Поначалу я немножко злился, завидуя, но через пару минут раздался строгий папин голос: "Повернись и спи", и Аллочка послушно повернулась.
Ночью я проснулся от странных звуков. Поначалу подумал, что это из комнаты родителей. Интересно, спят ли они тоже "валетом"? Вряд ли. Спали бы "валетом" — не были бы мужем и женой. "Валетом" спят только дети. Родители там, у себя, обычно шепчутся –— секретничают. Потом скрипят пружины кровати, и сквозь скрипы доносятся странные мамины вздохи. Душит ее папа, что ли? Все, похоже, закончилось. Нет же, снова шепчутся. Кажется, спорят. Снова скрип пружин. Они там что — прыгают? А мне — вот наказание! — даже шевельнуться нельзя: стра-ашно. Неужели они занимаются тем же, чем и фигурки, нарисованные на дверях туалета? Этого еще не хватало! Папа — уважаемый человек, главный инженер на заводе, мама — гроза всех желтушных детей в больнице, предали мои чувства, уподобившись туалетным уродам. И куда смотрит бабушка?!
...Плакала Аллочка. Лежала и тихо всхлипывала. Зря, конечно, я с ней подрался. Хоть она и первая меня по ноге ударила. Я сполз с софы, подошел на цыпочках к картонному ящику, достал оттуда спичечный коробок с деньгами.
— На, возьми.
Аллочка вытерла слезы, взяла монеты.
— Нет, лучше пусть они хранятся у тебя, — и вернула мне деньги.
Вдруг наклонилась ко мне, обняла и поцеловала. В губы. Я слегка испугался, сам не знаю, чего.
— Я тебя бить больше никогда не буду.
— И дразниться не будешь?
— Нет, клянусь.
— Полезли завтра в сад, — предложила она.
— Давай еще раз поцелуемся, — и я потянулся к ней своими сомкнутыми губами.
Заскрипел бабушкин диван. Мы замерли — вдруг проснется! Тишина, лишь едва слышное посапывание.
— Давай спать вместе.
— Давай.
Я перебросил ее подушку на свою сторону, и мы нырнули под одеяло. Между нами оказался "классический третий" — друг-мишка, сто раз привитый от всех болезней. Он хотел оставаться с нами, но я взял его за ухо и бросил в угол.
— Когда вырастешь, ты кем будешь? — спросила Аллочка.
— Не знаю. Наверное, танкистом. Или врачом. А ты?
— Артисткой. Как Любовь Орлова. Видел фильм "Цирк"? Вот и я такой хочу стать.
— Ты завтра будешь у нас целый день?
— Не знаю... — вдруг умолкла. — Давай спать.
Я хотел было предложить поцеловаться еще раз. Но она повернулась лицом к стене, поджала ноги к животу. Мне спать не хотелось. Большим пальцем ноги я пару раз легонько ударил по ее пятке. Аллочка оттолкнула — перестань, мол. В другое время, конечно, я показал бы ей, как брыкаться, но еще не были забыты слова клятвы.
8
Под окном нашей комнаты был сад. Собственно, этот небольшой пустырек, огороженный со всех сторон тыльными стенами домов, садом-то и не назовешь — земля повсюду изрыта, в воздухе над одуванчиками парят рои мошек, у одной из стен среди лопухов отвоевал себе место под солнцем куст малины. В центре этого захолустного Эдема растут шелковица и невысокая яблоня.
У каждого дерева и куста — своя история болезни. Скажем, яблоня — это прямая дорога к дизентерии. Впрочем, зря мама так переживает — неспелой антоновки много не съешь: надкусишь яблоко и тут же выплюнешь — кислятина. Шелковица — "травмпункт": зеленка на моих разодранных коленках, отлетевшие и потерянные в траве пуговицы, разорванные рубашки. Зато шелковица — это и ягода, черная, налитая, затянутая паутинкой, висящая на самом краю ветки. Тянешься к ней двумя напряженными пальцами. Рви же! Потом, усевшись поудобнее на ветке, бережно снимаешь паутинку и погружаешь ягоду в свой истекающий ожиданием рот... Куст малины –— это "скорая помощь", детская больница на Батыевой горе.
— В малинниках водятся змеи, — предупредила мама, когда пришла весна и на подоконнике появились грязные следы от моих сандалий. — Тому, кого укусила змея, делают уколы в живот.
— Это правда? — уточнил я у бабушки. Не исключено, что мамина змея — из той же "бригады", что и Бабай и милиционер, забирающий детей, которые не хотят есть.
— Может быть, и правда, — ответила бабушка после недолгого раздумья. — Моего брата Милю когда-то укусила змея, и его еле спасли. …………………………………………………………………………….....
…Утром мы с Аллочкой — в саду.
В стеклянной банке, куда брошены листики и пучки травы, томятся узники. Один, самый большой, с оторванной лапкой, — моя добыча. Аллочка — тоже не промах: сложив ладошки домиком, подкрадывается, наклоняется и, падая на коленки — хлоп! — накрывает нового кузнеца.
— А я осенью в школу иду.
— Ну и что! Я тоже в этом году в школу пойду.
— Никуда ты не пойдешь. Ты еще маленький, тебе еще нет семи.
— Опять дразнишься. Сейчас как врежу.
— Тоже мне напугал. Вот и не догонишь! — дернув меня за воротник, она срывается с места и убегает.
Я — за ней. Носимся по саду, спотыкаемся, падаем.
— Не догонишь, не догонишь! Все, пусти, порвешь, — просит она, когда мне удается схватить ее за платье.
— Будешь еще дразниться?!
— Нет, ну все, пусти...
— А я умею лазать по деревьям, — подбежав к шелковице, несколькими ловкими движениями взбираюсь на ветку.
