А первый признак неразрывного общения с народом есть уважение и любовь к тому, что народ всею целостию своей любит и уважает более и выше всего, что есть в мире, — то есть своего бога и свою веру.
Это новогрядущая интеллигенция русская, кажется, именно теперь начинает подымать голову. Именно, кажется, теперь она потребовалась к общему делу, и она это начинает и сама сознавать <…> За ту главу "Карамазовых" (о галлюцинации), которою Вы, врач, так довольны, меня пробовали уже было обозвать ретроградом и изувером, дописавшимся "до чертиков". Они наивно воображают, что все так и воскликнут: "Как? Достоевский про черта стал писать? Ах, какой он пошляк, ах, как он неразвит!" Но, кажется, им не удалось! Вас особенно, как врача, благодарю за сообщение Ваше о верности изображенной мною психической болезни этого человека. Мнение эксперта меня поддержит, и согласитесь, что этот человек (Ив<ан> Карамазов) при данных обстоятельствах никакой иной галлюсинации не мог видеть, кроме этой. Я эту главу хочу впоследствии, в будущем "Дневнике", разъяснить сам критически" (XXX, кн. 1, 236–237). Своего обещания Достоевскому выполнить не удалось.
Итоговую авторскую оценку "Братьев Карамазовых" и ряд замечаний, полемически направленных против суждений о романе и речи о Пушкине либеральной и народнической критики, содержит записная тетрадь Достоевского 1880–1881 гг.: "Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в бога, — читаем мы здесь. — Этим олухам и не снилось такой силы отрицание бога, какое положено в "Инквизиторе" и в предшествовавшей главе, которому ответом служит весь роман. Не как дурак же (фанатик) я верую в бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием! Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, которое перешел я. Им ли меня учить!"
И далее: "Черт. (Психологическое и подробное критическое объяснение Ив<ана> Федоровича и явления черта). Ив<ан> Фед<орович> глубок, это не современные атеисты, доказывающие в своем неверии лишь узость своего мировоззрения и тупость тупеньких своих способностей <…> Нигилизм явился у нас потому, что мы все нигилисты. Нас только испугала новая, оригинальная форма его проявления. (Все до единого Федоры Павловичи). <…> Совесть без бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного <…> Инквизитор уже тем одним безнравствен, что в сердце его, в совести его могла ужиться идея о необходимости сожигать людей <…> Инквизитор и глава о детях. Ввиду этих глав вы бы могли отнестись ко мне хотя и научно, но не столь высокомерно по части философии, хотя философия и не моя специальность. И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла, как говорит у меня же, в том же романе, черт" (XXVII, 48).
В этих авторских самооценках не случайно ударение сделано на "силе" отрицания, "горниле сомнений", "силе атеистических выражений". Они, как сознает Достоевский, составляют тот заряд "Карамазовых", без которого не было бы и всего романа, ставшего наиболее полным выражением и могучего критического пафоса, свойственного Достоевскому, и его нравственно-религиозной утопии.
8
О предполагаемом содержании не осуществленного автором второго тома "Братьев Карамазовых" до нас дошло несколько дополняющих друг друга, но и частично расходящихся между собой свидетельств.
В 1916 г. вдова писателя А. Г. Достоевская сообщила критику А. А. Измайлову: "Смерть унесла его (Достоевского. — Ред.) действительно полного замыслов. Он мечтал 1881 год всецело отдать "Дневнику", а в 1882 засесть за продолжение "Карамазовых". Над последней страницей первых томов должны были пронестись двадцать лет. Действие переносилось в восьмидесятые годы. Алеша уже являлся не юношей, а зрелым человеком, пережившим сложную душевную драму с Лизой Хохлаковой, Митя возвращался с каторги".[60]
Об этом же А. Г. Достоевская пишет в своих "Воспоминаниях" "Издавать "Дневник писателя" Федор Михайлович предполагал в течение двух лет (1881–1882. — Ред.), а затем мечтал написать вторую часть "Братьев Карамазовых", где появились бы почти все прежние герои, но уже через двадцать лет, почти в современную эпоху, когда они успели бы многое сделать и многое испытать в своей жизни. Намеченный Федором Михайловичем план будущего романа, по его рассказам и заметкам, был необыкновенно интересен, и истинно жаль, что роману не суждено было осуществиться".[61]
В своих воспоминаниях А. Г. Достоевская оба раза допустила одну и ту же неточность: время, которое должно было, по замыслу писателя, протечь между действием первого и второго романа об Алексее Карамазове, она определила в двадцать лет, в то время как в предисловии "От автора" указано: "Первый роман произошел <…> тринадцать лет назад".
Свидетельства вдовы писателя о плане продолжения "Карамазовых" дополняются другими.
