Теперь, в тридцать девять, он очень был похож на свою маму: в Сашкином лице четко обозначилось лисье выражение тети Нади, с ее хитроватым прищуром глаз, вытянутым носом и узким подбородком. Впрочем, впечатление лисьей хитрости ее натуры было обманчиво, и если в своей жизни тетя Надя в чем и хитрила, так это в попытках обсчитывать своего покойного мужа на деньги из семейного бюджета, которые он пропивал.
Но фигурой, статью, Сашка теперь напоминал своего отца: такой же рослый, плечистый, такой гигант. И свои пшеничные густые волосы зачесывал назад, как когда-то отец.
В Юрке же сразу узнавался татарин: скулы раздались еще больше, в чертах лица проступила азиатская закругленность. Не было у Юрки теперь густой шевелюры, того хайра, которым он когда-то гордился, так артистично потряхивал. Бог весть, сколько времени проводил он тогда у зеркала, какими шампунями пользовался, чтобы придать своим волосам максимальную пышность и отлив. Влад с Сашкой над этой Юркиной слабостью всегда подтрунивали. Теперь же был Юрка совершенно седым, короткие волосы аккуратно зачесаны набок. На его лице и раньше не росло никакой растительности, лишь редкие волоски, оно и теперь оставалось гладким, почти без следов бритья. Но в отличие от раздавшегося в размерах нескладного Сашки Юрка был в отличной форме: все такой же худощавый, подтянутый, словно только что вышел из спортзала. Одет, как всегда, с иголочки.
Он сидел за столом рядом с Владом, тоже держал полную рюмку.
– Все, Владюня, за тебя. И за встречу! – завершил Сашка, подняв свободную руку в театральном жесте над столом, словно ожидая аплодисментов.
Затем у всех сидящих искривились лица, кроме Матвея, который пил пепси-колу и с любопытством наблюдал, как у взрослых смешно выступили слезы на глаза, вытянулись губы дудочкой и сморщились носы. Ни в каком телешоу, никакие клоуны в цирке не могут корчить такие смешные рожи, как взрослые после выпитой рюмки.
Застучали вилки и ножи по тарелкам, полилась минералка в бокалы. Грибочки, оливки, селедочка.
– Ма, не спеши ты со своей курицей, еще есть время. Влад же не уходит еще. Он же у нас будет до вечера.
– Владька, как поживают в Америке твои родители? Как жена? Твой сын – такой красавец! Возьми икру из синеньких, это тетя Надя специально приготовила, когда узнала, что ты к нам в гости придешь. Ну что, вкусно?..
Тетя Лена почти не изменилась: такая же энергичная, живая. Ее волосы, когда-то поседевшие в течение недели после ареста Юрки, теперь были окрашены в каштановый цвет. Она нынче – библиотекарь в школе, где почти сорок лет проработала учительницей. Недавно вернулась из Израиля, гостила у подруги.
Тетя Надя – на пенсии. Но в свои семьдесят девять еще держится, только располнела и, кажется, стала по-стариковски сентиментальной.
Уже не было в их глазах ни боли, ни обиды на судьбу. Они принимали Влада как родного. Да он и был им родным.
Расспросы, расспросы, воспоминания.
– Родители мои – в порядке, все у них слава Богу. Папа все эти годы работал водителем на вэне, но недавно ушел. Говорит, что трудно ему стало, годы берут свое. Играет теперь в парке в домино, ходит на рыбалку на озеро. Вспоминает часто дядю Витю, как они с ним на Днепре вместе рыбачили. Мама работала в ателье портнихой, но ее уволили. Сейчас присматривает за одним ребенком и помогает нам по возможности с Матвеем. Кстати, она вам, – Влад посмотрел на обеих женщин, – передала платья и костюмы, вы же ее знаете. Жена моя – программист в финансовой компании. Матюша растет, – Влад умолк, погладил по голове сидящего рядом сына, который кое-как справился с едой, обильно положенной ему на тарелку тетей Леной, и слушал папин рассказ о жизни их семьи в Чикаго. Рассказ этот в одинаковом изложении звучал уже не раз за последние дни в других домах, где они бывали.
– А ты-то как? Чем занимаешься?
