакам изложить перед королем и блистательным сеймом свои жалобы.
Выступил на шаг вперед полковник Ильяш и, отвесив королю, сенаторам и послам по низкому поклону, начал свою речь слащаво униженным тоном:
– Ваше величество, наимилостивейший и наияснейший король, благороднейшие, сиятельные сенаторы, ясновельможные послы и высокопревелебнейший во Христе отец наш! Еще блаженной памяти великие князья литовские утвердили за русскими свободными сословиями, на отбывание войсковой справы, русские земли. Потом, когда Литва слилась с Польшей в одну Корону, то в акте о том сказано, что Русь соединяется с Польшей, как равная с равной, как свободная со свободной...
– Что это вздумал пан читать нам историю, что ли? – прервал его надменно князь Вишневецкий.
– Пусть пан изложит лишь суть своих скарг, – добавил Сапега.
– Однако же, ваши княжьи мосци, – отозвался Радзиевский, – неудобно прерывать речь уполномоченных...
– Без наставлений, пане, – повернулся нервно Иеремия.
– Да и надоели нам эти байки, – заметил резко Чарнецкий, – пора по домам!
По скамьям пробежал негодующий гомон.
– Продолжай, пане, – ударил в щиты маршалок.
Сконфуженный Ильяш стоял, раскрасневшись, и теребил
свои усы, да утирал выступивший на лбу пот.
– Ой не ждать добра! – шепнул Нестеренко Богдану, переминаясь с ноги на ногу.
Тот повел плечом и взглянул с затаенною злобой и на это блистательное собрание королят можновладцев, и на самого Ильяша, что таким неудачным началом подал повод к пререканиям.
– Мы, нижайшие подножки его королевской милости и верные слуги Речи Посполитой, – начал снова Ильяш, – имели привилегии и права от королей польских, блаженной памяти Жигмунта Августа, Стефана Батория и наияснейшего небижчика, отца его королевской милости, Жигмунта III, {268} по которым владели своими грунтами вольно, занимали их, отписывали, продавали, и никто в наши права земельные не вступал и не ломал их, ибо мы, как рыцари и члены великой отчизны...
– Добрые члены! – засмеялся Цыбулевич.
– Такие же, как волосы и ногти, – добавил Чарнецкий, – что их нужно обрезывать.
– Хорошо сказано! – одобрил Яблоновский.
В зале раздался сдержанный хохот.
Богдан стоял видимо спокойный, но в душе у него кипело негодование... "Они и говорить не дают... издеваются... так на них ли надеяться? Эх, не жить, значит, нам на нашей родной земле!" – мелькали у него тоскливые мысли и волновали отравленную желчью кровь.
– Но мы проливали кровь... – возмутился насмешкой Ильяш и поднял даже голос, – мы защищаем отчизну грудью от неверных татар...
– Защищаете? – прервал его вспыльчиво князь Вишневецкий. – И ты смеешь, пане козаче, пред благородным рыцарством говорить такую ложь? Вы накликаете беды на нашу отчизну... это так! Своими разбоями раздражаете наших мирных соседей, и они из за вас мстят набегами, а то грозят и войною, может быть, и желательной для некоторых высокопоставленных из личных расчетов, но во всяком случае убыточною и гибельною для страны.
– Правда, правда! – раздались голоса в зале. – Нас этой войной хотели взять в дыбы!
Король побледнел... Он начал тяжело дышать и в нервном раздражении тер свои руки. Оссолинский взглянул на Потоцкого, но тот опустил глаза.
– Да чью они проливали кровь? – возмутился и Криштоф Радзивилл. – Нашу, по большей части нашу! Вспомни, козаче, Яна Подкову, Косинского, Наливайка, Лободу, Сулиму, Павлюка, Тараса Трясилу, Остряницу и Гуню! {269} Разве это были не бунтари шельмы, поднимавшие оружие против своей же отчизны? Они понесли достойную кару, но пролили свою кровь за измену!
– Измена и вероломство, – добавил епископ Лещинский, – сидят в их схизматской крови; у них только и помыслов, чтобы оторваться от великой и славной католической державы и предаться московским царям; с ними они ведут постоянно сношения и тайную переписку...
"Да, другого спасенья нет!" – подумал Богдан и заволновался.
– Изменники! Быдло! – послышались в глубине галереи отрывочные фразы.
– Не изменники мы, благородное рыцарство, – заговорил вдруг неожиданно Богдан; он не мог стерпеть незаслуженного оскорбления и загорелся благородным гневом, – не изменники мы, а вернейшие слуги наияснейшего короля, батька нашого и матери Речи Посполитой; ни против его священнейшей особы, ни против дорогой нашей общей отчизны никто из русских людей не поднимал оружия. Если же и находились меж славным козачеством буйные головы, каким невтерпеж было сносить утиски, кривды, обиды, если они дерзали оружием защищать свои поруганные права, то это случалось в минуты отчаяния, да и при щыром убеждении, что права их нарушал не милостивейший король и не закон, а произвол лиц, не чтущих ни верховной власти, ни закона. Не изменники мы, – возвысил голос Богдан, желая покрыть поднявшийся в различных местах шум, – а верные слуги богу, закону и Короне; во многих битвах доказали мы, что умеем хранить честь меча и класть головы за отчизну!
Богдан смолк; но и поднявшиеся было крики тоже утихли: очевидно, его пламенное слово произвело, хотя на время, некоторое впечатление.
– Закон и воля всеславного сейма ненарушимы, – отозвался после небольшой паузы примас королевства, – а посему действительно могущество их так велико, что не допускает раздражения, а требует спокойного, беспристрастного, но вместе с тем и беспощадного, во имя высшего блага, решения. В чем же заключаются козачьи скарги и просьбы?
– Но кратко, без витийств! – взглянул маршалок на Ильяша.
Полковник снова смутился и, помявшись на месте, взглянул было на Богдана, словно прося, чтобы тот его выручил, но Богдан, погруженный в самого себя, этого не заметил.
– Ваше королевское величество и ясноосвецоное панство, – начал в третий раз полковник, – за вины немногих мы были многократно караемы все; наконец на Масловом Ставу нам объявили приговор, почти смертный. Заплакали мы и смиренно покорились своей участи. Прошло несколько лет тяжелого угнетения. Мы молча корились своей доле и исполняли веления наших владык. Наконец его королевская милость, видя наше усердие и смиренье, по неизреченному милосердию, смягчил нашу кару. Но поставленные старшие не только не внимают новой королевской милости, а удручают еще различными поборами прежнюю долю; они допустили у нас обременительные постои, а наигорше всего – ста роства начали приписывать к себе наши пустопорожние войсковые земли, а наезжающие в наши края, на дарованные королевщины, вельможные паны стали отнимать у нас даже населенные участки, производя гвалт и грабеж. Так мы вот, от имени всего козачества и Запорожского войска, бьем челом тебе, наияснейший король, и вам, милостивые, сиятельные рыцари, и молим слезно оградить как наши земли и имущества от разграблений, так и наши семьи от постоя, а равно молим возвратить нам наши прежние исконные права {270}. Мы же за вас и за нашу отчизну головы с радостью положим!
Кончил Ильяш и облегченно вздохнул, но не успел он еще вытереть лба и поправить чуприны, как поднялся с кресла князь Вишневецкий и заявил резким, презрительным голосом:
– Все это ложь! Все это врут козаки! Пустопорожние земли составляют власность государства и идут или на образование и пополнение староств, или на королевщины, которыми могут наделяться лишь лица шляхетского звания.