Молодість Мазепи

Михайло Старицький

Сторінка 27 з 112

Под первым и под вторым валом ютились разные землянки, обмазанные глиной хаты и подвалы для складов; на некоторых хатах торчали на палках пустые боченки и фляги и возле таких толпились и орали о чем-то шатающиеся фигуры; у других землянок — сверкало в открытых горнах раскаленное железо и над ним мелькали, подымаясь и опускаясь, тяжелые молоты; у третьих — лежали вороха обручей и бондари набивали их на бочки и боченки, у четвертых — слесаря оттачивали сабли и копья на вертящихся камнях, метавших с визгом и треском целые снопы сверкающих искр.

Но вся эта картина будничного труда была закрыта сплошными толпами сновавшего и суетившегося на "майдани" народа.

В разных углах площади стояли обнявшиеся группы, волнуясь, жестикулируя энергически, махая шашками и кулаками. Однако большинство казаков делилось на две группы: одна теснилась подле большого листа какой-то грамоты, прибитой на высоком шесте. Видно было, что кто-то читал ее вслух, но беспрерывные взрывы проклятий и брани прерывали его слова. Другая часть толпы окружала двух старых запорожцев, очевидно, послов Дорошенко, среди которых находился и Палий.

Отдельные личности перебегали от одной группы к другой, подзадоривая и возбуждая разгулявшиеся, видимо, страсти.

Всюду кипел гнев, но о чем шел спор, о чем раздавались крики — разобрать было невозможно. Подойдя к толпе, окружавшей прибитую на шесте грамоту, можно было слышать такие выкрики: "Не саблей нас взяли! Так нечего нас и делить! Довольно уж нас соболями кормить! Вывести сейчас ратных людей из Кодака! Перебить их всех, как Ладыжина! Да коли наше не в лад, то мы и назад! Вот что!"

Подле Палия и старых запорожцев росли крики: "За едность, панове, за едность! Разорвали нас на три части. Так не будет по-вашему! Дорошенко гетманом! Такого премудрого воина нет во всей Польше, не то что в Украине! Да и душа у него казацкая: он с деда и прадеда гетманом... Бруховецкого на палю! Кто за зрадника руку тянет, тот сам зрадник. Запроданец он, антихрист!"

В третьей группе уже кричали: "Одностайно, однодушно! Да сейчас же! На Бруховецкого! Раду, раду созвать! Что ж, что батька нема — и с дядьком раду отбудем".

Сирко подвигался медленно вперед, объезжая осторожно лежавших во многих местах неподвижно и отчаянно храпевших запорожцев.

Мазепа изумлялся, как это их не давила бушевавшая, и метавшаяся во все стороны толпа. Давно еще, служа у короля, он приезжал на Запорожье с каким-то посольством. Но тогда Сечь не произвела на него такого впечатления, как теперь быть может, тогда вышло более тихое время, или его самого, воспитанного в вольных правах казачьих, не поражала картин на запорожской воли, но теперь, после придворного изысканного этикета, после эпического спокойствия на хуторе, это бушующее море голов показалось ему каким-то странным разъяренным зверем, грозно кричащим тысячью голосов.

Эти бронзовые, загорелые лица, дышащие дикой удалью и отвагой, эти гигантские, мускулистые тела — все это представляло из себя действительно такую необоримую силу, к торой, казалось, не могло ничто противостоять.

Мазепа видел и пышные разодетые войска французского короля, и строго вымуштрованных германских гигантских солдат, но подобных закаленных воинов — он не встречал нигде и никогда! И однако сила их зависела, видимо, не от одних мускулов и умения владеть оружием, — здесь было еще что-то невидимое, но бесконечно сильное, придавшее такую геройскую отвагу всем этим железным людям.

Вся площадь кипела, — но это не было собрание возмущенных солдат. Нет! Здесь каждый из этих возмутившихся казаков мог через минуту стать кошевым атаманом и по своему умственному уровню он не оказался бы ниже занятого им положения.

Каждый из этих казаков принимал активное участие всей политической жизни своего края, он знал и понимал интересы и считал их своими личными, более дорогими чем интересы родной семьи. Отсюда происходил и тот беззаветный фанатический патриотизм, которым жил и дышал каждый запорожец. Этим объяснялось и то единодушное, горя воодушевление, которое охватило все Запорожье при известии об Андрусовском договоре.

XX

Мазепа с интересом присматривался к тысячной толпе героев и теперь ему становилось понятно, почему перед этими львами, готовыми полечь каждое мгновенье за свою отчизну, бежали и татарские полчища, и пышные польские войска.

— Да, потерять это пышное гнездо — значит потерять всю Украину, — думалось ему. Но между тем в этой толпе было и что-то страшное: видно было, что страсти запорожцев были разогреты до последней степени и при обычной способности толпы поддаваться одному какому-нибудь увлекательному слову — вся эта масса могла броситься очертя голову и наделать непоправимых бед. И при одной этой мысли Мазепе становилось жутко.

— О, если б придать этому Запорожью более стройный порядок, если бы употребить разумно его силы, — чего бы тогда можно было достигнуть! Быть может, не нужно было бы и "побратымив" по всему свету искать! — думал он, внимательно присматриваясь и прислушиваясь ко всему происходившему вокруг него.

Наконец, некоторые казаки узнали Сирко.

— Батько, батько кошевой тут! Наши головы! — кланялись они низко, расчищая с помощью кулаков ему дорогу.

— Набок! Батьку дорогу! — кричали другие; толкая в плечи прохожих. — Позаливали себе очи и ничего не видят! Эй, пьяницы, набок!

