Были и владельцы хлопковых и кукурузных плантаций, расположенных выше по течению реки, возвращавшиеся домой, и мелкие торговцы из северных городов, и плотогоны. В холщовых штанах и красных фланелевых рубахах они сплавляли плоты за две тысячи миль вниз по течению и теперь возвращались обратно, разодетые в новенькие костюмы из чёрного сукна и белоснежные рубашки. Какими щёголями вернутся они домой, к истокам Солт-Ривер, Камберленда, Ликинга или Майами! Были здесь и креолы, старые виноторговцы из французского квартала, со своими семьями; костюмы их отличались живописностью: пышные жабо, собранные у пояса панталоны, светлые прюнелевые башмаки и массивные драгоценности.
Попадались тут и расфранчённые приказчики, которым разрешили покинуть Новый Орлеан на жаркие месяцы, и ещё более богато одетые молодые люди, в костюмах из тончайшего сукна, в белоснежных рубашках с кружевными жабо, особенно крупными брильянтами на запонках и толстыми перстнями на пальцах. Это были так называемые "охотники". Они собрались вокруг стола в курительной комнате; один из них вытащил уже из кармана новенькую колоду карт, выдававшую их истинную профессию.
Среди них я заметил и того детину, который так развязно предлагал мне держать пари. Он несколько раз прошёл мимо меня, бросая в мою сторону взгляды, которые никак нельзя было назвать дружелюбными.
Наш знакомец управляющий тоже сидел здесь. Не думайте, что должность дворецкого или управляющего лишала его права находиться в салоне первого класса. На американских пароходах нет салона второго класса. Миссисипи — это далёкий запад, и тут не знают такого разделения.
Надсмотрщики с плантаций обычно люди грубые, этого требует их профессия. Однако этот француз был явным исключением. Он казался очень почтенным старым господином. Мне нравилась его внешность, и я чувствовал к нему симпатию, хотя он, видимо, не разделял моих чувств.
Кто-то из присутствующих пожаловался на москитов и попросил открыть дверь в дамский салон. Несколько человек — и дамы и мужчины — поддержали эту просьбу. Это ответственное дело доверялось лишь стюарду. Обратились к нему. Просьба была обоснованна, а потому её следовало удовлетворить, и вскоре двери в "рай" раскрылись. Лёгкий сквозной ветерок подул вдоль длинного салона от носа к корме судна; не прошло и пяти минут, как в нём не осталось ни одного москита, кроме тех, что укрылись от сквозняка в каютах. Для пассажиров это было большим облегчением.
Стеклянную дверь разрешили держать открытой, что было приятно для всех, но особенно для кучки расфранчённых приказчиков, которые могли теперь беспрепятственно осматривать внутренность "гарема". Многие из них, как я заметил, воспользовались этой возможностью; они не глазели туда открыто, так как это сочли бы дерзостыо, но искоса посматривали в святилище или, делая вид, будто читают, бросали туда взгляд поверх книги, или ходили взад и вперёд по салону и, приближаясь к запретной границе, как бы невзначай заглядывали внутрь. У некоторых там, видимо, были знакомые, однако не такие близкие, чтобы это давало им право войти; другие были не прочь завязать знакомство, если представится случай. Я перехватил несколько выразительных взглядов, а иногда и ответных улыбок, свидетельствующих о взаимном понимании. Часто нежная мысль передаётся без слов. Язык порой приносит нам горькое разочарование. Не раз бывал я свидетелем того, как он разрушал совсем уже созревший молчаливый договор двух любящих сердец.
Меня забавляла эта безмолвная пантомима, и я сидел несколько минут, наблюдая её. Поддавшись общему любопытству, я и сам время от времени невольно заглядывал в дамский салон. Я вообще люблю наблюдать. Всё новое интересует меня, а эта жизнь в салоне американского парохода была мне совершенно незнакома и казалась очень занятной. Мне хотелось ближе познакомиться с ней. Быть может, меня интересовало и ещё кое-что: я надеялся снова увидеть молодую креолку Эжени Безансон.
Моё желание вскоре исполнилось: я увидел её. Она вышла из своей каюты и прогуливалась по салону, изящная и оживлённая. Теперь на ней не было шляпы; её густые золотистые волосы были уложены на китайский манер — причёска, принятая и у креолок. Пышные волосы, собранные тяжёлым узлом на затылке, оставляли открытыми благородный лоб и стройную шею, что ей очень шло. Белокурые волосы и светлая кожа почти не встречаются у креолов. Обычно волосы у них чёрные, а кожа смуглая; но Эжени Безансон составляла редкое исключение.
Несмотря на кокетливое, почти легкомысленное выражение её лица, чувствовалось, что за этой внешностью скрывается сильный характер. Она была прекрасно сложена, а лицо её хоть и не отличалось классической правильностью черт, однако принадлежало к тем лицам, на которые нельзя смотреть без восхищения.
По-видимому, она знала некоторых своих попутчиц, так как непринуждённо разговаривала с ними. Впрочем, женщины быстро сходятся, а француженки — особенно.
Нетрудно было заметить, что говорившие с ней пассажирки относились к ней с уважением. Быть может, они уже знали, что ей принадлежит изящный экипаж с лошадьми. Весьма возможно!
