Сойдя к берегу Днепра, они поторопились умыть лицо, ноги и руки, переодеться во все чистое, чтобы достойно встретить праздник. Большое село широко раскинулось под гору, отступя от берега Днепра. Но, несмотря на вечернюю пору, благовеста не было слышно. Вероятно, уже началась служба, – порешили богомольцы, поспешно направляясь к селу. При входе, как и следовало ожидать, все хаты оказались пустыми. Это окончательно утвердило в них уверенность, что служба уже началась, и богомольцы торопливо поспешили вперед. Однако, обогнув несколько уличек и выйдя на майдан, окружавший церковь, они были крайне удивлены, увидев, что церковь стоит запертой, возле дверей лежит куча молодой нарезанной лозы, а подле нее толпится народ. Что это? Еще не начиналась служба? – переглянулись беспокойно все. "Батюшка еще не пришел", – постаралась успокоить взволнованный люд Ганна, чувствуя сама, как сердце замерло у нее в груди; но, подойдя ближе к церкви, они увидели, что седенький старичок священник, в простом сером подряснике, уныло стоит впереди народа, опустив седую голову на грудь и бессильно свесив, как плети, худые и слабые руки. Отец диакон, такой же седой, как и священник, но полный и румяный, стоял тут же; однако лицо его, очевидно всегда веселое и добродушное, было теперь угрюмо, печально, и глаза не отрывались от запертых церковных дверей. В толпе среди молодежи раздавались глухие гневные восклицания; старики же стояли угрюмо и молчаливо впереди. Но больше всего поразила богомольцев совершенно неподходящая к месту фигура. Это была сытая фигура жида, который важно ходил перед церковными дверьми, заложивши руки за спину; при каждом его движении полы длинного лапсердака подпрыгивали, словно хвост какой то неряшливой птицы, и обнажали длинные ноги, обутые в истоптанные пантофли с грязными тряпками, выглядывавшими из них. Длинные пейсы жида спускались из под меховой шапки с наушниками до самых плеч, и когда он покачивал нахально и высокомерно головою, то пейсы и седоватая борода его тряслись. Жид ежеминутно то сплевывал в сторону, то сморкался двумя пальцами, не обращая умышленно никакого внимания на церковнослужителей и наслаждаясь сдерживаемым негодованием толпы. В руке его звенела связка ключей.
– Что это? Что это значит? – обратилась Ганна с смущением к одному из стоявших поблизу молодых хлопцев.
– Не видишь, что ли? – прошипел тот, стискивая зубы и указывая кулаком на жида.
– Случилось что? Зачем жид здесь? Отчего заперта церковь? – спросили уже разом и остальные богомольцы.
– Оттого, что мы глупы, слушались дураков, да вот и вышло, что дураков и в церкви бьют! – раздалось сразу несколько голосов.
Этот шум долетел и до жида.
– Но! Пс! Цихо там! – крикнул он, нагло останавливаясь перед толпою, вытягивая правую руку вперед. – Еще чего разговаривать выдумали... бунтари, хлопы! Вы слышали, что сказал мне пан, а? За одно слово обещался перевешать вас всех, как собак?
– Да мы и молчим, – уныло вздохнули старики.
– Иуда проклятый! – прошипели молодые в задних рядах.
– То то ж... молчать! – сморкнулся жид пальцами и вытер их о полы своего лапсердака, – чтоб ни пары з уст, понимаете? Не то узнаете панского канчука! А коли хотите идти в церковь, так извольте поскорей деньги давать, потому что мне ждать здесь с вами некогда.
Жид снова засунул за спину руки и сделал вид, что хочет уходить.
– Смилуйся, Лейбо, – заговорили разом сбившиеся впереди старики. Жид подпрыгнул и, повернувшись кругом на месте, заговорил быстро, протягивая последние слова, сильно жестикулируя руками и прищуривая то правый, то левый глаз:
– И чего мне вас миловать? Га? Скажи, пожалуйста, чего? Что я вам, паны хлопы, делаю? Разве я граблю или мучаю вас? Я делаю то, что мне приказал мой пан, и больше ничего. Земля панская, и все, что на ней, панское, и церковь панская; пан мне отдал все в аренду и велел без платы хлопов в церковь не пускать...
– Да это ж гвалт, – заговорили седые деды, – кто ж в храм божий за деньги пускает?
– Пхе! – усмехнулся презрительно Лейба и оттопырил руки, точно отталкивая от себя что то гадкое и неприятное, – разве это божий храм? Идите в костел!
– Сам туда иди с балабустою! – крикнул кто то в толпе.
– Тпху! – сплюнул жид и, как бы не расслышавши слов, продолжал: – Никто вам не мешает идти туда, а если вы хотите в схизматскую халупу идти, так и платите за то чинш, чтобы было на что честным, почтивым людям жить!
– Да ты не смей так про веру нашу говорить! – крикнул диакон, выступая вперед. – Сам король защищал ее...
– И что мне король? – протянул жид, зажмуривая левый глаз и приподымая плечи, – пусть он себе в Варшаве король, а пан в своем маетке сам себе круль! И когда хлопы хотят быть схизматами, так должны за то деньги платить.
Жид снова сплюнул на сторону и прошелся перед всеми.
Батюшка стоял все время молча, опустивши голову на грудь.
– Дьявол проклятый! Собачья душа! – зашептали более молодые, сжимая кулаки. Бабы заплакали.
– Откуда же взять, Лейбо, откуда? Сам знаешь, какой голод, – одни только шкуры остались на плечах, и те б сняли, да ничего не дают за них, – заговорили впереди.
