Он чувствовал: воспитанники уже привыкли к нему, полюбили его, ибо чаще, нежели раньше, обращаются с самыми неожиданными вопросами, и он, ежели случалось, не знал, что ответить, то честно признавался в этом, а на следующий день не забывал принести верный ответ. И потому ему верят, ибо знают, он никогда не обманет. Да, надо всегда говорить только правду, пусть иногда и горькую, иначе потеряешь доверие, а с ним и любовь воспитанников.
Так постепенно изо дня в день, из недели в неделю между Котляревским и воспитанниками Дома для бедных возникало самое главное — доверие, без чего немыслимо воспитание.
12
Был первый день ноября: обыкновенный, ничем не примечательный. С самого утра задождило, мостовые так вымокли, что ходить по ним стало небезопасно. И все же, благодаря старым, уже изрядно повыбитым мостовым, можно было и в непогоду пройти по Дворянской, Пробойной и Монастырской и еще двум-трем улицам, остальные же не были выложены камнем, и, как говорили чиновники губернского правления, в ближайшие годы "осуществить сие не будет возможным".
Впрочем, кому нужны эти мостовые? "Высший свет" раскатывал в собственных каретах, а купчишки, мещане, чиновная мелюзга, которым строжайше запрещалось ездить в каретах, пробирались в непогоду по улицам на волах — круторогим не страшны никакие лужи; черному же люду вообще не привыкать месить грязь, терять в жирных черноземных ямах последнюю обувку.
Вся Полтава с приходом осени, особенно в пору дождей, преображалась, становилась тусклой, белые мазаные хаты темнели, и даже золоченые купола церквей выглядели какими-то необычными, блекло-синеватыми.
Ноябрьский ветер продувал губернский городок насквозь, выметал из подворотен и с пустырей последнюю листву, заносил ее в мрачные сырые поля, к дальним казацким могилам, разбрасывал по всем четырем шляхам, ведущим из Полтавы в необозримый загадочный мир. Этот мир начинался сразу же за насыпными валами, окружавшими городок и сохранившимися еще со времен шведской войны. Где-то вдали, на неизвестных землях жили удивительные люди, которые, не убоясь бога, приступом брали королевские тюрьмы и дворцы, а потом снимали на плахах венценосные головы. Но это было давно, хотя не сходило с уст и до сих пор. А вот теперь, в конце десятого года, все более упорно поговаривали, повторяли на все лады о пришествии на землю антихриста, злого и беспощадного, который поедом ест христианский люд, отдавая предпочтение молодым, особенно женскому полу. Антихрист тот находится будто бы в тайном сговоре с турецкими басурманами. Вот почему турок — анафема на него! — до сих пор не соглашается мириться, все тянет, юлит, ждет, наверно, помощи того самого антихриста, которого и называют не по-человечески, а как-то совсем чудно — то ли Бона рогатый, то ли — Из поля вон. Страх господень, да и только! Нужно, говорили умные головы, побольше про черный день запастись хлебушком, и сольцой тоже не мешает. Кривая на один глаз, юродивая Анисья кричала намедни на паперти Успенского собора, и все молящиеся слышали ее истошный крик: "Мор ползет по земле, глядите, какой черный да безглазый... А за ним — единорог! Вижу его, слышу злобное дыханье... Берегитесь!" Люди в страхе крестились — и старались уйти поскорее, чтобы не слышать почти звериного крика юродивой, а он преследовал, гнался по пятам, стучался в окна. По-разному толковали предсказания Анисьи жители губернского городка и, чтобы как-то умилостивить злые силы, больше жертвовали на церковные нужды, а также в пользу сирых и юродивых...
Котляревский торопился, дождь усиливался, и ничего не стоило, несмотря на плотную фризовую шинель, промокнуть до нитки, а в таком виде, пожалуй, неудобно являться пред светлые очи начальства.
Еще накануне вечером он предупредил Капитоновича, оставшегося в пансионе на ночь: пусть поутру не ждет его, сам присмотрит за детьми, чтобы как следует обулись, оделись, позавтракали, а потом проводит их на уроки, — разумеется, не гимназистов, хотя им и дальше идти, а поветовцев — малышню, ибо эти, ежели оставить их без присмотра, могут, зазевавшись, и опоздать, а то махнут на Рогизну кораблики пускать или же, упаси бог, заинтересуются "минами", в которых нетрудно и взрослому заплутать.
— А вы, ваше благородие, в Приказ? — спросил унтер, провожая Котляревского до ворот.
— В Приказ, Капитонович.
— С богом!.. А то ведь не с чем завтра и к мяснику идти...
Капитонович говорил правду, деньги кончились, пришлось на днях занимать у местного купца Зеленского.
Деньги Дома для бедных находились в Приказе общественного призрения. Их можно было получить еще на прошлой неделе, но Иван Петрович несколько дней болел — и теперь вот иди, кланяйся: Стеблин-Каминский, друг любезный, уехал по делам и вернется через месяц, если не больше, а без него получить даже причитающуюся сумму будет нелегко: приказные чиновники — известные крючкотворы. Гуськов, коллежский регистратор, приехавший недавно из Воронежа и заменяющий ныне Стеблин-Каминского, неизвестно что за человек, поймет ли нужды детского дома, а вдруг откажет: опоздали, мол, сударь, ждите.
