Обернувшись, я увидел темнокожего.
Габриэль пригнал пирогу почти к тому самому месту, где мы стояли среди ветвей, и теперь жестами и словами торопил нас садиться в неё:
— Скорее, масса! Скорее, Popal Прыгайте! Прыгайте скорей! Верьте старому Габу — он умрёт, а будет биться до последнего вместе с молодым массой.
Машинально, не отдайая себе отчёта в том, что делаю, я послушался беглеца, хотя почти не верил в успех нашего предприятия, и, усадив Аврору в чёлн, спрыгнул сам и сел с ней рядом. Несколько сильных взмахов весла — и берег остался далеко позади, а через пять минут мы уже подплывали к огромному кипарису, возвышавшемуся на середине озера.
Глава LXXV. ЛЮБОВЬ В ЧАС ОПАСНОСТИ
Лодка скользнула в тень дерева, и мы подплыли под свисающие с него гирлянды испанского мха. Ещё мгновение — и нос пироги уткнулся в ствол. Всё так же машинально я вскарабкался на широкий комель и помог взобраться Авроре.
И вот мы в дупле, потаённом убежище беглеца, и на время вне опасности. Но мы не радовались. Мы понимали, что это всего лишь краткая передышка и нам не укрыться здесь от погони.
Встреча с Рафьеком погубила всё. Умер ли охотник или остался жив, он приведёт сюда остальных. Догадаться, куда мы бежали, не так уж трудно, и наше убежище очень скоро обнаружат.
То, что произошло, лишь усилит ярость наших врагов, и они ещё настойчивее будут продолжать поиски. До появления Рафьена могла быть ещё какая-то надежда ускользнуть. Большинство наших преследователей вышли в погоню за нами, как на обычную охоту за беглым темнокожим, и, коль скоро наш след будет затерян, утратят свой боевой пыл. Да и Гайар не пользовался такой популярностью, чтобы ради него особенно старались; кровно заинтересован в успехе был лишь он сам да его подручные. Если бы около поваленного дерева не осталось следов нашего пребывания, мрачный лабиринт затопленного леса, возможно, отпугнул бы наших преследователей, большинство махнули бы рукой на безнадёжную затею и разошлись по домам. Тогда, отсидевшись до вечера в нашем дупле, мы с наступлением темноты вновь переплыли бы озеро, высадились в другом месте, и темнокожий вывел бы нас к береговой дороге, где нас должен был ждать д'Отвиль с лошадьми. А оттуда мы, как и предполагали раньше, двинулись бы в город.
Таков был придуманный мною наспех план действий, и до появления Рафьена, возможно, его удалось бы осуществить.
Даже после того, как я пристрелил собак, мы не отчаивались: кое-какие шансы на успех всё же оставались. Задержавшись у протоки и потеряв из виду собак, наши преследователи могли сбиться со следа или, во всяком случае, продвигались бы много медленнее. Если даже они догадаются об участи, постигшей собак, то ни пешему, ни конному всё равно не добраться до нашего убежища. Им потребуются лодки или пироги. Доставить сюда лодки с реки не так-то просто, а там наступит ночь. Единственной моей надеждой были ночная мгла и д'Отвиль.
Но перестрелка с Рафьеном спутала все карты.
После нашего поединка положение изменилось. Живой или мёртвый, Рафьен приведёт погоню к нашему убежищу. Если он жив, — теперь, когда гнев мой улёгся, я дорого бы дал, чтобы он остался жив, — охотник сразу направит погоню за нами.
Мне казалось, что он жив, что я только ранил его. Смертельно раненный человек не мог бы так барахтаться. Я думал и надеялся, что он жив, но не потому, что испытывал угрызения совести, а лишь из чувства самосохранения. Если Рафьен мёртв, тело его не замедлят найти у поваленного дерева, и оно будет свидетельствовать против меня. Поймать нас всё равно поймают, но только последствия будут самые трагические.
Словом, встреча с этим негодяем оказалась для нас роковой. Она коренным образом изменила всё. В защиту беглой невольницы была пролита кровь белого! Весть эта быстро дойдёт до посёлка, облетит все плантации. Вся округа поднимется на ноги, и число преследователей утроится. За мной станут охотиться как за человеком, совершившим двойное преступление, и рвение моих врагов будет подогреваться яростью и жаждой мести. Всё это я знал и уже не рассчитывал на спасение. У нас не оставалось теперь и тени надежды.
Я привлёк к себе свою наречённую, обнял её и прижал к своей груди. Нас разлучит только смерть! В этот грозный и мрачный час она дала мне клятву. Только смерть разлучит нас!
Любовь Авроры вдохнула в меня мужество, и я бесстрашно ждал того, чего не в силах был предотвратить.
Прошёл ещё час.
Несмотря на грозившую нам опасность, мы не заметили, как пролетело время. Вы, вероятно, удивитесь, если я скажу, что это был один из счастливейших часов в моей жизни. Впервые после дня помолвки с Авророй я беседовал с ней без свидетелей. Мы остались наедине — преданный темнокожий стоял на страже возле пироги.
Недавние ревнивые подозрения ещё сильнее разожгли мои чувства, ибо таков закон природы, и, воспламенённый любовью, я почти забыл о нашем отчаянном положении.
Снова и снова давали мы друг другу обеты верности, снова и снова повторяли клятвы любви с горячностью и красноречием, подсказанными истинной страстью. О, то были счастливые минуты!
