Говорит, что скорее всего к октябрю не успеют: крыша не просмолена, двери и оконные рамы не подходят по размерам. Правда, может, дом сдадут и так, а потом будут доделывать…
У мамы приступ — лежит, бедная, на диване. Ничего не ест, только пьет воду. Хочет дотянуть до переезда, чтобы помочь папе и бабушке, поэтому откладывает операцию. Ей будут удалять желчный пузырь: камни. Я потом видел эти камешки, небольшие, словно граненые. Бабушка принесла их из больницы, когда маме сделали операцию. Мы не знали, куда их деть. Решили зачем-то оставить. Высыпали в чашку — почти полная чашка! Даже врачи удивлялись, как мама могла так долго терпеть? Чашка стояла то в шкафчике, то в буфете и, что странно, несмотря на все перестановки и переезды, не пропала.
Вопрос, что с нею делать, снова возник годы спустя, когда мы уезжали в Америку. Мы упаковывали чемоданы и обнаружили чашку, полную этих "алмазов", за которые мама заплатила годами своей молодости. Тогда я предложил закопать их возле бабушкиной могилы. Сам не знаю зачем. Родители не возражали. Мы отправились на кладбище.
Завтра всё вокруг этой плиты будет залито бетоном. Потому что следить и ухаживать за могилой будет некому. Мама стала напротив плиты, с которой глядела бабушка.
— Мама, мама, прости, мы уезжаем. В Америку. Навсегда. Наверное, я должна была лежать рядом с тобой, но теперь буду лежать где-то за океаном... Мама, если бы ты увидела, какой у нас Игорь. Он врач. Ты бы только послушала, как хорошо о нем отзываются коллеги… Это ты его сделала таким. Прощай, мама. Мы уезжаем…
Пока жива была бабушка, мама чувствовала себя в ее надежной тени, под ее защитой. Как могла, училась у бабушки, но сумела освоить лишь малую долю бабушкиной премудрости жить: "Когда тебе очень плохо — нельзя слишком горевать. И не стоит сильно радоваться — когда тебе очень хорошо. Все в жизни нужно принимать как дар".
После бабушкиной смерти мама остро ощутила свою беззащитность и беспомощность, чаще болела, во всем ей чудились несчастья. Пытаясь спрятаться в скорлупе своих страхов и волнений, она умела сильно печалиться, но почти не умела радоваться. И лишь когда я вырос, отслужил в армии и окончил мединститут, мама стала спокойней. И, как ни странно, к старости в Америке вдруг расцвела. Стала энергичной, реже болела — словно стремилась наверстать все упущенное в молодости.
…Мы положили на плиту розы — бабушка всегда восторженно называла розы цветами любви. Она говорила, что любовь сделала розы такими красивыми. Помолчали. Ушли. Потом я на секунду вернулся. Достал из кармана платок и завернул в него горсточку земли. Во всех переездах и перестановках куда-то пропали и те подсвечники, и сервиз, и открытки. От бабушки у нас осталась только фотография и узелок с землей.
4
Вадик и Юрка после уроков идут сбивать каштаны. Возвращаются с полными карманами ядрышек. Темных, блестящих, покрытых тонким масляным слоем. Жонглируют ими и бросаются. С тоской гляжу я на их богатство.
— Можно и мне с вами?
— Вот еще! Ты же — маменькин сынок.
— Нет, я уже большой.
— Хочешь — иди. А скажешь, что был с нами, — получишь.
Я пошел за ними. Вдруг вспомнил — у меня же нет палки! Подбежав к свалке, нашел там какой-то дрючок.
И вот мы — на поле брани. Над головою — многолапые листья, в их гуще прячутся колючие бомбочки. По две, по три на одной веточке, а то и целая гроздь. У некоторых каштанов треснула кожура, и оттуда выглядывают темные ядрышки. Асфальт усыпан скорлупками, ветками, смятой листвой. Каждое дерево "оккупировано" мальчишками с разных дворов. Одно дерево — около магазина "Школьник", другое — возле галантерейного. Мы обступили каштан напротив молочного магазина. Из дверей выходят покупатели с бидонами и авоськами.
