На этот раз в глубоких вазах появились литовские колдуны.
– Пышное панство! – заявил торжественно хозяин, – И рыба, и колдуны любят плавать, так вот рекомендую легкие прохладительные – толстые фляги наливок, ратафий{174}, запеканок, мальвазий{175}. Черпайте из них обильно и спешно, ибо с появлением царя питей, нашего старого, седого меда, всякие пустяковины будут убраны.
– Добрая рада! – зашумели гости и потянулись все к флягам.
– Не буду времени тратить, ясновельможный пане! – крикнул уже смело Ясинский, опоражнивая кубок.
Начались меж соседями и вразбивку потчеванья и чоканья.
– Слыхали ли, панове, – заговорил один из молодых землевладельцев, – вновь начались хлопские бунты.
– Что? Где? – обратились многие к шляхтичу.
– Да вот, у моего брата за Киевом был случай: не захотели панщины отбывать хлопы, стали галдеть, что прежним владельцем им даны зазывные льготы{176}.
– Ишь ты! – заволновались некоторые. – Послушай их, так и хозяйство все брось!
– Ну, и что же, пане добродзею? – заинтересовался Заславский, да и другие притихли.
– Брат то, ясновельможный пане, расправился с ними по шляхетски: написал им новые условия на спинах.
Взрыв хохота прервал рассказчика.
– Да, панове, а одно село, которому такое решение не понравилось, сжег он дотла.
– С хлопами? Так начадил сильно! – икнул Ясинский.
– И убытки понес, – добавил мрачно Богдан.
– Конечно, – загорячился пан с бычачьей шеей, – а что поделаешь? Вот и у меня в соседстве повесили эконома хлопы.
– Плохое предзнаменование, – отозвался Заславский, – и многому виною мы сами.
– Конечно, ясноосвецоный княже, – подхватил развязно молодой шляхтич, – потворство, полумеры, паньканье...
– Жестокость, – подсказал Шемброк.
– Соблазняются такими мыслями многие, – промычал Комаровский.
– "Аще око тебя соблазняет, вырви его и верзи вон", – с чувством сказал пробощ, поднявши набожно взор.
– Отвратительная слабость, – зарычал Цыбулевич, – не манерничать нужно с этим быдлом, а залить сала за шкуру...
– Как князь Ярема кричит: "Огнем и мечем!" – улыбнулся насмешливо Заславский, – только вот в чем беда: после огня и меча ничего не остается.
– Да, ясный княже, нам, властителям, это невыгодно, – сказал, покрасневши, Хмельницкий.
– Я вот потому и рекомендую лучшее правило – канчуком и лозой! – выпятил багровые глаза Цыбулевич.
– Виват, пане! – потянулись многие к толстяку с кубками.
– Виват! – поднял свой и Богдан. – Вы там канчуками разгоните, а народ и бросится к нам, вот тогда в поместьях, вельможного нашего панства и будет сила рабочих.
– Слава, нашему пану сотнику! – закричали одни, а другие расхохотались.
– Слава свату, слава! – чокнулся с Богданом Чаплинский. – Только и с нашим подлым народом нужно камень за пазухой держать. Предпочитая регламент дана Цыбулевича, я предлагаю в дополнение еще более остроумные меры, как например: жажду, голод, холод, зуд...
– Воистину, претерпевший на теле душу свою соблюдет, – вздохнул пробощ.
– Отец мой, – заметил иронически Конецпольский, – очень уж этому быдлу потворствовал: льготы давал, поборы брал ничтожные, а потому такие ж и доходы. ..
– Ну, мы их увеличим! – задорно крикнул Чаплинский.
– Я ведь, свате, тоже за доход: чем больше его в наших поместьях, тем лучше, – вмешался. Хмельницкий якобы небрежным, веселым тоном, но заметно было, что в голосе его прорывалась сдерживаемая злобная хрипота, изобличавшая внутреннюю бурю. – Только, по моему, первая забота доброго хозяина, чтоб быдло его было в силе и в теле, а если его изнурить голодом, да холодом, да нужею, так работы с него не будет; значит, и выйдет: "Ни богови свичка, ни чертови кочерга!" А насчет дохода, так его можно увеличить, либо выдавливая сильнее из одной макухи (жом) олею{177}, либо увеличивая число макух.
– Ловко, ловко, пане! Голова! – поддерживали Богдана местные шляхетные землевладельцы, а пьяненький Барабаш даже облобызал своего сотника.
– Теперь запугивание панства этим схизматским хлопством никчемно, – вмешался вдруг в разговор, сильно охмелевший Ясинский. – У пана сотника все старое в голове: минуло, прошло! Теперь, если бы что, так только мокрое место, – нагло он опрокинул свой кубок и разлил по скатерти драгоценную влагу.
– Совершенно верно, – поддержал и Чаплинский.
– А если от пана Цыбулевича и его соседей перебегут к нам все хлопы, – добродушно засмеялся седенький старичок, – так чтобы не было волнения...
– У Речи Посполитой хватит на всех канчука! – крикнул заносчиво Комаровский.
– У меня то волнений не будет, ручаюсь, – высокомерно сжал брови молодой староста, – хотя я и сокращаю, и уничтожаю эти глупые льготы... Я и с паном сотником не согласен: по моему, и макух нужно больше завести, и выдавить каждую посильнее.
Богдан заскрежетал зубами и выпил залпом огромный кубок наливки.