— Сам ты набок! — отбранивались те. — Или я сверну тебе шею набок! Я казак вольный, — иду, куда ноги ступают, ни ты, ни сам я — им не указ!

Но вскоре по всей площади разлетелась весть, что кошевой, батько, славный лыцарь Сирко вернулся. Крики и брань стали стихать; обрадованные запорожцы, любившие беззаветно своего предводителя, побежали ему навстречу и окружили стеной наших путников, подъезжавших уже ко второму проходу.

— Здоров будь, батько! Витаем пана кошевого! Век долгий нашему "велетню"! Слава, слава! — понеслись со всех сторон радостные приветствия и слились в какой-то порывистый гул.

Шапки, шлыки полетели вверх, там и сям раздались пистолетные и мушкетные выстрелы; кто-то бросился даже к "гарматам", но "гармаши" остановили усердных: выстрелами из орудий созывалась великая Сичевая рада, а это могло делаться лишь по приказанию кошевого.

— Здорово, здорово, детки! — снял Сирко шапку и поклонился на все стороны. — Как поживаете? Что нового? Чего вы заволновались, с радости или с горя?

— Да какое, батьку, с радости? — отозвался один сивоусый запорожец с тремя перекрестными шрамами на лице, — скорее с горя.

— С горя, с горя, — подхватили соседи, и это слово пошло перекатываться по майдану.

— Да с какого горя? Горилки не хватило, или рыба перевелась? — попробовал еще подшутить кошевой.

— Что горилка! Не о том, батьку, речь! — возразил строго старик. — Разве это не горе, что Украину разорвали надвое? Разве это не горе, что одну половину отдали на съедение ляхам, а другую трощит Бруховецкий? Разве это не горе, что над Запорожьем поставили чуть ли не четверо панов я трое из них точат зубы, чтоб проглотить нас живьем? За что же мы с казаками и несчастным поспольством лили кровь и гибли, за что? За права свои, за вольности, за веру, за братьев, а теперь выходит, что за все это нас бить в три кнута?

— Не бывать тому, не бывать! — раздался грозный возглас тысячной толпы, и эхо повторило этот чудовищный крик.

— Да слушайте, панове, вас одурили, — заговорил взволнованным голосом кошевой, думая хоть немного успокоить толпу, но ему не дали дальше говорить.

— Как одурили? Кто одурил? — закричали кругом. — Вот послушал бы, что говорил посол, пока не заткнули ему рта, да вон и Андрусовский договор, смотри сам!

Сотни рук поднялись в воздух по тому направлению, где белела прибитая высоко на доске грамота. Толпа слегка распахнулась.

— Читай, читай! — подтолкнули казаки одного молодого запорожца.

Но Сирко не нужен был чтец; зоркий взгляд его впился в бумагу и сразу же упал на место, касающееся Запорожской Сечи: "И вниз Днепра, что именуются Запороги, и тамошние казаки, в каких они там оборонах, островах и поселениях своих живут, имеют быть в послушании, под обороною, и под высокою рукою обоих великих государей наших, на общую их службу", — прочел он и последнее сомнение исчезло. Он хотел дочитать до конца всю бумагу, но кругом стоял такой крик, что сделать это было решительно невозможно.

— А что, теперь сам "упевнывся"! — кричали кругом голоса

— Вот какая нам "дяка"! Да и гетман Дорошенко нам в универсале пишет, что теперь, мол, и Москва, и поляки нам вороги!

— Вороги! — подхватила снова с грозным криком вся толпа!

— А все через кого? Через Ивашку Бруховецкого! — раздался в это время чей-то зычный голос. — Через него вся беда сталась! Это он ездил в Москву, он навел к нам господ ратных людей, он "намовыв" царя половину Украины ляхам отдать!

— Он, он! Антихрист! — закричали отовсюду.

Толпа вся ожила: гневная, бушующая, она искала и жаждала мести — и вот ненавистная жертва была отыскана.

— Так смерть же зраднику! Веди нас зараз на Ивашку, батько! Веди! Веди! — загремела вся площадь, и все голоса смешались в одном ужасном и грозном реве. — Смерть "зрадныку"! Смерть!

Сирко окаменел; по этому крику он почувствовал, что толпа возбуждена и наэлектризована до последней крайности, а при таких обстоятельствах настроение ее могло перейти в всесокрушающую бурю.

— Стойте, панове казаки, славные лыцари-запорожцы, — заговорил он громко, высоко подымая над головой шапку. — Про такие дела негоже говорить на прысиччи, есть на то сичевой "майдан". Не будем же ломать наших святых "звычаив", этим мы обидели б нашу Сичь-маты и нашего Луга-батька, а будем чинить все по нашему закону и по старине. Дайте же кошевому вашему час, прочитать с вашим писарем эти универсалы, просмотреть толком Андрусовские "пакты" и выслушать гетманских послов, и потом уже мы, "обмиркувавшысь" с нашим атаманьем, велим ударить в "склык" да в гармату и созвать великую раду. А на чем рада порешит, так тому и быть, тому и я слуга!

— Правда, правда, пане кошевой! — зашумели радостно передовые ряды, удовлетворенные атаманским решеньем. — Разумное твое слово! За твою голову костьми ляжем!

— Век долгий кошевому батьку! Слава! Вот рассудил, как Соломон! Эх, голова! — вспыхивали то там, то сям похвалы и сливались в общий восторженный гул.

Сирко только кланялся на все стороны, а толпа, воодушевленная уже не местью, а более высоким патриотическим чувством, несла своего батька почти на плечах.

24 25 26 27 28 29 30