Поначалу я мазал, но вскоре пристрелялся. Семь сбитых и один, украденный у Вадика каштан лежали в стороне. Бросок. Мимо. Еще бросок. Висящая бомбочка покачнулась, но не упала. Еще раз. Ура! Горка растет. А теперь во-он по тому. Огонь!
Открыв глаза, я увидел надвигающуюся на меня тетеньку величиной со скалу. Ее рыжие волосы торчали в разные стороны, на лбу пылала "звезда". Времени не тратя даром, я пустился наутек. Оглянулся и увидел, что это чудовище несется за мной со страшной скоростью. На моих ногах выросли крылья. Пролетев над асфальтом, я очутился в чужом дворе, перепрыгнул через забор. Пробежал по переулку, перепрыгнул еще через один забор. И вот она — родная земля.
Увидев меня, Аллочка разинула рот от удивления; а я — стрелой в дом.
На кухне — никого. Я отдышался, отряхнулся и осторожно выглянул во двор. Ни души, одна только Аллочка играет с мячом. Закрыв дверь и накинув крючок, я вошел в комнату.
— Что, наигрался? — спросила бабушка, оторвавшись от журнала.
— Да, ба.
— Может, еще погуляешь?
— Нет, что-то не хочется. Лучше почитаю.
Бабушка подозрительно покосилась. Вдруг раздался звонок.
— Кто это? И почему звонят? — она встала и ппошла открывать.
Пропал! Глаза забегали по сторонам. Окно в сад. Родительская комнатаспальня. Шкаф! Через несколько секунд я сидел в темном шкафу, зарывшись в полы пальто. Вдыхал запах нафталина и прислушивался, что там, в свободном мире, происходит.
— Да, Хана, сегодня в четыре, Левинзон просил не опаздывать, — послышался голос бабы Жени. — Буду зондироваться. Похоже, печень. Почему вы сидите взаперти, здесь же можно задохнуться.
Открыв дверцу шкафа, я выбрался из укрытия.
— Ты зачем дверь на крючок закрыл?
— Думал, дождь пойдет.
— В доме растет новый хозяин — во всем любит порядок, — похвалила бабушка.
Фу-ух, кажется, пронесло. Спасибо, ноги.
— Знаешь, Хана, я подумала, наверное, не стоит мне выходить замуж за Юзика… — баба Женя вдруг обратила на меня взгляд. — Игорь, принеси мне воды.
Я вышел на кухню. Наружная дверь была распахнута. По залитой солнцем дороге прямо к нашему дому шла процессия — рыжая женщина с рогом на лбу и милиционер!
Комнату я преодолел в долю секунды. Влетел в родительскую спальню — и шасть под кровать.
— Что он носится как угорелый? — возмутилась баба Женя. — Так вот, Юзик, конечно, готов меня на руках носить, и зарплата у него приличная, но...
— К вам можно? — прогремел мужской незнакомый бас. — Здравствуйте. Мальчик здесь живет? Где он?
— А что случилось? — дрогнувшим голосом спросила бабушка.
— Да вот, гражданке дубиной голову разбил. Непорядок.
Возникла пауза.
— Он здесь. Я видела, как он в дом вбежал. Его Игорь зовут, — послышался писклявый голос Аллочки.
Ну, дождешься ты у меня!
— Что, так и будем молчать? Где мальчик?
— Покажите мне его! Этого хулигана! Этого бандита! Он меня чуть не убил! — тишину разорвали женские вопли. — Его нужно арестовать, немедленно. Как опасного для общества преступника! Товарищ милиционер, проведите обыск немедленно!
Послышались грузные шаги.
— Он в сад не мог сбежать?