– Мама, ты что, совсем память потеряла? – возмутился Сашка на вопрос своей матери. – Влад же говорил, что работает в библиотеке и защищает диссертацию. Станет академиком, вторым... этим, как его... Капицей. Это же серьезное дело! – с озабоченным лицом Сашка снова взял бутылку коньяка, бросил строгий, внимательный взгляд вдоль всего стола, где стояли уже пустые рюмки:
– Ничего не понимаю. К нам приехал Влад, из Чикаго. Уставший, замученный жизнью в жестоком мире капитала, где человек человеку волк, где люди ради доллара готовы перегрызть друг другу глотки. Ему нужно отдохнуть душой, поверить в людей, бля. Ой, пардон. А мы ему даже рюмку коньяка не можем налить. Хрен знает что, пардон еще раз.
– Сашок, хорош гнать пургу. Это у нас здесь, при Яныке, законы джунглей, хуже, чем в зоне. А там, в Америке, – порядок и нормальные законы, – поправил его Юрка, поднимая свою наполненную рюмку. Он сильно, наморщил лоб (этого за Юркой Влад раньше никогда не замечал), посмотрел перед собой с каким-то страдальческим выражением. Будто какая печаль, какое тяжелое воспоминание надвинулось ему на душу:
– Ладно, погнали.
...Дядя Алеша умер от рака. Врачи поначалу думали, что у него воспаление легких, и полгода лечили его от воспаления. Но потом он начал таять на глазах, стал жаловаться на боли. Сделали биопсию – рак, метастазы уже по всему телу.
– Вот, глянь, это он – за несколько месяцев перед смертью. Да, так усох наш дядя Алеша, как египетская мумия...
Влад листал альбом с фотографиями, переворачивал страницы. Вот промелькнуло их детство, с луками индейцев и картонными рыцарскими мечами; выпорхнуло серой чайкой и унеслось куда-то за море их отрочество, с походами и катанием на яхтах, и юность.
– О-о, какие снимки...
Все сгрудились вокруг Влада, листающего альбом.
И Матвей, сидящий рядышком, с любопытством поглядывал то на фотографии, то на отца, то на его друзей – грубых великанов, с кривыми улыбками и седыми волосами. Неужели эти подвыпившие типы – те самые герои, те неуловимые, несгораемые ни в каком огне и непотопляемые ни в какой воде? Те озорные выдумщики-супермены?
Папины друзья из академии, у которых вчера были в гостях, – повежливее, покультурнее. Правда, тоже пьют очень много.
– Сынок, помнишь, я тебе рассказывал, как мы когда-то играли в рок-ансамбле? Вот, гляди, это мы: вот Юрка, у микрофона с гитарой, видишь, как орет, рот раскрыл, что твой крокодил. А это – Сашок, за клавишными, а это – твой батянька, за барабанами. Узнаешь?
– Ага.
Влад не мог толком понять, что сейчас переживает его захмелевшая душа. Грусть ли от ушедшей юности, радость ли от встречи? Поначалу он, конечно, испытывал настороженность. Не знал, примут ли его с распростертыми объятиями или же холодно? Не знал и того, кого встретит сейчас: веселых друзей юности, с которыми так жестоко развела его судьба, или же заматеревших уркаганов, какими оба когда-то вышли из лагерей?
Но все его дурные предчувствия, сомнения, тревоги рассеялись. Ему стало совершенно покойно и хорошо. Тепло. Он будто бы нащупал нечто прочное в своей душе, поставил ногу на какую-то твердую землю.
Да, жизнь – борьба, скитание. Работа, попытки делать карьеру, воспитание ребенка. Зарабатывание денег. Повседневные заботы.
Но с тех пор, как уехал в Америку, друзей у него больше не появилось. Никого. Как ни пытался сходиться с людьми, ничего не получилось. Бог послал ему Гурия, того обрусевшего грека, с которым совершили памятное путешествие по Ближнему Востоку. Но Гурий, вечный странник, уехал, пропал из жизни Влада так же внезапно, как и появился когда-то.
И живет Влад с таким ощущением, что воюет он, воюет в одиночку, что не чувствует твердого, надежного плеча друга, что какая-то часть его души каждый день усыхает...
– В Америке у меня друзей так и не появилось... – промолвил он, когда все снова сели за стол к сладкому.
– Зато какой ты молодец: сам, без никого, пробился в чужой стране, пишешь диссертацию.