Купчик Андрей Иванов как-то особенно пожимается, одним глазом взглядывает не без сарказма на "москвича", а другим, не без почтения, на золотые очки.
Золотые очки, помолчав, продолжают, обращаясь к черноглазой девице:
— Самое главное — это недостаток образования. Молодые силы России велики.
При этом золотые очки избочаются, как молодые юнкера, подносящие на гулянье розу красавице и дающие понять этой виновнице их восторгов и страданий, что она и самые розы превосходит прелестью. Нет сомнения, что они также жалают дать понять черноглазой девице, что она — пленительная представительница великих сил молодой России.
— Силы эти…
Пронзительный свисток прерывает многообещавшую тираду.
Начинается суета, возня, давка. Со всех сторон жужжит: "Буфет! Буфет!", раздается хлопанье дверей, проносятся струи кухонного запаха, женский наставнический голос пищит с нижегородским акцентом: "Ne courez pas, George" 14.
— Чайку изопью! — вдруг все покрывает какой-то бас.
Золотые очки раскланиваются преимущественно с черноглазой девицей и удаляются с улыбкой.
Серый чиновник поспешно, спотыкаясь, выскакивает на платформу, видно, как перебегает от вагона к вагону, отыскивая более безопасного для себя места, наконец, вероятно, найдя желаемое, исчезает.
Андрей Иванов, ласково улыбаясь, словно продавая что-то неподатливому покупщику, уходит тоже в буфет. Черноглазая девица сначала зевает, потом задумывается. Украинка, кажется, спит, потому что закрыла глаза; косматая голова остается в прежнем положении на спинке дивана; "москвич" имеет до того расстроенный вид, словно последнее его родовое имение, населенное "дорогими детскими воспоминаниями", как обыкновенно москвичи в этих случаях выражаются, описано и продается с аукциона.
Общее безмолвие.
Наконец, раздается звонок, и пассажиры беспорядочно валят к вагонам.
Андрей Иванов возвращается с кренделем и яблоком и той же улыбкой на цветущем лице.
— Не угодно ли-с? — говорит он черноглазой девице, представляя ей на трех перстах апельсин.
— Нет, не хочу,— отвечает черноглазая девица.
— Просим-с умиленно! Будьте столько милостивы, не откажите-с! — пристает Андрей Иванов, сбочив безбожно напомаженную голову.— Осчастливите-с человека.
— Говорят вам, не хочу! — отвечает с неудовольствием черноглазая девица.— И с какой стати вы вздумали потчевать меня апельсином? Вы бы лучше на эти деньги какой-нибудь голодной хлеба купили!
Андрей Иванов до того изумлен этими словами, что даже улыбочка его на мгновение стушевывается и апельсин чуть не слетает с трех перстов, на которых так грациозно представлялся девице.
— Что-с? — спрашивает он, несколько оправившись.
— Лучше бы вы хлеба какой-нибудь голодной купили, чем угощать встречных апельсинами! Что ж вы на меня глядите во все глаза? Разве я по-китайски вам говорю?
— Хлеба голодной-с? — спрашивает Андрей Иванов.— Какой же это голодной-с? У меня, слава богу, голодных не имеется-с!. Мы не какие-нибудь-с!. Вы это напрасно-с!.
При последних словах лицо его омрачается, тон из умильного переходит в обиженный, и он, видимо, начинает подозревать черноглазую девицу в желании унизить и оскорбить его.
— Я не знаю, как это уразумевать-с! — прибавляет он.
И, взяв отвергнутый апельсин в кулак, садится.
— Вам не понятно, что лучше дать голодному кусок хлеба, чем угостить сытого апельсином? — спрашивает запальчиво черноглазая девица.
Андрею Иванову это, очевидно, непонятно. Он подозрительно смотрит на черноглазую девицу, как бы стараясь отыскать какой-то скрытый, оскорбительный для его чести смысл в этих словах.
— Вы не понимаете, что апельсин нейдет в горло, когда у других хлеба нет? — вскрикивает черноглазая девица.
— Не понимаю-с. Отчего ему нейти-с?
"Москвич" оборачивается и, глядя на черноглазую девицу, язвительно улыбается, как бы желая выразить: "Вот они, модные-то идеи!"
Косматая голова тоже смотрит на черноглазую девицу, но смотрит не без удовольствия.
И в самом деле, черноглазая девица в эту минуту хороша,— хороша не как обладательница искрометных глаз и алого румянца только, а как человек, в котором, может быть, и угловато, и не в пору, но заиграли те человеческие чувства, которыми он отличается от скотов.
— Вы не понимаете, что позорно есть апельсины, когда вон та старуха, глядите, глядите,— вон идет она!
И черноглазая девица толкает его к окну.
Он выглядывает из окна и говорит:
— Вижу-с, вижу-с!
— Когда та старуха едва тащится!
— Как-с? Позорно-с?
— Да, позорно! Понимаете, стыдно, совестно!
— Нет-с, не стыдно и не совестно-с. Даже нисколько-с.
— Нисколько?!
— Нисколько-с. Потому я в этой старухе не виноват-с.
— Все мы виноваты!
— Может, вы-с, а я не виноват-с!
— Говорю вам, все, все виноваты! Понимаете вы — все!
Андрей Иванов улыбается и, поглаживая бородку, возражает:
— Не могу этому верить-с. Вдруг какая-нибудь бродяга-с, и вдруг все виноваты! Не могу верить-с!
— Да поймите же, наконец…
— Сударыня! — вдруг отзывается косматая голова.— Вы рассыпали бисер!
Черноглазая девица обертывается и с удивлением резко спрашивает:
— Какой бисер? Где бисер?
