Его родители — люди благородного сословия — дали сыну начатки хорошего образования, но когда Левушке было десять лет, он переболел тяжелой болезнью. Выжил, но так и остался на всю жизнь — Левушкой.
Ему уже скоро девяносто. Левушку любят все в монастыре, особенно семинаристы. Летом порою он может наломать веток сирени и засунуть их себе под пиджак, чтобы быть похожим на куст. Он — монастырский дурачок, но... не так прост.
— Левушка, что самое главное в жизни? — спрашивает его Андрей.
— Вера в Бога и спасение.
— А как спасаться?
Левушка смеется:
— Мячиком. Мячик катится по дороге и прикатится в Царствие Небесное, — ударив о землю посохом, он уходит.
Без Левушки Джорданвилль — не Джорданвилль. Левушка несет трудовые послушания по столовой, встречает паломников и заводит с ними разговор на излюбленные темы: про женитьбу, про то, что умер друг Полкан (собака), спрашивает, не карпаторосс ли имярек и так далее. Иногда произносит загадочные, только ему понятные фразы.
— Он под рубашкой носит несколько тяжелых крестов, — говорит Андрей, глядя Левушке вслед. — Ты о чем задумался?
— Да так... Меня мигрени замучили. А он сказал, что у меня голова не в порядке...
***
Сутки, как я в Джорданвилле. Всего лишь сутки. И вдруг ловлю себя на мысли, что множество как будто неотложных и важных дел, оставленных в Нью-Йорке: забота о хлебе насущном, многочисленные встречи, срочные телефонные звонки, сумасшедшая переписка по Интернету, отнимающая уйму времени, — зачем мне все это?! Суета сует, да и только.
***
Выходим за монастырские ворота. Под ботинками поскрипывает снежок. Входим в лес. Тишина. На поляне лежат еще не распиленные деревья и несколько вязанок дров. Впереди — озеро.
— А что это за палатка? — спрашиваю, показывая на странную синюю палатку на противоположном берегу озера.
— Летом сюда приезжал парень из Беларуси, жил один в этой палатке. Он приходил в монастырь только в церковь на службы и в трапезную обедать. Осенью уехал, а палатку оставил — в следующем году собирается приехать сюда опять.
— Зачем же ему было жить одному в палатке? Ведь рядом — кирпичный братский корпус, гостиница для паломников. Он мог бы попросить, и ему бы наверняка разрешили пожить там.
— Этот парень посчитал, что ему нужно полное уединение, отшельничество.
— Но ведь так легко возомнить себя святым!
— В общем-то да. Хочешь, приведу пример настоящего смирения? Наш покойный игумен — митрополит Лавр, в свои восемьдесят лет мыл туалеты и душевые в братском корпусе. Об этом никто не знал, пока однажды ночью его случайно не увидел один семинарист... Сюда, в Джорданвилль, часто приходят люди с самыми, казалось бы, благородными порывами. Но порою случается, что кто-то разочаровывается в себе, в вере. Бывает, монахи уходят из монастыря в мир. Потом они опускаются на дно отчаянья, спиваются. Человек, желающий идти иноческим путем, и не подозревает, какие опасности его поджидают…
***
Саше девятнадцать лет. У него сильный американский акцент. Если бы не черная долгополая ряса, его легко можно было бы принять за американского студента. По происхождению он русский, по роду занятий семинарист. Но самое интересное, Саша — звонарь, и, как считают, звонарь от Бога. Он помнит, как пятилетним пацаном поднимался по лестнице на колокольню церкви в городе Ютика, где звонил в колокола его отец.
— Это нужно слышать, — Саша пытается объяснить премудрость своего искусства. Он выразительно жестикулирует и, ощущая ограниченные возможности слов, берет в руки канат, привязанный к языку большого колокола.
Мы стоим на самом верху колокольни. Морозный ветер обжигает лицо.
— Нужно ударить так, чтобы слышалось "бом-м-бам-м", а не "бам-м-бом-м". Улавливаете разницу?
— Еще бы.
— В большой колокол мы звоним двенадцать раз в году на самые главные праздники. А маленькими колоколами созываем на богослужения. Отливали колокола в Голландии, деньги жертвовало все русское зарубежье. Можно, конечно, нажать кнопку, чтобы по колоколам стучали электрические молоточки. Но это не по-русски. Нужно каждый колокол чувствовать, чтобы слышалось "бом-м-бам-м".
Саша становится на деревянную планку-педаль, хватается руками за веревки, привязанные к языкам колоколов. Над нами — один большой и три средних колокола, а на площадке выше — еще около двадцати маленьких, для перезвона.
— Сейчас здесь очень холодно, приходится надевать ушанку и валенки. Зато как здорово плывет звук в морозном воздухе! — Саша легонько ударяет в колокол и замирает, прислушиваясь к уплывающему вдаль звуку.
— Ты тоже хочешь стать монахом?
— Нет. Пока учусь в семинарии, а закончу — женюсь и рукоположусь в дьяконы. Подвиг монаха, чувствую, не для меня.
***
Завелся мотор машины. Пора в Нью-Йорк. Поворот — и скрылись золотые купола. Снег перестал, из-за туч изредка выглядывает месяц.
Еще несколько дней здесь будет стоять мертвая тишина. А на Рождество к размеренным звукам большого колокола подключится веселый перезвон маленьких, благовествуя миру о Великом празднике…
2016 г.