Понятно, что эта Лиза-Мария, в какую бы рясу ни рядилась, все равно остается женщиной со своими женскими желаниями.
Но почему же он оттолкнул ее? Сказать по правде, он… испугался. Да, испугался чего-то, сам не знает, чего. В какой-то миг, это длилось лишь миг, как вспышка молнии, осознал, что, если воспользуется ею, то совершит величайшее зло. Такое зло, по сравнению с которым все его прежние авантюры, юношеские драки и погони, связи с замужними женщинами и проститутками в банях и ночных барах, мошенничества на бирже – все это покажется детскими шалостями. Он не сожалел, был даже рад тому, что нашел в себе силы оттолкнуть ее.
Он погасил сигарету. Все, пора ехать. И выбросить из головы это случайное приключение. Машина тронулась с места, немного проехала, но опять остановилась.
А почему, собственно, он должен уезжать? Его ведь никто не гонит. Да, перед ним захлопнули дверь. Не беда, он не гордый. У него есть время. Он никуда не торопится. Он может переночевать в мотеле еще и не одну ночь. Кто, кроме дяди Гриши, ждет его в Нью-Йорке? Он с ужасом подумал о том, что в Нью-Йорке его опять начнут преследовать мрачные мысли о самоубийстве… Снова потянулся к пачке сигарет.
Так прошло несколько часов. Машина чернела одиноким недвижным пятном средь белого застывшего моря.
Михаил то впадал в тоску, то строил самые радужные планы. Быть может, это шанс для них обоих? Быть может, судьба специально устроила им эту встречу? И в этом буране, в самом деле, – проявление Воли Божьей? Квартира у него, пусть скромная, но есть. Он найдет работу, переучится, совершит все возможное и невозможное ради того, чтобы сделать Лизу счастливой. Она – именно та женщина, которая нужна ему, нужна, как воздух!
Он подолгу всматривался в тот невысокий дом, ближний к дороге из трех домов. Несколько раз – или ему мерещилось? – в окне мелькала знакомая фигура. И тогда сердце Михаила билось гулко и часто, но фигура исчезала.
Дверь отворилась. На крыльцо вышла низенькая женщина, в темном пальто и вязаном берете. Поежившись, засеменила к дороге.
– Здравствуйте, – сказал он тихо, чтобы Раиса Ароновна не расслышала дрожь в его голосе.
Они стояли возле почтового ящика, из которого выглядывала связка газет.
– Здравствуй, – Раиса Ароновна вытащила почту. Казалось, что она прячет от него глаза. Лицо ее сегодня было унылым и безнадежно старым.
– Я бы хотел увидеться с Лизой. Это очень важно.
– Понимаешь… Ей очень плохо сегодня. В прошлом году у нее уже был срыв: часто плакала, неделями молчала, голодала. С трудом пришла в себя. Потом как будто все пошло на лад. Я уже думала, что все, больше не повторится. И вот – опять начинается, опять ее сердце мечется. Ты тут ни при чем, – она недолго помолчала. – Когда-то, во время войны, моя мать спаслась в монастыре. Не знаю, спасется ли в монастыре моя дочка.
– Но почему она здесь?
– Она любила одного мужчину. Он умер от разрыва сердца.
– А-а… Но ведь жизнь продолжается, ведь нельзя же…
– Конечно, нельзя. Но такой она человек – все или ничего.
– Может, она не имеет права отсюда уйти? Она кому-то чем-то обязана?
– Да-да, обязана. Монахини, когда принимают постриг, дают обет верности Богу. А больше их никто не держит. Это же – монастырь, не тюрьма. Ты вчера рассказывал о том, что читал в книге об отце, который оплакивал, как умершую, свою живую дочь-христианку. Если бы ты знал, сколько слез я пролила, узнав о ее решении стать монахиней! Плакала день и ночь, не переставая. Ох-ох, дочка. И я умереть спокойно не могу. Как же ее оставить одну?
ххх
Ближе к вечеру из тех домов стали выходить монахини. На фоне белого снега были хорошо видны их черные одежды. Одну старую монахиню вела другая, помоложе, поддерживая ее под руку. Старушка едва ступала, волоча по узкой протоптанной тропинке свои дряхлые ноги.
Михаил видел, как, наконец, из дверей другого дома появилась Лиза: поправив на плечах серую телогрейку, пошла следом за остальными. Все они исчезали в дверях невысокой церкви под зеленым куполом.
Михаил стоял в раздумье. Наконец, затянув молнию своей зимней куртки, неспешно пошел в ту церковь. Понял, что это для него единственная возможность увидеть Лизу и, если удастся, поговорить с ней. В конце концов, никаких плохих намерений у него нет. Если его оттуда попросят – он уйдет.
В храме пахло хвоей и воском. Старенький, седоволосый священник ходил по храму неестественно твердой для его возраста походкой, размахивая кадилом. Произносил вполголоса молитвы в свои седые, жидкие усы. На миг священник бросил на вошедшего Михаила любопытный взгляд. Но, не останавливаясь, продолжал кадить.
Мерцали лампады у икон. Несколько монахинь сидели на скамейках у стен, склонив головы. Если бы не их редкое покачивание головами, то можно было бы подумать, что они спят.
