Расставаясь с Богданом у кодацкой корчмы, Богун порешил было оставить навсегда все воспоминания о Ганне. "Не такие времена, чтобы смущать свою душу мыслями о дивчыне", – решил сурово казак, заметивши, что мысли эти приобретают над ним все большую силу; но решение это оказалось весьма трудно выполнить. Среди самых кипучих дел, забот и сомнений думка о Ганне не покидала его: она мелькала в его тревожной, лишенной радости жизни, как тихая звезда среди разорвавшихся туч. Не черные брови Ганны, не ее глубокие глаза, не тихий задушевный облик девушки влекли к ней казака славуту, нет: Богуна восхищала великая сила души, что таилась в Ганне, и горячая любовь к отчизне, проникавшая все ее существо. Он восторгался ею, он не находил ей равной во всем мире, и каждая встреча с Ганной убеждала его еще больше в ее недосягаемой высоте. И вдруг эта дивчына, эта королевна, образ которой не покидал его ни в долгие зимние ночи, ни в бурю на море, ни в разгаре битвы, эта девушка, которую он не надеялся видеть здесь, – рядом с ним! Сердце Богуна билось горячо и сильно...
"И всегда высокая, всегда недостижимая нам, грешным и простым людям, – думал он, не спуская восторженного взгляда с стройной фигуры девушки и с ее бледного, подернутого ночным сумраком лица. – Вот и теперь: что ей Богдан? Дядько, приятель брата, не больше! Но она видит в нем спасителя нашей краины и решается идти молить за него бога, одна, в такие времена, с валкой прочан!.. Какая другая девушка отважилась бы на это? Нет! Другой такой на всем свете не сыскать! Но ведь не один же Богдан думает и трудится для спасенья отчизны? – поднял гордо голову казак. – Эх, заслужить у нее такую любовь, такую веру, да для этого хоть бы и жизнь всю отдать, то не жаль!"
И гордость, и восторг, и еще какое то новое чувство наполнили всю грудь Богуна; казалось ему, что это новое, неведомое чувство теснит его сердце, затрудняет дыханье, опьяняет мозг. Словно горячий вихрь закружил вдруг все его мысли; все то, чем жил он до этой минуты, улетело куда то далеко, далеко, и среди этого хаоса стояло только ясно одно сознанье того, что она, Ганна, королевна его, здесь близко, рядом с ним!
Охваченный этим новым порывом, Богун стоял молча рядом с ней, не смея нарушить тишины...
Легкий ветерок, колебля яблонные ветки, то и дело отряхал на них белые, душистые лепестки. Народ между тем выходил из церкви; у каждого в руке среди вербовых ветвей горела зажженная свеча; казалось, какая то светящаяся река выливалась из церкви широкой волной. Внизу в селении эта река разбивалась на несколько рукавов, и далеко еще мелькали то там, то сям, среди густого мрака, эти слабые, трепещущие огни, казавшиеся спасительными маяками в темном море житейских бед...
18
Через полчаса все уже сидели в хате диакона за ужином.
– Так, так, дети мои коханые! – говорил тихо и печально старичок священник, отодвинув от себя пустую миску и сложивши руки на столе. – Нам жить осталось немного, ох, как уж немного! – Он замолчал и, склонивши голову, глянул куда то в темный угол комнаты унылыми, потухшими глазами.
Старый диакон взглянул на своего патрона, крякнул и опустил свою львиную голову на грудь. Ганна оглянулась кругом: желтая восковая свеча, горевшая в медном зеленом подсвечнике, слабо освещала комнату. Старик диакон сидел на кончике лавы недалеко от священника. В глубине комнаты, у низеньких дверей стояла старенькая дьяконица, одетая так же просто, как любая из крестьянских баб. Все в комнате было убого и уныло. На столе стояло несколько мисок и оловянный стакан. Кувшин с пивом да краюха хлеба дополняли незатейливое угощение.
– Жизнь для меня, как давний сон, дети, – продолжал снова старичок священник, словно очнувшись от какого то раздумья. – Вот как вспомню, так перед глазами словно долгая дорога, а вдали как вечерний туман. – Старичок замолчал и пожевал губами. – Никого и нет кругом: все перемерло, все уже там, один еще я остался, да и то уж, чую, скоро отзовет меня господь... Нет у меня ни хаты, ни грунта... Все отнял пан... Да я что... я не о себе! – улыбнулся он какой то виноватой жалкой улыбкой, – если б я один, так не о чем было б и говорить, а вот что люди без слова божьего остаются, так об этом душа болит...
Ганна взглянула в сторону Богуна: он сидел, скрестивши на столе руки, склонивши голову на грудь; лица его ей не было видно, но, и не видя его, Ганна поняла, какой гнев закипал в его сердце под влиянием этих тихих, безропотных слов старика.
– Видишь, казаче, – продолжал батюшка, обращаясь к Богуну, – отдал наш пан и землю, и церковь в аренду жиду... вот тот и запер ее на замок. Когда служба или треба, надо ему деньги платить, чтоб открыл.
– Неслыханное дело! – вскрикнул Богун, сверкнув мрачно глазами, – такого кощунства еще не было у нас!
– Сначала то он по божьему брал, – вздохнул старичок, – ну и давали, кто мог, тот и давал, а потом все больше да больше стал брать... Были у меня матушки покойницы байбараки аксамитные да намисто доброе, отдал я ему, а на благовещенье... ряса у меня оставалась такая шелковая – тоже отдал, вот теперь, – он взглянул сконфуженно на свой холстинковый подрясник, – так и остался, в чем стою...