— Вы рассыпали бисер,— повторяет косматая голова, выразительно глядя ей в лицо.— Я сам видел, как покатились бисеринки вот к их ногам.
И косматая голова кивает на Андрея Иванова.
Андрей Иванов нагибается, некоторое время шарит по полу, затем поднимается, встряхивает волосами, с которых брызгает помада, подозрительно взглядывает на косматую голову и усаживается на месте.
Черноглазая девица улыбается и говорит:
— Ах, и в самом деле я просыпала!
Затем погружается в невеселые думы, что можно видеть по ее живому, выразительно говорящему лицу.
Раздается последний звонок. На опустелой платформе видны золотые очки под руку с каким-то гладко выбритым, словно выскобленным, розовым подбородком благородных размеров и пухлости.
Золотые очки перебегают по окнам вагонов, очевидно, отыскивая что-то интересное.
Подбородок говорит:
— Где ж она? Нет? Ну, пойдемте,— может быть, она где-нибудь там в третьем… бог с ней! Вы знаете, у нас Aline с мужем. Как похорошела! Персик! Пойдемте!
— Погодите! Погодите! Я вам говорю, прелесть! Вот она!
И золотые очки указывают на черноглазую девицу.
Подбородок остается доволен.
— Да! — говорит он.— Да! Вы разговорились с ней?
— Некогда было! Ведь это своего рода скала.
— А говорили, что все нигилистки уроды! — замечает подбородок, приподнимаясь на цыпочки для полнейшего обозрения обсуждаемого предмета.
— Нет правила без исключения! — отвечают золотые очки.
— И, кажется, довольно чистенькая, а?
— Ничего. Жаль, что я дал слово Катерине Ивановне. Я бы поехал с ней до Москвы!
— Энтузиаст! — смеется подбородок.
— Вами любуются-с! — уведомляет Андрей Иванов черноглазую девицу.
— Что? — спрашивает она, поднимая голову.
— В восторги от вас приходят-с. Извольте взглянуть-с!
Она взглядывает, потом с омерзением отворачивается.
— Барышни всегда притворщицы-с! — с хихиканьем говорит Андрей Иванов, намекая на выказанное ею презрение к приходящим в восторги.
— Перестаньте говорить глупости! — замечает черноглазая девица.
— Помилуйте-с, какие ж глупости-с…
Третий звонок. Поезд шипит, свистит и двигается.
Скоро исчезает из глаз пассажиров и платформа, и золотые очки под руку с подбородком, и переставные лавочки с прогорклыми, сухими, пыльными снедями, и сама станция с претензией на архитектуру.
Опять поля. Несколько ярче и гуще зелень, но все-таки очень плоха. Мелькают по сторонам более или менее чахлые кусты; то там, то сям поднимаются вдали крупные коршуны и описывают широкие медленные круги в воздухе. Еще дальше на тропинках, ведущих куда-то в деревни, время от времени чернеется, как муравей, какой-нибудь прохожий мужик или прохожая баба.
Жар усиливается, пыль все больше и больше набивается в вагоны. Небо неприятного голубовато-серого цвета, как оно изображается на вышитых гарусом подушках над головой турка в чалме или охотника в узорчатом патронташе.
— Ма-а-туш-шки! Вот жаротва-то приперла! — слышится из вагона.
Андрей Иванов, отирая пот с лоснящегося лба, заводит разговор.
— Тепло-с! — начинает он, обращаясь к черноглазой девице.
Черноглазая девица, невзирая на его умильную улыбку, не дает никакого ответа на его справедливое заявление о теплоте.
— Напрасно вы изволите на меня обижаться-с,— продолжает он.— Мне это прискорбно-с! Я…
— Оставьте меня в покое,— прерывает его черноглазая девица.
Она берет книгу, отыскивает страницу и принимается за чтение.
Андрей Иванов краснеет и обидчиво возражает:
— Не постигаю-с! Не могу даже постигнуть-с!
Косматая голова переходит на свободное место против "москвича", который только скашивает на нее глаза, но прямо не взглядывает.
Андрей Иванов, желая, вероятно, показать, что его пренебрежение черноглазой девицы мало трогает, обращается к косматой голове:
— Далеко изволите ехать-с?
— В деревню.
— По найму-с?
— Нет, без найма.
— А! В гости, стало быть. К помещикам-с?
— К родителям.
— А! Вы в Питере каким это делом занимаетесь?
— Живу у дяди.
— А дядя-то в каком положении-с?
— Служит.
— Гм! И хорошо-с?
— Ничего.
— Много получает-с?
— Тысяч четыреста в год.
— Что-о-о-с? Да он кто ж такой-с?
— Он…
Тут косматая голова выговаривает такую важную и известную фамилию, что Андрей Иванов изменяется в лице. "Москвич" заметно вздрагивает, и даже черноглазая девица переводит глаза с книги на него.
Только не шевелится украинка, которая все остается с закрытыми глазами.
— Шутите-с? — произносит, именно не говорит, а произносит Андрей Иванов.
"Москвич" внимательно оглядывает косматую голову с ног до маковки.
Этот осмотр его, по-видимому, успокаивает.
— Что за шутки! — отвечает косматая голова.
— Родной дяденька-с?
— Самый родной. Родней и не бывает.
"Москвич" не произносит ни слова возражения, но глаза его неподвижно устремляются на грудь косматой головы, на те именно места, где остаются признаки отсутствующих пуговиц на потертом пиджаке.
— Да,— говорит косматая голова,— да! Провинился я перед дядюшкой! Вообразите, картежничал семь суток! Проиграл пятьдесят тысяч, лошадей, часы — все!
— Ах, несчастье-с какое примерное! — вскрикивает Андрей Иванов.
Это его восклицание совершенно не похоже на все предыдущие.