Я продолжал следить за этой интересной дамой. Я не мог назвать её девушкой, ибо, несмотря на свою молодость, креолка производила впечатление особы, имеющей жизненный опыт. Держалась она очень свободно и, казалось, могла распоряжаться собой и всем, что её окружает.
"Какой у неё беззаботный вид! — подумал я. — Эта женщина не влюблена!"
Не могу объяснить, что привело меня к такому заключению и отчего оно доставило мне удовольствие, однако это было так. Почему? У нас с ней не было ничего общего. Она стояла настолько выше меня, что я едва осмеливался на неё взглянуть. Я считал её каким-то высшим существом и лишь изредка бросал на неё робкие взгляды, как смотрел бы на красавицу в церкви. Конечно, у нас с ней не было ничего общего. Через час уже стемнеет, а ночью она сойдёт на берег, и я больше никогда её не увижу. Я буду думать о ней ещё час или два, а может, и день, и чем больше буду сидеть и смотреть на неё, как глупец, тем дольше буду думать. Я сам плёл себе сети, зная, что стану вздыхать о ней и после того, как она сойдёт на берег.
Тут я решил бежать от этих чар и вернулся к своим наблюдениям на штормовом мостике. Ещё один взгляд на прелестную креолку — и я уйду.
В эту минуту она опустилась в кресло, так называемую качалку, и её движения ещё раз подчеркнули красоту и пропорциональность её сложения. Оказавшись лицом к открытой двери, она в первый раз взглянула в мою сторону. И, клянусь, она опять посмотрела на меня так же, как и в первый раз! Что означал этот странный взгляд, эти горящие глаза? Она не сводила с меня пристального взора, а я не смел отвечать ей тем же.
С минуту её глаза были прикованы ко мне и смотрели не отрываясь. Я был слишком молод в ту пору, чтобы понять их выражение. Позже я сумел бы его разгадать, но не тогда.
Наконец она встала со своего места с недовольным видом, словно досадуя не то на себя, не то на меня, круто повернулась и, отворив дверь, вошла в свою каюту.
Мог ли я чем-нибудь оскорбить её? Нет! Ни словом, ни жестом, ни взглядом! Я не произнёс ни звука, даже не пошевелился, и мой застенчивый взор никак нельзя было назвать дерзким.
Я был очень озадачен поведением Эжени Безансон и, в полной уверенности, что никогда больше её не увижу, поспешил уйти из салона и снова забрался на штормовой мостик.
Глава Х. НОВЫЙ СПОСОБ ПОДНИМАТЬ ПАРЫ
Время близилось к закату; огненный диск опускался за чёрную стену кипарисов, опоясавшую равнину с запада, и бросал на реку золотистый отблеск. Прогуливаясь взад и вперёд по обтянутой брезентом крыше, я смотрел на эту картину, любуясь её сверкающей красотой.
Но вскоре мои мечтания были прерваны. Взглянув на реку, я увидел, что нас догоняет большой пароход. Густой дым, валивший из его высоких труб, и яркий огонь в топках показывали, что он идёт на всех парах. Как его размеры, так и громкое пыхтенье говорили о том, что это первоклассный пароход. То была "Магнолия". Она шла очень быстро, и вскоре я увидел, что она нас нагоняет.
В ту же минуту до меня донёсся снизу разноголосый шум. Громкие, сердитые выкрики сливались с шарканьем и топаньем многих ног, бегущих по дощатой палубе. К этой суматохе примешивались и более резкие женские голоса.
Я сразу догадался, что это значит. Переполох был вызван появлением парохода-соперника.
До этого времени о соперничестве пароходов почти забыли. Как команда судна, так и пассажиры уже знали, что капитан не собирается устраивать гонки, и хотя этот "выход из игры" вначале вызвал громкое осуждение, однако постепенно общее недовольство улеглось.
Команда была занята укладкой груза, кочегары — дровами и топками, игроки — картами, а пассажиры — своими чемоданами или свежими газетами. Второй пароход отплывал позже, его потеряли из виду, и мысли о гонке вылетели у всех из головы.
Появление соперника сразу всех взбудоражило. Картёжники бросили недосданную колоду карт, надеясь начать более азартную игру; читатели поспешно отложили книги и газеты; пассажиры, рывшиеся в своих чемоданах, быстро захлопнули крышки; а прелестные пассажирки, сидевшие в качалках, вскочили с мест; все выбежали из кают и столпились на корме.
Штормовой мостик, на котором я стоял, был лучшим местом для наблюдения за приближавшимся судном, и вскоре многие пассажиры присоединились ко мне. Но мне захотелось посмотреть, что делается на верхней палубе, и я спустился вниз.
Войдя в общий салон, я увидел, что он совсем опустел. Все пассажиры, и дамы и мужчины, высыпали на палубу и, столпившись вдоль бортов, с тревогой смотрели на подходившую "Магнолию".
Я нашёл капитана под тентом, на носу парохода. Его окружала толпа чрезвычайно возбуждённых пассажиров. Все они кричали наперебой, стараясь убедить его ускорить ход судна.
Капитан, видимо пытаясь отделаться от этих назойливых просителей, расхаживал взад и вперёд по палубе. Бесполезно! Куда бы он ни направлялся, его тотчас окружала толпа людей, приставая всё с той же просьбой; некоторые даже умоляли его "ради всего святого" не дать "Магнолии" их обогнать.
— Ладно, капитан! — кричал один.