– Пс! – остановился жид, растопыривая с недоумением пальцы и отбрасывая голову назад, – так что ж вы, паны хлопы, шумите, разве я неволю вас? Нет денег – и не надо; лучше домой идти и сделать чего нибудь. Разве мало работы есть? Ой, вей! А панотец может и в поле перехамаркать... Спокойной ночи, паны хлопы, спокойной ночи, панотче! – поклонился он насмешливо крестьянам, поворачиваясь снова спиной.
– Да как же нам в такой святой день без службы божьей остаться? – взмолились старики.
– Не откроешь церкви?! – закричали сзади хлопцы.
– Давайте два червонца – и можете там себе свои схизматские отправы служить, – ответил жид, не поворачивая головы.
– Так сдохнешь же, собака! Отвори церковь! – кричали сзади.
– На бога, стойте! Молчите! – бросались к хлопцам бабы и седые мужики.
– Га? Так вы еще так, лайдаки, хлопы? – повернулся вдруг жид. – Забыли панские канчуки, хотите еще? – попробовал было он окрыситься, но вдруг побледнел как стена и затрясся. Перед ним были все бледные, искаженные от ярости лица, и жид почувствовал в одно мгновенье, что толпа забыла уже всякий страх.
– Не дождешься, ирод! Прежде с тебя шкуру снимем! – все крикнули хлопцы и бросились вперед.
– Гевулт! – взвизгнул жид, подхватывая полы своего лапсердака и стараясь выбраться из толпы; но сделать это было почти невозможно: часть толпы бросилась вперед, другая стремилась окружить его. Бабы плакали навзрыд, батюшка несколько раз порывался говорить, но его слабого голоса не слушал никто.
Наконец Ганне удалось с отчаянным усилием прорваться вперед. Опоздай она на минуту, жид был бы смят и растерзан.
– Стойте, Панове! На бога, слушайте! – закричала она, насколько могла громко, подымая вверх руку с двумя червонцами. – Я даю деньги! Церковь откроют сейчас!
– Есть деньги! Панна дает! – закричали ближние дальним.
– Какая панна? Откуда взялась? – изумились кругом.
Толпа понемногу расступилась. Ганна подошла к жиду.
Он стоял мертво зеленый, вытирая со лба пот и переводя с трудом дыхание.
– Вот деньги, – подала ему Ганна два червонца, – отвори церковь.
При виде червонцев лицо жида оживилось, и он с удивлением взглянул на Ганну.
– Ай, панна, какая сличная панна, – заговорил он, причмокивая губами и покачивая головой, – ой вей! Если б я знал, что здесь панна, я бы сразу церковь отворил, а то из этими гевалами, пхе, гевулт! И чего они с меня хотят? Я бедный жидок, ну, что пан скажет, то я и делать должен. Скажет запри – запру, скажет отпирай – отопру, скажет танцуй в судный день – танцевать буду! А что ж мне, бедному, делать, когда он с меня денег требует? Где же я их возьму? Ой вей! Хай ему маму мордуе, чем такой гешефт!
– Отпирай же двери скорей, – перебила Ганна жида, – солнце садится.
– Зараз, зараз, панно любуню, – заторопился жид, громыхая замком, – панна, видно, здалека... может, до меня в корчму заедет... потому что тут неспокойно... Ой вей! Может, панна не знает, а эти хамы – все равно что дикие псы, – прошептал он, нагибаясь над ее ухом.
Но Ганна уже не слышала его, она подошла к старичку священнику. "Благословите, панотче!" – склонилась она над его рукой.
Лицо священника было все покрыто мелкими морщинками; седая бородка спускалась на грудь; жиденькие, седые же волосы были сплетены в косичку; во всей его фигуре виднелась старость и дряхлость, и только карие глаза светились еще живым огнем.
– Бог благословит тебя, дитя мое, – проговорил он разбитым, дребезжащим голосом, как бы слышавшимся издалека ей. – Сам он и послал тебя! Если бы не ты, не слыхали бы мы божьего слова в такой великий день. – Батюшка замолчал, пожевавши губами; на глазах его показались слезы. – Разве это в первый раз? Покуда было что давать – давал, да прежде он и меньше правил... а теперь – два червонца... Где их взять? Откуда взять? Прогневали мы бога... настали горькие часы... А дальше что будет? – Старичок замолчал и взглянул куда то вдаль; глаза его потухли, и на лицо упало мертвенное, безжизненное выражение.
Сердце сжалось у Ганны при виде этого убожества, при виде этой жалкой, беспомощной старости, отданной на поругание, на издевательство жидам.
– Бог милостив, батюшка! –тихо произнесла она.
– Милостив, милостив! – повторил старичок, оживившись. – Его воля на все... за наши грехи... и должны мы все терпеливо нести, ибо он сказал людям: "Мне отмщение, и аз воздам".
Толпа между тем осаждала богомольцев вопросами: кто такая панна, откуда и как явилась сюда?
– А откуда панна прибыла к нам? – спросил Ганну и старенький диакон, уже повеселевший, уже забывший грустное происшествие.
– Я из под Чигирина, из Суботова, хутора войскового писаря Хмельницкого, полковника Золотаренка сестра.
Старенький священник зажмурил глаза с напряженным видом, как бы желая вспомнить что то.
– А, помню, как же, знаю... Только, верно, не того, а отца его... Конечно, отца... Отца, так и есть, – заговорил он радостным голосом, и детская улыбка осветила его старческое лицо, – ох, горячий был казак Золотаренко Николай...
Наконец жид распахнул с трудом тяжелые двери.