Чаплинский, заметив желчное раздражение своего патрона, поторопился замять эту опасную тему, начав разливать в ковши новые хмельные дары своей родины. На столах появилась грудами жареная дичь – лебеди, тетерева, глухари, рябчики. Панство потянулось тащить на тарелки руками жирное, обложенное салом мясо, но ело уже более лениво, небрежно, как говорят, ялозило им руки и губы. Лица у большинства гостей были сильно возбуждены, глаза горели, пот скатывался свободно ручейками по лоснящимся, красным щекам.
– Нет, что ни говорите, панство, – начал таки снова, тяжело отдуваясь, Цыбулевич, – а единодушия у нас нет: если бы вся благородная шляхта постановила давить без потачек псю крев, так давно бы эта сволочь и пищать позабыла.
– Не пищат только мертвые, – заметил тихо Богдан.
– Ого! – подхватил нагло Ясинский, – значит, пан советует им всем снять capita{178}?
– Я советую пану, – улыбнулся презрительно тот, – просветлить себя больше наливкой.
– Цо о? – хотел было подняться Ясинский, но не мог. Соседи хохотом и говором замяли эту неприличную выходку. Барабаша клонило ко сну, а другой седенький старичок часто клевал носом в тарелку. Шум все возрастал: панство принимало более непринужденные позы, распускало пояса...
Чаплинский, моргнувши соседям на Ясинского, начал поощрять всех к выпивке, угрожая, что при появлении на столах меду это все будет убрано.
– По моему, – поднял авторитетно голос молодой Конецпольский, – дикую бестию сначала нужно заморить, усмирить, чтобы потом на ней ездить.
– Коня и быка, но не хлопа, – отозвался пробощ, открывая с усилием посоловевшие очи. – Вот мой коллега на Волыни вздумал было приучить хлопов возить себя в возке по парафин... ну, и возили... Только... что бы вы думали, пышное панство? Какой эти схизматы неверный народ! Возили, возили, а потом загрузили возок в болоте, в лесу, и разбежались...
Бедный капеллан так и остался на месте, в добычу комарам и мошке...
– Лайдаки! Шельмы! – закричали некоторые, но большинство покрыло их возгласы гомерическим смехом.
– Ха ха ха! – покатывался на стуле Заславский. – Воображаю капеллана в болоте с целою тучей над ним всякой дряни...
– Забавно! – засмеялся Конецпольский.
– Да, – захихикал, подыгриваясь к патронам, Чаплинский, – вероятно, отмахивался и отчесывался долго...
– А и комары, верно, долго гулы, – вставил Хмельницкий, – полакомившись на белом да хорошо откормленном теле
Новый взрыв хохота покрыл его слова.
Пробощ поднял с ужасом глаза вверх и сложил набожно руки...
В противоположном конце стола шел между двумя шляхтичами крупный спор о собаках и держали пари, кто больше в состоянии выпить. Ясинский брался быть медиатором... Справа какой то пидтоптанный пан доказывал Шемброку, что нигде нет такого материала для гарема, как в этих местах; но толстый, с бычачьею шеей пан все упорно стоял на своей теме:
– Нет, что ни толкуйте, Панове, а единодушия у нас нема: один – сюда, другой. – туда, а третий – черт знает куда!
– Это то, пане добродзею, так! – отозвался Заславский, вздымая свое шарообразное чрево. – Сенаторы и благоразумная шляхта не блюдут у нас дружно Речь Посполиту ни в хатних интересах, ни в окольных... Замечается раскол, грозящий повалить и нашу золотую вольность.
– Как? Что такое? – встрепенулся Конецпольский, а за ним и другие насторожили уши.
– Да вот, – после долгой передышки начал Заславский, – был я у великого литовского канцлера Радзивилла{179}, так до него дошли смутные слухи, будто бы некоторые наши магнаты – nomina odiosa sunt{180} – затевают что то с королем, вредное для нашей свободы.
Всех ошеломило это известие. Богдан побледнел: неужели так тщательно скрываемая тайна сделалась известной до осуществления?
– Сто дяблов! – ударил по столу кулаком Конецпольский.
– Мокрая ведьма им в глотку! – ругнул Цыбулевнч.
– Sancta mater, – всплеснул руками пан пробощ.
– Что ж это? Дурманом напоил кто либо эти головы? – отнесся сочувственно и Чаплинский.
– Главное – король, – подчеркнул Заславский, – он, кажется, хлопочет об увеличении своей власти и ищет клевретов...
– А в какой же хвост, ясный княже, смотрит сейм? – посинел даже пан Цыбулевич.
– Еще, пане добродзею, идет только смутный слух, – ответил Заславский, – а когда будет что либо положительное в руках, то сейм, конечно, распорядится...
Богдан усиленно наливал себе кубок за кубком и пил, чтобы скрыть от других свое замешательство; ему казалось, что глаза всех устремлены на него и что вот вот сейчас начнется допрос.
– Знаете... ясноосвецоное панство, – заговорил заплетающимся языком Ясинский. – Оссолинский... у! Это лис!.. Я только что из Варшавы.... бывал там везде... у высшей знати... и слыхал... это изумительно... Як маму кохам, пепельная штука!
–Какая? – поинтересовался Заславский.
– Тонкая, ваша яснейшая мосць! – нахально улыбался Ясинский, бросая на Богдана вызывающий взгляд. – Я хорошо знаю Оссолинского... бывал у него...
– У ясноосвецоного пана канцлера? – воскликнул, пожавши плечами, Хмельницкий, желая осадить лжеца и подорвать к нему доверие.
– Для казака это может быть за диковинку, – прищурил презрительно тот глаза, – а для уродзоного шляхтича это фрашки (пустяки). А в доказательство... я могу сообщить... что вот на днях... у канцлера будут две свадьбы...
– У него одна только дочь, – возразил Заславский. .
– Одна родная, ваша ясная мосць, а другая приемыш...