Дождь усиливался. В такую непогоду лучше сидеть у жарко натопленной печки, не следовало бы детей пускать из дома, особенно тех, у кого прохудилась обувь. Капитонович, старый служака, должен бы догадаться, как поступить. А вдруг пустит? Жаль, не предупредил его. Но бог милостив, авось минует напасть и ни у кого из воспитанников не будет простуды.
С надеждой на лучшее Иван Петрович переступил порог губернского правления. Здесь, рядом с чертежной главного архитектора Амбросимова, в левом крыле, размещались и комнаты Приказа общественного призрения...
Гуськов только что приехал и, как шепнули Котляревскому в приемной, обещал самолично принимать просителей, вот только побеседует с сослуживцами и отдаст распоряжение, кому что надлежит исполнить в течение дня.
Пришлось ждать. Ивану Петровичу не привыкать к этому. Чего не сделаешь ради детей, сорока шести сорванцов, доверенных тебе? Ежели надо, кому угодно поклонишься, даже перед такой залетной птицей, как коллежский регистратор, шапку снимешь.
Наконец все чиновники покинули кабинет Гуськова, и Котляревский, которого в Приказе многие знали как доброго приятеля Стеблин-Каминского, был первым допущен па прием.
Гуськов был подчеркнуто вежлив, пригласил Котляревского сесть. Отметив про себя эту неприятную приторно-сладкую предупредительность, Иван Петрович кратко изложил свою просьбу, извинился, что не мог прийти раньше: болел, был занят, а теперь вот позарез нужны деньги, поэтому и пришел.
Коллежский регистратор понимающе кивнул, усмехнулся. Он рад помочь, он все понимает, сам был дитятей, но, к сожалению, не может, не имеет права удовлетворить просьбу, поелику нет письменного отношения директора училищ господина Огнева Ивана Дмитриевича, в котором должно быть означено, что сим доверяется распоряжаться суммами, отпущенными на содержание воспитанников Дома бедных, надзирателю оного.
Несколько путаная, витиеватая речь Гуськова скорее рассмешила, нежели раздосадовала Котляревского, но, ничем не выдав своего отношения к услышанному, он спокойно сказал:
— Я, господин Гуськов, уполномочен вести дела сего Дома.
— Может быть... Но я, сударь, ничего этого не знаю.
— Вы правы, человек вы новый.
Делать нечего, пришлось откланяться, что толку спорить с человеком, который за буквой не видит дела.
Дождь лил по-прежнему как из ведра, казалось, в воздухе стоит, не двигаясь, стеклянная стена. Иван Петрович брел по лужам, рискуя набрать полные сапоги воды. Но вот позади Круглая площадь, еще несколько шагов — и гимназия.
Котляревский отряхнул шинель, отдал сторожу, чтобы просушил у себя в каморке, и готов был уже идти дальше, но сторож извинился, что смеет задерживать господина капитана, однако считает нужным предупредить: его, надзирателя, искал директор гимназии, посылал за ним в пансион нарочного, да тот вернулся ни с чем.
— Зачем я ему понадобился?
Понизив голос, сторож сообщил:
— Воспитанников в классах почти нетути, и будто это вы их не отпустили, вот они и того... сердятся.
Котляревский поблагодарил старика за предупреждение и подумал: молодец Капитонович — догадался, никого не пустил сегодня, и верно: в такую погоду иной хозяин и собаку не выпустит из дому.
Огнев встретил Ивана Петровича холодно, не поднял даже головы от бумаг, когда он вошел, однако отношение в Приказ общественного призрения написать не отказался. Пока писал, несколько раз повторил, что следует постоянно благодарить власти предержащие за столь щедрое пособие Дому бедных, надобно также, чтобы и дети о том знали и чувствовали.
— Не сомневайтесь, Иван Дмитриевич, помнят и чувствуют.
— Вы им рассказываете?
— В этом нет надобности, они всё понимают сами: живут в ветхом домишке, в котором разгуливают сквозняки, у некоторых обуви нет приличной. Вот и чувствуют.
— Усложняете, — махнул рукой Огнев и тут же заговорил о другом. Ему вот известно кое-что иное: надзиратель успел закупить для Дома необходимые на зиму продукты, сие похвально, он, директор, не возражает против таких шагов (еще бы ты возражал!). Порядок в Доме необходим тоже, нужно, чтобы детям жилось уютно, словно они в самом деле находятся в домашних условиях (это-то я и сам знаю, сударь!). Но все это никоим образом не объясняет и не оправдывает другого весьма странного обстоятельства: замечено, что в иные дни, особливо дождливые, воспитанники Дома бедных не посещают классы. Огнев передохнул и продолжил сухо, размеренно, словно читая молитву:
— Сегодня, сударь, в классах сидит не более как по два-три ученика. По сему случаю меня вызвали из дома, и я принужден был оставить наиважнейшие занятия и по такой ужасной погоде приехать в гимназию, и все потому, что у вас, сударь, непорядок. Жду ваших объяснений. — Огнев отложил бумаги и взглянул на несколько бледное (отчего бы это?), однако совершенно спокойное, даже чуть насмешливое лицо Котляревского. — Что же молчите? — двинул он нетерпеливо густой бровью. — Я ожидаю.
— Иван Дмитриевич, я могу опоздать в Приказ, и завтра поутру не с чем будет посылать в мясную лавку.
— Бумага готова. Извольте! — протянул Огнев полуисписанный плотный лист.