— Я тоже так умею!
Аллочка прыгает, как обезьяна. Ее нога съезжает по стволу, она бесстрашно делает еще одну попытку, теперь удачную, влезает на одну ветку, на вторую, на третью. Еще бы! Ведь она мечтает стать как Любовь Орлова: в блестящем купальнике перед глазами замерших зрителей споет свою "Мэри-Мэри — чудеса...". И, отбросив шляпу с пером, начнет медленно опускаться в пушку. А потом — ба-бах! — полетит под купол цирка. В зале сидят папа и мама, хлопают. Папа — в костюме, выбритый, не пьяный. Мама — с новой прической, в цветастом шелковом платье, которое она уже давно не надевала. После представления папа купит торт и лимонад и все вместе придут домой. Аллочке отрежут самый большой кусок торта с розочкой. Будут есть торт и смеяться. Затем папа подхватит Аллочку под мышки, перенесет к центру комнаты, подложив свою огромную правую ладонь ей под живот, а левую — на спину, и начнет кружить: "Полетели — у-у-у!". Руки — в разные стороны. Перед глазами замелькают стол с недопитым лимонадом, мама, комод. Потом Аллочка снимет блестящий купальник, отколет бумажный цветок и разложит кресло, на котором спит. Тихонько подойдет мама, сядет на краешек, и Аллочка-доня повернется на бочок, чтобы мама погладила ей спинку. И поцеловала в шею, туда, где персиковый пушок косички.
Завтра — выходной. Аллочка проснется от щебетанья птиц и побежит в комнату родителей. Заберется к ним в теплую постель, посередке, так, чтобы с одной стороны — папа, с другой — мама. Папа будет ее гладить и немножко с нею баловаться, продолжая разговаривать с мамой о чем угодно: на заводе новый бригадир... пора консервировать помидоры... на могиле отца нужно поставить ограду...
Она помнит дедушку Бориса: лысый слепой старик лежал на диване, укрытый темным одеялом. Иногда что-то насвистывал — из сложенных трубочкой губ вылетали мелодии. Но чаще молчал или кашлял. Она запомнила его пальцы: длинные, костлявые, крепко держащие край одеяла, словно кто-то собирался это одеяло у него отнять. Когда они оставались дома вдвоем, дед подолгу лежал молча, а потом вдруг спрашивал, какая сегодня погода или какого цвета у нее глаза. Слушал, не моргая, лишь изредка его сухие губы шевелила малозаметная улыбка. "Ты цикавая", — произносил он.
Втайне, чтобы никто не знал, она называла его "дед Борис — председатель дохлых крыс". И хихикала, тихонько передразнивая. Мама не разрешала близко подходить к деду, говорила про какую-то туберкулезную палочку, от которой якобы можно заразиться. Возле кровати на табуретке стояла его посуда, под подушкой лежало полотенце. Но никакой палочки у деда Аллочка не видела.
Еще она помнит, как папа и мама брили деда, когда тот обрастал щетиной на лице и ежиком на макушке — ну настоящий председатель дохлых крыс! Родители намыливали сначала его лицо, сбривали, затем — голову. Когда брили голову, дед как-то странно оживлялся. Просил, чтобы осторожней на темечке, потому что на темечко ему трое суток подряд лили ледяную воду — по капле, по капле, суки! — когда пытали на допросах в Лукьяновской тюрьме… Дед плакал, как ребенок, тер руками свои слепые глаза, начинал сильно кашлять и орал, чтоб ему дали водки. Укладывая, мама его успокаивала: "Ну не надо, ну успокойтесь", водку, однако, не давала. Подсовывала к его рту кислородную подушку, трубку от которой дед сначала выплевывал, но мама слезно упрашивала. Дед брал и наконец умолкал. А папа уходил из дому и возвращался поздно. Пьяный. Кричал на маму. Так повторялось каждый раз во время бритья, но дед сам просил его брить, когда на макушке ладонь начинал колоть черный ежик.
Однажды ночью дед раскашлялся сильнее обычного, и все проснулись. Включили свет. Аллочке почему-то стало страшно. Она стояла, прижавшись к стенке комода. Дед кашлял так, что жилы на горле вздулись. Отталкивал кислородную подушку. Вдруг затих, вцепился своими пальцами в одеяло и притянул его к самому подбородку. Долго молчал. Потом прохрипел: "Как тяжело умирать..."
Мама заплакала в подол ночной рубашки, папа опустил свою ладонь на слепые раскрытые глаза деда. А когда ладонь отнял, дед лежал безразличный, посеревший, с сомкнутыми губами и закрытыми глазами, словно и не жил никогда. Только костлявые пальцы крепко держали край одеяла. На пару дней Аллочку отправили к тете Даше. Когда она вернулась — ни деда, ни одеяла уже не было. Лишь на столе стоял граненый стакан, наполненный водкой и прикрытый горбушкой черного хлеба...
***
— Ты правда пойдешь в школу в этом году?
— Да, меня поведут показывать директору. Ноябрьских тоже принимают.
Мы сидели на корточках, измазанные шелковицей, со свежими царапинами на руках и ногах. Выпускали кузнечиков из банки. Кузнечики были какие-то вялые, а может, им до того понравилось в банке, что и выпрыгивать не хотели.
— Как ты думаешь, в школу нужно будет ходить каждый день?
— Ты что? В школу ходят, когда хотят.
— Я тоже так думаю... — Аллочка вдруг лукаво прищурилась. — Хочешь, я тебе что-то покажу?
— Покажи.
— Пошли, — она взяла меня за руку и потянула за собой.
— В малину нельзя, — я вырвал руку.
— Почему?
— Там...