Отец диакон проворчал что то неопределенное и, бросивши на батюшку полный обожания взгляд, покрылся весь багровым румянцем и шумно передвинулся на скамье.
– А сегодня вот, как бы бог не послал тебя, дитя мое, – взглянул старичок на Ганну добрым, ласковым взглядом, – так бы и остались мы без службы божией в такой то великий день!..
– Как так? – изумился Богун, подымая голову и переводя свой взгляд со старика на Ганну.
– А так, что нам уже нечего было дать, ни у кого ни гроша за душой. Молодые бросились было бить жида, да этим себе еще больше бед натворили бы; на счастье, господь ее нам послал, ну, остановила она их, отдала жиду деньги, и услыхали мы слово божие: не то пришлось бы и так, как диким зверям, праздник встречать.
Богун бросил на Ганну быстрый восторженный взгляд и обратился к священнику.
– И давно это завелись у вас такие порядки? – спросил он.
– Нет, это вот с зимы пошли, после наказа на Масловом Ставу.
– А!.. Тавро проклятое! – заскрежетал зубами Богун.
– Пути господни неисповедимы, – кротко заметил батюшка. – Стали они теснить, заметивши, что обессилел и обнищал народ, а теперь и храмы наши отнимают, поругание, смех отовсюду. – Старик нагнул голову и затем произнес ожившим голосом, подымая вверх вспыхнувшие внутренним светом глаза. – "Предаст же брат брата на смерть и отец чадо", чую я, что мне суждена мученическая кончина, и благодарю за то господа, и жду ее, и об одном только молю, чтобы дозволил мне умереть у моего алтаря.
У дверей послышались тихие всхлипыванья; диакон, как бы нечаянно, провел широким рукавом по глазам. Ганна взглянула на священника: лицо его было тихое и светлое, глаза глядели вверх и точно улыбались чему то.
– Чего вы, дети мои? – усмехнулся он ласково и приветливо. – Я свое уже прожил, рад, чем могу, славе господней послужить и гнева на врагов своих не храню, ибо господь велел прощать их: не ведают бо, что творят...
– Одначе и господь возмутился духом и изгнал торжников из храма своего, – буркнул басом отец диакон, не подымая глаз.
– Господь, а не мы, – произнес наставительно старичок, – ему отмщение. Не нам мудрствовать, мы должны покориться воле его... – Но аргумент этот мало подействовал на отца диакона: его возмутившееся сердце трудно было укротить таким смиренным доводом. Он еще ниже наклонил голову и выговорил угрюмо и торопливо:
– Ему отмщение, что же – верно, да ведь не все на господа надеяться, можем подчас расправиться и сами. Я тоже писание знаю. Самсон вот три тысячи филистимлян задавил в храме, и я за вас да за веру всем этим псам ребра пере трощу!
И выпаливши залпом эти возмущенные слова, отец диакон умолкнул сразу и весь осунулся на скамье.
– Отец диакон, отец диакон! – покачал батюшка укоризненно головой. – Нет у тебя смирения, нет!
Отец диакон запыхтел, покрылся снова багровым румянцем, но промолчал.
– Нет, панотче, – поднял Богун голову и заговорил твердым голосом, – простите, что говорю вам так, только, на мою думку, терпеть нам дольше нет сил. Мы не подымаем оружия, мы не на грабеж, не для войсковой славы идем, – мы бороним свою жизнь, свою веру, своих людей! Ты говоришь, панотче, что все в воле господней, что неисповедимы господни пути? Правда твоя! Так не будь же на то воли господней, не подымались бы и мы! Смотри, разве не перст божий выводит нас из тысячи несчастий и бед? Разве не дух божий дает нашей несчастной отчизне силу бороться с могучим и хищным львом? Разве не он выводит на окровавленные нивы все новые и новые полки? Нет, панотче, без божьей помощи не видать бы нам того, что мы видели и что увидим еще!.. Пути господни неисповедимы... Так, панотче, так! Я верую тому. И кто знает, быть может, он и избрал нас, темных и забитых, чтобы наказать людей за злобу и гордыню, чтобы показать на нас силу свою!
– О панотче, – подхватила и Ганна, чувствуя, как снова пробуждается в ней и надежда, и вера под влиянием этих твердых и горячих слов, – за себя можно прощать, но за других, за детей невинных, за осиротелых вдов – разве за них можно прощать? Чем виноваты они? Чем они заслужили такую кару?.. Господь благ и милостив, и эти зверства не от него.
– Господь и сына своего распял на кресте для блага людей, – ответил тихо священник, устремляя на нее светлый и печальный взгляд.
– Но распявшие его прокляты навеки! Проклятье упало и на них и на их детей! Так прокляты и мучители наши, прокляты вовеки гонители веры, – вскрикнул Богун, – и нет к ним снисхождения ни в одной казацкой душе!
– Что значат наши мирские страдания и горести перед великой божьей тайной, которая нас ждет впереди?..
– Живой о живом думает! – перебил старика Богун горячим возгласом. – И покуда мы живы, не позволим ругаться над верой своих отцов!
– Ростовкмачить бы всем им головы! – вскрикнул вдруг отец диакон, приподымаясь на лаве.
– Отец диакон, – остановил его с укоризной священник и, положивши руку на его богатырское плечо, проговорил тихо: – Ты служитель алтаря! – Затем он перевел свои глаза на Богуна и Ганну: – Дети мои, и великие мученики не меньше нас стояли за веру, но безропотно несли свой крест.
– Святые они были, панотче, и нам, грешным, того не понять, – ответил запальчиво Богун.