Вскоре после смерти писателя А. С. Суворин писал: "На продолжение своего "Дневника" он (Достоевский. — Ред.) смотрел отчасти как на средство <…> завязать узел борьбы по существенным вопросам русской жизни. Все это теперь кончено, кончен и замысел продолжать "Братьев Карамазовых". Алеша Карамазов должен был <…> явиться героем, из которого он хотел создать тип русского социалиста, не тот ходячий тип, который мы знаем и который вырос вполне на европейской почве".[62]
Более подробно Суворин изложил замысел Достоевского в своем дневнике. Он вспоминает здесь о встрече и беседе с писателем в день покушения Млодецкого на графа Лорис-Меликова 20 февраля 1880 г. Достоевский, еще не знавший в тот момент о покушении, но взволнованный другими террористическими актами народовольцев и процессами над ними, сказал тогда, что "напишет роман, где героем будет Алеша Карамазов. Он хотел его провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили. Он искал бы правду, и в этих поисках, естественно, стал бы революционером…"[63]
Сообщенные Сувориным со ссылкой на рассказ Достоевского сведения корректирует и дополняет в свою очередь появившаяся при жизни писателя газетная заметка. Здесь говорилось: "…из кое-каких слухов о дальнейшем содержании романа, слухов, распространившихся в петербургских литературных кружках, я могу сказать <…> что Алексей делается со временем сельским учителем и под влиянием каких-то особых психических процессов, совершающихся в его душе, он доходит даже до идеи о цареубийстве…"[64]
Однако в цитированной заметке в связи с рассказом о повороте в судьбе Алексея говорится лишь о том, что он доходит до "идеи о цареубийстве", а не о том, что он на практике совершает террористический акт. Возможно, что формулировка эта вызвана неполной осведомленностью автора заметки или цензурными соображениями. Но вероятнее всего, судя по намекам и указаниям в самом романе, казнь Алексея была лишь одним из нескольких вариантов развязки, которые в разное время мелькали в голове автора при обдумывании второго тома дилогии.
В пользу того, что Достоевский, не только начиная, но и заканчивая работу над "Карамазовыми", склонялся к иному завершению судьбы Алексея после постигших его сомнений и "идеи о цареубийстве", говорят свидетельства других мемуаристов.
Педагог и писатель А. М. Сливицкий (1850–1913), присутствовавший в 1880 г. на пушкинских торжествах в Москве, передает беседу Достоевского с молодежью: "Помолчав, он прибавил: "Напишу еще "Детей" и умру". Роман "Дети", по замыслу Достоевского, составил бы продолжение "Братьев Карамазовых". В нем должны были выступить главными героями дети предыдущего романа…"[65]
Наконец, немецкая исследовательница Н. Гофман в 1898 г. записала со слов А. Г. Достоевской (или других близких писателю людей): "Алеша должен был, таков был план писателя, по завещанию старца Зосимы идти в мир, принять на себя его страдание и его вину. Он женится на Лизе, потом покидает ее ради прекрасной грешницы Грушеньки, которая пробуждает в нем карамазовщину, и после бурного периода заблуждений н отрицаний, оставшись бездетным, облагороженный, возвращается опять в монастырь; он окружает там себя толпой детей, которых он до самой смерти любит и учит и руководит ими" (XV, 486).
Одна из деталей процесса над Митей представляет нарушение процессуальных правил, аналогичное допущенному в деле Е. П. Корниловой, о пересмотре которого в 1876 г. хлопотал Достоевский. Согласно 693 статье Устава уголовного судопроизводства 1864 г., врачи Герценштубе и Варвинский не могли быть опрошены одновременно и в качестве свидетелей, и в качестве экспертов (см.: кн. XII, гл. III). Это юридическое нарушение могло быть допущено писателем сознательно, чтобы во втором томе "Карамазовых" оно послужило поводом для кассации и пересмотра дела Мити (см.: XV, 486–487).
9
"Роман читают всюду, пишут мне письма, читает молодежь, читают в высшем обществе, в литературе ругают или хвалят, и никогда еще, по произведенному кругом впечатлению, я не имел такого успеха", — писал 8 декабря 1879 г. автор о приеме "Карамазовых" читающей публикой и критикой (XXX, кн. 1, 132).
По свидетельству А. Г. Достоевской, ее муж "особенно ценил в "Карамазовых" Великого инквизитора, смерть Зосимы, сцену Дмитрия и Адеши (рассказ о том, как Катерина Ивановна к нему приходила), суд, две речи, исповедь Зосимы, похороны Илюшечки, беседу с бабами, три беседы Ивана со Смердяковым, Черта" (XV, 487).
И все же до самого окончания печатания романа Достоевский продолжал тревожиться о его успехе: "Каждый раз, когда я напишу что-нибудь и пущу в печать, — делился он своей тревогой за судьбу романа 16 августа 1980 г. с К. П. Победоносцевым, — я как в лихорадке. Не то чтоб я не верил в то, что сам же написал, но всегда мучит меня вопрос: как это примут, захотят ли понять суть дела и не вышло бы скорее дурного, чем хорошего, тем, что я опубликовал мои заветные убеждения? Тем более что всегда принужден высказывать иные идеи лишь в основной мысли, всегда весьма нуждающейся в большом развитии и доказательности" (XXX, кн. 1, 209).
Уже до завершения публикации в "Русском вестнике" "Братья Карамазовы" породили огромную критическую литературу.