Увы, нашему счастью, скоро пришёл конец! Конец горестный, но не неожиданный. Когда в лесу затрубил рог, когда там стали громко перекликаться десятки людей, я ничуть не удивился. Не удивился я и тогда, когда услышал гулко разносящиеся по воде голоса, выкрикивавшие ругательства и проклятья, скрип уключин и плеск вёсел. И когда Габриэль сообщил, что несколько лодок с вооружёнными людьми приближаются к нашему дереву, известие не застало меня врасплох: я это предвидел.
Я спустился вниз по стволу дерева и, наклонившись, выглянул из-под завесы свисающего мха. Отсюда мне было видно всё озеро. Я хорошо различал людей в пироге и яликах, как они гребли и жестикулировали.
Дойдя примерно до середины озера, они бросили вёсла и принялись совещаться. Немного погодя они разбились на группы и стали объезжать дерево, как видно, решив нас окружить.
Задуманный манёвр был выполнен в несколько минут, и теперь лодки со всех сторон приближались к нам, пока не очутились среди низко склонившихся к воде ветвей болотного кипариса. Торжествующий крик оповестил о том, что убежище наше обнаружено, и сквозь фестоны испанского мха я увидел насторожённые лица.
Нас заметили; заметили пирогу и стоящих у её носа Габриэля и меня.
— Сдавайтесь! — раздался чей-то повелительный голос. — А станете сопротивляться — пеняйте на себя!
Но, несмотря на предложение сдаться, лодки не трогались с места. Сидевшие в них знали, что я ношу при себе пистолеты и умею ими пользоваться — они имели случай убедиться в этом, — и, боясь, как бы я снова не пустил в ход оружие, они не слишком спешили подойти.
Но страхи их были напрасны — я и не думал стрелять. Пытаться оказать сопротивление двум десяткам хорошо вооружённых людей, — а в лодках сидело никак не меньше, — было бы чистейшим безумием. Я и не помышлял о том. Однако, решись я на такой шаг, не сомневаюсь, что Габриэль дрался бы бок о бок со мной до последнего. Смелый темнокожий, отвагу которого удесятеряла весть о грозящей ему каре, сам предложил дать бой. Но смелость его граничила с безумием, и я молил его не сопротивляться, потому что его наверняка уложат на месте.
Я не собирался пускать в ход оружие, но медлил с ответом.
— Мы хорошо вооружены, — продолжал парламентёр, по-видимому, пользовавшийся авторитетом у остальных. — Сопротивляться бессмысленно, лучше вам сразу сдаться…
— Что с ними долго разговаривать! — прервал его другой грубый голос.
— Подпалим дерево и выкурим их оттуда. Мох сразу же вспыхнет!
Я узнал этот голос. Бесчеловечное предложение исходило от бандита Ларкина.
— Я и не собираюсь сопротивляться, — ответил я их предводителю, — и готов следовать за вами. Никакого преступления я не совершил. За свои поступки я готов ответить перед законом.
— Вы ответите н а м! — рявкнул кто-то с другой лодки. — Мы здесь закон!
В его словах прозвучала скрытая угроза, которая заставила меня насторожиться, но наши переговоры на этом закончились. Ялики и челны устремились к дереву. Я увидел направленный на меня десяток винчестеров и пистолетов, и десяток голосов хором скомандовал нам сесть в лодки.
По свирепому и решительному виду этих грубых людей я понял, что нам не остаётся ничего другого, как покориться или умереть.
Я отвернулся, чтобы попрощаться с Авророй: она выбралась из дупла и, рыдая, стояла подле меня.
Воспользовавшись этим, несколько человек влезли на дерево, набросились на меня сзади, скрутили мне руки за спиной и крепко связали.
Я едва успел сказать последнее прости Авроре, которая уже не плакала, а взирала на суетившихся вокруг меня людей с нескрываемым презрением. А когда меня втолкнули в лодку, смелая девушка крикнула дрожащим от негодования голосом:
— Трусы! Жалкие трусы! Ни один из вас не осмелился встретиться с ним в открытом бою! Ни один! — И в этих словах прозвучало всё благородство её души.
Этот порыв моей невесты восхитил меня, он явился лучшим доказательством её любви. Я восторгался ею и с наслаждением выразил бы ей свой восторг, если бы моя стража, явно пристыжённая словами Авроры, не поспешила отчалить. В следующую секунду пирога, в которую меня поместили, вылетела из-под низко нависших ветвей и заскользила по озеру.
Глава LXXVI. СТРАШНАЯ УЧАСТЬ
Аврору я больше не видел. Не видел и беглого темнокожего. Но из разговоров сопровождавших меня людей я понял, что обоих должны были увезти в одной из оставшихся лодок и что высадят их где-то в другом месте. Понял я также, что несчастного темнокожего ждало страшное наказание, которого он так боялся: ему отрубят правую руку!
Как ни горько мне было это узнать, ещё тяжелее было выслушивать их грубые шутки. Я даже не могу повторить те оскорбления, которыми они осыпали меня и мою возлюбленную.
Но я не пытался защищать ни её, ни себя. Я не отвечал им. Я сидел молча, устремив мрачный взгляд на воду, и почувствовал даже какое-то облегчение, когда пирога снова поплыла среди поднимавшихся из воды стволов кипарисов и тёмная тень их скрыла моё лицо от посторонних взглядов. Меня везли к поваленному дереву.
Подъезжая, я увидел на берегу толпу людей и среди них свирепого Рафьена с обмотанной кровавой тряпкой рукой, висевшей на перевязи, которой служил красный шейный платок.