– Разве я имею право казнить писаря без утверждения гетмана? А может быть, он не поверит да захочет сам допросить подсудимого, тогда наши все фигли и лопнут.
– Да я бы его просто задавил, – советовал Ясинский, – и вышвырнул бы труп через люк прямо в Днепр. Пусть там ищут: утонул, да и баста. Кто узнает?
– Знаю, – мрачно ответил Гродзицкий, – сам бы распорядился, да пан, верно, забыл про его джуру? Удрал ведь и не догнали... А если удрал, то сообщит всем, что я арестовал Хмельницкого.
– Да, это оплошность.
– Дьявол привратник! Я ему залил уже сала за шкуру. Но и с панской стороны тоже оплошность – голословно оговаривать и подводить меня.
– Я пану коменданту сказал правду, – выпрямился гордо Ясинский, – а чем же я виноват, если у этих дьяволов схизматов ничем не вытянешь слова?
Время шло. Обстоятельства не изменялись, а еще ухудшались; уже другую неделю сидит в яме писарь, а ему не сообщают ни причин его ареста, ни самого его не допрашивают; это уже было явное нарушение прав чиновного узника и превышение комендантской власти. Ясинский перемучил много народа, а "языка" не добыл и все лишь кормил обещаниями; нужно было на что либо решиться, допросить мастерски Богдана, а то и прикончить. Во всяком случае Ясинский прав, что живым выпустить Богдана опасно, что на мертвого и свалить можно все что угодно, и показания всякие записать. А казнен торопливо потому де, что боялись побега... или, еще лучше, – во время побега убит. Семь бед – один ответ!
Отворилась наконец у Богдана в подвале железная дверь; вошел в нее сторож и объявил узнику, что его требуют в соседнюю темницу к коменданту на суд.
– Слава тебе, господи! – перекрестился большим крестом узник и вышел в полукруглый и полутемный коридор, показавшийся Богдану после ямы и сухим, и теплым, и светлым.
Наверху его ждали четыре тяжело вооруженных латника; у двоих были факелы в руках. За сторожем двинулись факельщики, за ними узник, а два латника замыкали шествие.
Богдана ввели в довольно просторный подвал, с полом, выложенным каменными плитами, и с мрачными, тяжелыми сводами, опиравшимися на четыре грубых колонны. За колоннами свешивались с потолка толстые крючья и блоки; у колонн были прикреплены цепи; дальше под стеной стоял какой то станок с колесом, на нем висели две плети, а под ним лежали грудами гвозди, клещи, молоты, пилы; в углу у какого то черного очага дымилась неуклюжая жаровня. При колеблющемся свете факелов Богдану показалось, что и крючья, и цепи, и пол были красны и пестрели в иных местах засохшими темными лужами. Пахло кровью. Вследствие отвычки от света и мутное пламя факелов показалось Богдану чересчур резким, и он закрыл от боли глаза; потом уже, освоившись со светом, он заметил в углу четыре зловещих фигуры, а за столом у противоположной стены сидящего коменданта с Ясинским.
– Тебя, пане писарь, – обратился к подсудимому комендант дрожащим от внутреннего волнения голосом, – обвиняет пан Ясинский в государственной измене, что ты вместе с бунтовщиками сражался против коронных войск. Что скажешь в свое оправдание?
Богдан бросил на Ясинского презрительный взгляд и отступил гордо на шаг.
– Если в этом деле является доносчиком пан Ясинский, то он должен дать доказательства...
– И дам! – злобно вскрикнул, подпрыгнув на стуле, Ясинский.
– У меня они имеются, – улыбнулся ехидно Гродзицкий. – А теперь я у писаря спрашиваю, может ли он доказать, где в последние две недели бывал?
– Могу, – ответил спокойно Богдан. – Безотлучно находился в канцелярии коронного гетмана в Чигирине и составлял рейстровые списки, чему может свидетелем быть весь город, а за четыре дня до прибытия сюда выехал, по требованию ясновельможного пана гетмана, в Кодак и два дня задержан был вьюгой в степи, что известно ясноосвецоному князю Иеремии Вишневецкому.
Гродзицкий взглянул на Ясинского и шепнул ему злобно:
– Дело совсем скверно: меня подвел пан!
Ясинский покраснел до ушей и ответил громко:
– Он врет, лайдак! Ему верить нельзя! А где находился раньше за месяц?
Богдан смерил его высокомерным взглядом и ничего не ответил.
– Ну, что же молчишь? – обрадовался Гродзицкий замешательству подсудимого.
– Доносчику отвечать я не стану, – промолвил наконец подсудимый, подавив поднявшуюся в груди бурю. – А панской милости скажу, что раньше этого я два месяца безотлучно находился при коронном гетмане, объезжал с ним его брацлавские поместья.
Этот ответ окончательно обескуражил Гродзицкого, и он, не скрывая своего смущения, громко заметил:
– Значит, одно недоразумение. Что же это?
– Пан забывается... при шельме, – нагнулся к нему и шептал на ухо Ясинский. – Если у этого пса такие свидетели, то выпускать его живым невозможно.
Комендант слушал шипенье, но ничего не мог взвесить: страх уже держал его в своих когтях властно и толкал на всякое безумие; бешенство овладевало рассудком.
– Ведь эти прислужники верны пану и сохранят тайну? – спросил тихо Ясинский, указав глазами на палачей.
– Умрут, а не выдадут, – ответил Гродзицкий почему то убежденно.
– Так вышли, пан, латников, а мы здесь распорядимся по семейному.
Когда удалились латники, то Ясинский крикнул палачам:
– Приготовьте дыбы!