— Не знаю. Игорь! — позвала бабушка.
— Может, он в шкафу? — скрипнула дверца шкафа.
— Тоже нет. Не мог же он сквозь землю провалиться. А это что за дверь? — чья-то сильная рука ударила по дереву.
— Это кладовка, — залепетала бабушка. — Мой муж в двадцать восьмом году, когда мы поженились…
— Наверное, он там заперся, — закричала женщина. — А ну открой немедленно! — она застучала по двери. — Хулиган! Бандит! Или ты немедленно выйдешь, или я вызову милицию!
— Гражданка, успокойтесь, — попросил милиционер.
Снова возникла пауза.
— Может, это вообще был не он? — спросил милиционер. В его голосе зазвучали нотки раздражения. — Может, гражданка, вы что-то перепутали?
— Вы что, издеваетесь? Вы что, считаете меня сумасшедшей? Я абсолютно нормальная. По-вашему, это Пушкин мне голову разбил? Вы разве не видите, что они не хотят его выдавать?
— Ладно, давайте посмотрим еще здесь, — заскрипели половицы под тяжелыми сапогами.
У кровати остановились два черных сапога. Рядом с ними — бабушкины тапочки, блестящие туфли бабы Жени и незнакомые женские растоптанные туфли. Сапоги, поскрипывая, прошли вдоль кровати. Остановились. Зачем-то поднялись на цыпочки. Внезапно перед моим лицом возникли два глаза и козырек фуражки, придерживаемый рукой.
Глупо моргая, я смотрел на милиционера. Все. Час кары настал. Плакать сейчас или немного подождать?
— Здесь никого нет, — неожиданно произнес милиционер, выпрямляясь. — Пройдемте, граждане.
И выдавил всех из комнаты.
— Вы что, даже не составите протокол? — растерянно спросила женщина. — Все так и останется нерасследованным?
— Протокол? Можно и протокол. Придется пройти в отделение, там и составим… — и наружная дверь хлопнула.
...— Ну что, герой, вылезай, — передо мною возникло бабушкино лицо с пеликаньим носом.
Я сидел в укрытии и не верил, что гроза миновала. Но вылезать почему-то не решался.
— И долго ты собираешься там сидеть?
— А ты папе не скажешь?
— Скажу.
— Тогда не вылезу.
— Что за агрессивный ребенок! — воскликнула баба Женя.
А я слюнявил палец и выводил им на полу каракули.
— Правильно, с грязного пола — и в рот. Вылезай.
Но я был неумолим.
— Хочешь сидеть — сиди. Идем, Женя.
Тапочки и туфли удалились. Через некоторое время, убедившись, что поблизости никого нет, я вылез из-под кровати и подкрался к кухне.
— Знаешь, когда они вошли, у меня аж сердце дрогнуло, — призналась баба Женя.
— Да… Но обычно они приходили по ночам, — отозвалась бабушка, понизив голос.
— Днем тоже. У нас соседа, помню, забрали, когда он домой на обед пришел. Обыск длился шесть часов. Меня тогда понятой позвали...
Грозно насупившись, я прошел по кухне к наружной двери. Бабушки проводили меня взглядами, не обронив ни слова.
Во дворе играла Аллочка. Ну сейчас ты у меня получишь! Сжав кулаки, я понесся на нее.
— Предательница!
В последний миг она успела оглянуться, глаза испуганно расширились. Я врезался в нее. Аллочка отлетела в сторону, упала. Ее худые коленки проехались по земле и сразу почернели.
— Молодец! — рядом очутились Вадик и Юрка. — А ну, врежь ей еще!
Аллочка поднялась, подскочила ко мне и, закрыв глаза, толкнула кулачками. Но слабо, я почти не почувствовал.
— Ах, так?! — набросившись, я повалил ее на землю.
— Дай ей! Вот так! — подбадривали Вадик и Юрка.
Несколько раз я ударил Аллочку и встал.