Я пришпорил лошадь и помчался вперёд.
Поравнявшись с воротами, я увидел Сципиона. Он запирал их, пропустив коляску.
"Ага! Вот у кого я узнаю, за кем собираюсь скакать", — решил я и, придержав лошадь, подъехал к нему.
— Боже милостивый! Как шибко скачет молодой масса! Словно всю жизнь не слезал с седла! Ух!
Не обращая внимания на этот комплимент, я торопливо спросил, дома ли его госпожа.
— Нет, масса, она только что уехала. Она отправилась к масса Мариньи.
— Одна?
— Да, масса.
— С ней, наверно, и Аврора?
— Нет, масса. Она уехала одна. Рора осталась дома.
Если бы Сципион следил за мной, он заметил бы, какое впечатление произвели на меня его слова, ибо я уверен, что изменился в лице. Сердце запрыгало у меня в груди, кровь прилила к щекам.
"Аврора дома, она одна!"
Впервые за всё это время мне представился такой счастливый случай, и я невольно выдал свою радость.
К счастью, темнокожий ничего не заметил, ибо даже верному Сципиону я не мог доверить своей тайны.
Не без труда овладев собой, я осадил свою лошадь, которая рвалась вперёд, и нечаянно повернул слишком круто. Сципион подумал, что я собираюсь возвратиться в Бринджерс.
— Неужели масса хочет уехать и ни минутки не отдохнёт у нас? Мисса Жени нет дома, но Рора — она осталась. Рора даст масса стакан кларета, а старый Зип приготовит прохладительное питьё. Сегодня очень-очень жарко! Ух-х!
— Твоя правда, Сципион, — сказал я, делая вид, что сдаюсь на его уговоры. — Сведи мою лошадь на конюшню, я немного отдохну.
И, сойдя с лошади, я отдал поводья Сципиону, а сам прошёл в ворота.
От ворот до дома было шагов сто, если идти по широкой аллее, ведущей прямо к подъезду. Но были ещё две боковые дорожки, которые вились между кустарниками и небольшими деревьями — лаврами, миртами и апельсинами. Того, кто шёл по одной из этих дорожек, нельзя было увидеть из дома, пока он не подойдёт вплотную к окнам. Обе дорожки, минуя главный вход, вели к низкой веранде. Поднявшись на неё но нескольким ступенькам, вы могли войти прямо в дом, ибо окна, как это принято у креолов, доходили до самого пола.
Войдя в ворота, я свернул на одну из этих боковых дорожек н не спеша направился к дому. Я выбрал более длинный путь и шёл медленно, чтобы успеть справиться с волнением. Я слышал громкие удары своего сердца, и мне казалось, что, торопясь к желанной цели, они обгоняют мои шаги. Наверно, я лучше владел бы собой даже под дулом пистолета.
Долгое ожидание этой встречи, непредвиденная удача, предвкушение великого счастья — свидания наедине с той, кого я любил, — всё это привело в смятение мои чувства. Неудивительно, что я немного потерял голову.
Сейчас я увижусь с Авророй наедине, и только любовь будет нашим свидетелем. Я выскажу ей всё свободно, без помех. Услышу её голос, её нежные признания… Я обниму её и прижму к своей груди! Я буду пить слёзы с её глаз, целовать её румяные щёки, её коралловые губы! Я буду говорить и слушать слова любви! О, я упьюсь этими сладостными минутами!
Меня ожидало безграничное счастье. Неудивительно, что я был глубоко взволнован и тщетно пытался усмирить свои чувства.
Я подошёл к дому сбоку и поднялся на веранду. Её устилали циновки из морской травы, и я в своих лёгких башмаках двигался по ней почти неслышно. Я приближался к гостиной; её два больших окна доходили, как я говорил, до самого пола.
Я поравнялся с одним из них, но тут что-то заставило меня остановиться. В гостиной слышались голоса, и я сразу узнал голос Авроры.
"Она с кем-то разговаривает. С кем же? С маленькой Хлоей? Или с её матерью? А может, с кем-нибудь из слуг?"
Я прислушался.
"О Боже! Это говорит мужчина!.. Но кто же? Сципион? Нет, Сципион не мог ещё вернуться из конюшни. Это не он. Кто-нибудь из слуг? Жюль — дровосек? Батист — рассыльный? Нет, говорит не темнокожий. Это голос белого человека. Неужели надсмотрщик?"
Когда эта мысль мелькнула у меня в голове, я почувствовал словно укол в сердце; это была не ревность, но что-то похожее на неё. Скорее возмущение, чем ревность. Пока я ведь ещё не услышал ничего такого, что могло бы вызвать у меня ревность. То, что он подле неё и разговаривает с ней, — ещё не повод для ревности.
"Вот как, мой прыткий "погоняла", — подумал я, — твоё увлечение маленькой Хлоей уже прошло! И неудивительно. Кто будет заглядываться на звёзды, когда на небе светит полная луна? Хоть ты и грубый скот, однако не слепой. Я вижу, ты тоже не зеваешь и ждёшь удобного случая прийти в гостиную".
Но — тсс…
Я снова прислушался. Сначала я остановился из деликатности, не желая внезапно появляться перед открытым окном, через которое было видно всё, что делается в комнате. Я хотел дать знать о моём приближении каким-нибудь шумом — покашливаньем или шарканьем ног. Но теперь мои намерения изменились. Я не мог удержаться и стал подслушивать.
Говорила Аврора.
Она, должно быть, стояла далеко от окна или говорила очень тихо, ибо я не мог разобрать её слов. До меня доносился лишь её серебристый голос. "Она, наверно, на другом конце комнаты", — подумал я.