"А! – сверкнуло молнией в голове у Богдана. – Неужели решились покончить? Хотя бы продать себя подороже этим извергам! – оглянулся он и увидел, что два палача опускали блоки, а другие два уже приблизились к нему. Несколько дальше, налево, лежал полупудовый молот. – Эх, кабы его в руки! Потешил бы хоть перед смертью удаль казачью!"
– Неужели вельможный пан, – попробовал Богдан выиграть время, незаметно подвигаясь к молоту, – решится на такое насилие? Ведь коронный гетман отомстит, – я ему нужен, и пан напрасно рискует собой через этого цуцыка!
Словно ужаленный, вскочил Ясинский и бросился, замахнувшись рукой, на Хмельницкого; но тот одним движением руки так отшвырнул его, что пан отлетел к столу, как бревно, опрокинул табурет и упал навзничь, ударившись головою о стену.
– Связать пса! – крикнул, обнажив саблю, комендант. – И на дыбу.
Богдан бросился к молоту; но четыре палача не допустили: два повисли на руках, один на шее, а один охватил ноги. Покачнулся Богдан, но устоял, не упал.
– Эх, подвело только голодом, – вскрикнул он, – да авось бог не выдаст! – встряхнул Богдан руками, и оба палача полетели кувырком; державшийся за ноги сам отскочил, боясь удара в темя, один только повисший сзади давил за шею.
– Пусти, дьявол! – ударил его в висок Богдан кулаком, и тот покатился снопом замертво.
– Бейте чем попало! – махнул саблей Гродзицкий.
Богдан бросился к молоту и нагнулся схватить его, но ему кинулись снова на спину три палача; он выпрямился, отбросил борцов, но из скрытой двери подскочили новые силы...
Вдруг растворилась неожиданно железная дверь и на пороге шумно появился Богун, держа в руках лист, на котором висела большая гетманская печать.
Через час смущенный и сконфуженный комендант Кодака пан Гродзицкий провожал Богдана с товарищами его – Богуном и Ганджою. Богдан, держа своего Белаша под уздцы, шел рядом с Гродзицким, а товарищи шли в некотором расстоянии позади. Комендант упрашивал радушно, даже подобострастно, своего узника подвечерять в его скромной светлице чем бог послал, не лишать его этой чести.
– Прости, пане писарь, за невольно причиненную неприятность. Сам знаешь – дело военное. Крепостной устав очень суров, – оправдывался Гродзицкий. – Если мне доносят о государственной измене, я обязан был задержать: долг службы, не взирая ни на лицо, ни на звание... Вельможный пан это сам хорошо знает.
– Но для чего же пану нужно было меня посадить не в тюрьму, а в мешок? – ожег его взглядом Богдан.
– Не было другого помещения, – смешался Гродзицкий.
– Его бы швырнуть! – буркнул Ганджа.
– Рука чешется! – сдавленным голосом ответил Богун.
Слова Богуна долетели до пана Гродзицкого и заставили
его испуганно оглянуться.
– Если и так, – не глядя на коменданта, промолвил Богдан, – то почему же меня держали там десять дней, не предъявляя ни обвинений, ни причин моего ареста?
– Я ждал от этого негодяя Ясинского доказательств; он меня все водил, – неестественно жестикулировал комендант, – пан писарь может свою обиду и убытки искать на этом клеветнике... Я сам помогу пану, слово гонору!
– Спасибо, – улыбнулся злобно Богдан, – я уже видел панскую помощь: любопытно бы знать, по какому поводу пан приказал палачам своим меня вздернуть на дыбу, когда я доказал свое alibi?
– А! – гикнул Ганджа и выхватил до половины из ножен свою саблю.
– Что ты? Очумел? – удержал его Богун.
Комендант, услышав за спиною угрозу, быстрым движением выскочил вперед, оглянулся и потом, несколько успокоившись, примкнул к Богдану и начал перед ним шепотом извиняться:
– Прости, пане писарь, за вспышку: ты сам ее вызвал, угостив кулаком Ясинского так, что тот отлетел кубарем на две сажени. Славный удар, – стал даже восхищаться Гродзицкий, – разрази меня гром, коли я пожелал бы такого испробовать! Теперь то и я рад, что этот облыжный нападчик разбил себе в кровь голову, а тогда я заблуждался, вспылил... errare humanum est{94}.
Богдан смолчал, презрительно прижмурив глаза. Они уже были у брамы.
– Так пан писарь решительно отвергает мое хлебосольство? – еще раз попробовал грустным голосом тронуть Богдана Гродзицкий. –Это не по товарищески... Что ж? Мало ли что? А рука руку... Когда нибудь и я отблагодарю.
– Спасибо, вельможный пане товарищ, – язвительно ответил Хмельницкий, – за хлеб и за соль... Я на них и отвык то, признаться, от панских потрав, да и есть отучился... А обиды свои я сам в себе прячу, а другим их, пане, не поручаю.
– По рыцарски, шанованный пане, по рыцарски! –протянул было руку Гродзицкий, но Богдан, якобы не заметив ее, снял только усиленно вежливо шапку и, промолвив: "До счастливого свидания!" – вскочил на коня и быстро въехал на опущенный мост.
Товарищи проехали по мосту раньше. Богдан нагнал их, спустившись уже с горы, и, придержав лошадь, поехал с Богуном рядом.
– Скажи мне, голубь сизый, – обратился он к нему с радостным чувством, – каким образом спасение явилось? Меня это так поразило, что ничего и в толк не возьму... Знаю только одно, что если бы ты опоздал хоть на крохотку, то я бы висел уж на дыбе, а может, лежал бы истерзанным на полу.
– Изверги! Душегубцы! – вскрикнул Богун.