А на клиросе, возле иконостаса, стояли две монахини. Свет настольной лампы лился на лежащие перед ними раскрытые книги на пюпитрах. Одна из монахинь – низкорослая, кажется, это она сегодня утром закрыла перед носом Михаила дверь. Вторая – Лиза. Они обе стояли рядышком, читали по открытым книгам, поочередно. Изредка напевали, причем голос другой монахини был низким, густым, заглушал тонкий голос Лизы.
Хмурясь, Михаил стоял в полутемном углу, смотрел то на Распятие, перед которым горели свечи, то на Лизу, читающую молитвы, то на иконы. Припомнил Киев, Софийский собор, Печерскую Лавру. И… церквушку, которая находилась неподалеку от их дома. Чудом та церквушка пережила все лихолетья и уцелела. Там был небольшой церковный двор с высокими кленами. И какие-то бессменные старушки в темных одеждах. Иногда Михаил с друзьями заходил в ту церковь, любопытства ради.
Однажды, помнится, весной, в воскресенье утром, будучи еще ребенком, он гулял с друзьями неподалеку от дома. Солнышко уже всходило, а туман еще не рассеялся. И странным видением в этом тумане прошли старушки в белых платках, несущие из той церкви корзинки с горящими свечами. Михаил тогда не знал, что за диво такое, с чего вдруг идут эти старушки в такую рань, и с зажженными свечами. Но у него возникло странное ощущение, что в той маленькой церкви ночью случилось какое-то великое событие, и эти сморщенные старушки, всегда в черных платках и грубых юбках и кофтах, сейчас напоминали невест, убранных, как в фату, в белый туман... Это была Пасха.
А еще в той церкви отпевали Витькиного отца – дядю Колю. Михаил очень любил дядю Колю: он брал их с Витькой на ночную рыбалку на Днепр, учил их плавать, играл с ними в футбол. Дядя Коля сгорел от рака, буквально за год, когда Михаилу и Витьке исполнилось по шестнадцать лет. Его гроб сначала стоял во дворе на табуретках. Потом под музыку полупьяного оркестра этот гроб повезли не как обычно – сразу на кладбище, а сначала в ту старую церковь. Михаил тогда не знал, что гроб и смерть тоже имеют какое-то отношение к церкви.
В церкви что? Там облупленные стены, там печальный старик-Бог в потрескавшемся куполе, среди ангелов, тоже старых, осыпавшихся. И дядя Коля – в центре церкви, с иконой на груди. Священник ходил вокруг гроба, кадил, бормотал в бороду "...во спасение души усопшего раба Божия Николая..." Отец Михаила всплакнул. Его мама, Витька, Витькина мама – все плакали, старушки вздыхали, осеняя себя крестным знамением.
Михаил тогда полюбил какой-то новой любовью и своих родителей, и Витьку, и этих старушек. Почувствовал их всех в себе, себя – частью их...
Припомнив все это, Михаил подошел к небольшому столику у входа, где лежали картонные коробки со свечами. Взял одну из свечей, зажег ее и поставил в подсвечник. Грустно и как-то спокойно стало на его душе. Почему-то он припомнил и одного еврейского мальчика по имени Илюшка, из детского дома. Когда Михаил учился в институте, на третьем курсе, они с несколькими студентами ходили в один детский дом проведывать детей-сирот. Михаилу там приглянулся худенький еврейский мальчик лет пяти, с очень большими и очень умными глазами. Михаил даже ненароком стал подумывать о том, не усыновить ли Илюшку, вернее, не забрать ли его жить в их семью. Повел об этом разговор со своими родителями. Но потом все как-то завертелось в жизни – друзья, сессии, дачи, и про Илюшку он забыл. И, наверное, так никогда бы и не вспомнил...
И о своих родителях тоже как-то забыл. Изредка звонит им в Израиль – лишь бы поставить "галочку". За семь лет ездил к ним, в Израиль, лишь два раза. Все было некогда, дела.
А ведь родители не вечны. И никто не вечен на этой Земле. Мы все уйдем куда-то, и никто не узнает о том, что мы жили когда-то. А зачем мы жили? Для кого?..
Михаил смотрел то на колышущийся огонек зажженной свечи, то на Лизу, читающую своим чистым голосом молитвы. Лампа ярко освещала ее лицо, обрамленное черной тканью платка. Она изредка поправляла свои волосы. Ее глаза горели, и ее лицо тоже словно начинало сиять изнутри неким сиянием, а губы повторяли что-то красивое, трагичное, о нашей любви к Богу и Божьей любви к нам... Она читала до того самозабвенно, что, казалось, в этих словах заключена вся ее жизнь, и от того, как она их произнесет, будет зависеть, услышит ли ее Бог, – ее молитву о себе, о маме, о том погибшем мужчине, которого она любила, обо всех живых и всех мертвых…
……….….………………………..…………………………………………
– Подождите! Не уходите!
Она бежала к нему по снегу. Михаил, повернувшись, замер. Не верил, что это правда. Не верил своим глазам.
На Лизе была легкая, полураспахнутая шубка, ботики и элегантная алая шапочка со сдвинутым набок козырьком. Лиза вся искрилась серебристой пылью, сверкало ожерелье на ее оголенной шее. Легкая, подвижная, она бежала к нему по узкой тропинке. Наклонившись, подхватила снег, слепила снежок и шутя бросила в него. Засмеялась звонко и понеслась дальше, туда, где могучие ели у дороги возносили к небу свои роскошные кроны.
– Ах, так?! – Михаил тоже слепил снежок, шутя бросил в убегающую Лизу и помчался следом за ней.
Оглянувшись, она побежала еще быстрее.