Но вот она замолчала. Я ждал ответа на её слова. Может быть, по ответу я пойму, о чём она говорила. Мужской голос будет, наверно, громче, и мне удастся…
Но — тсс…
Я услышал только голос, но не слова. Этот голос был мне слишком хорошо знаком! Узнав его, я вздрогнул, как от укуса змеи. То был голос Доминика Гайара!
Глава XXIV. СОПЕРНИК
Не могу вам описать, как потрясло меня это открытие. Я стоял, словно поражённый громом, не в силах двинуться и как бы потеряв сознание. Если бы даже Гайар говорил очень громко, я всё равно не услышал бы его: изумление оглушило меня.
Негодование, которое поднялось во мне при мысли, что это говорит грубиян Ларкин, было ничто по сравнению с тем чувством, какое охватило меня теперь. Пусть Ларкин молод и красив — правда, по описанию Сципиона этого нельзя было сказать, — но даже если это и так, я не боялся его соперничества. Я верил, что сердце Авроры принадлежит мне, и знал, что надсмотрщик не имеет никакой власти над ней. Он распоряжался рабами, трудившимися в поле и на усадьбе, и был их полновластным хозяином. Но на Аврору его власть не распространялась. Не знаю почему, но с квартеронкой всегда обращались совсем иначе, чем с другими рабами на плантации. Не светлая кожа и не красота были причиной особого отношения к ней. Красота, правда, часто облегчает тяжёлое положение невольницы, но в то же время готовит ей ещё более жестокую участь. Однако доброе отношение к Авроре, насколько я мог судить, не имело с этим ничего общего. Её заботливо воспитывали вместе с мадемуазель Эжени, и она получила такое же образование, как и её молодая хозяйка, которая обращалась с ней скорее как с сестрой, чем как с невольницей. Никто не мог приказывать ей, кроме её госпожи. "Погоняла" не имел с ней ничего общего, поэтому я не боялся, что он будет преследовать её.
Но когда я услышал голос Гайара, у меня возникли самые худшие опасения. В его власти была не только невольница, но даже и её госпожа. Ухаживая за мадемуазель Эжени, как я думал до сих пор, он, конечно, не был равнодушен и к редкой красоте Авроры. Этому гнусному негодяю, вероятно, не чужды любовные увлечения. Низкое часто тянется к прекрасному. Чудовище может воспылать страстью к красавице.
Час, который Гайар выбрал для своего визита, тоже вызывал подозрение. Он явился как раз тогда, когда мадемуазель Эжени уехала! Быть может, он пришёл ещё при ней и остался в доме после её отъезда? Едва ли. Сципион не подозревал, что он тут, иначе он сказал бы мне об этом. темнокожий знал, что я терпеть не могу Гайара и не хочу ветречаться с ним. Он, конечно, предупредил бы меня.
"Нет, он, несомненно, пришёл сюда украдкой, — подумал я. — Он пробрался окольным путём, через свою плантацию, и, дождавшись, когда коляска уехала, проскользнул в дом, чтобы застать квартеронку одну". Едва эти мысль промелькнула у меня в голове, как я уже не сомневался, что он был здесь не случайно, а пришёл с тайной целью. Он явился сюда ради Авроры. Я был в этом уверен.
Когда я опомнился от первого потрясения, все чувства проснулись во мне с новой силой. Нервы мои были напряжены, слух обострился. Я подошёл как можно ближе к открытому окну и стал слушать. Это было недостойно, я согласен, но когда имеешь дело с таким негодяем, то и сам невольно теряешь достоинство. Обстоятельства заставили меня совершить неблаговидный поступок, и я стал подслушивать. Но ведь это была простительная ревность влюблённого, и я прошу не судить меня слишком строго.
Я слушал. Усилием воли я сдерживал бешеные удары сердца и слушал, затаив дыхание. Возможно, что голоса стали громче или разговаривающие подошли ближе к окну, но теперь я различал каждое, слово. По-видимому, они были в нескольких шагах от меня. Говорил Гайар.
— А этот молодчик не вздумал ухаживать за твоей хозяйкой?
— Откуда мне знать, мсье Доминик? Во всяком случае, я никогда этого не замечала. Мне кажется, он очень скромный джентльмен, и мадемуазель Эжени такого же мнения. Я не слышала из его уст ни слова о любви. Нет, ни единого слова!
Послышался глубокий вздох.
— Пусть он только посмеет, — воскликнул Гайар с угрозой, — пусть только посмеет намекнуть мадемуазель Эжени о своей любви или даже тебе, Аврора, — и ему не поздоровится! Он живо забудет сюда дорогу, этот жалкий авантюрист! Можешь не сомневаться!
— Ах, мсье Гайар! Вы этим очень огорчите мою госпожу. Вспомните — ведь он спас ей жизнь! Она ему бесконечно благодарна. Она постоянно говорит об этом, и её опечалит, если господин Эдвард перестанет бывать у нас. Я знаю, что это очень её опечалит!
В голосе Авроры слышалось волнение, почти мольба, прозвучавшая музыкой в моих ушах. Казалось, её тоже огорчит, если господин Эдвард перестанет бывать у них.
Должно быть, такая мысль пришла и Гайару, но ему она, видимо, не доставила удовольствия. Он ответил вопросом, в котором слышались раздражение и насмешка:
— А может быть, это огорчит и ещё кого-нибудь? Тебя, например? Ну, конечно! Ведь так? Ты влюблена в него? Проклятье!
Последнее слово он прошипел в ярости: он, видимо, бесился и страдал — страдал от жгучей ревности.
— Ах, сударь! — воскликнула Аврора.