Наконец Богдан приподнял ее голову и вскрикнул с испугом:
– Ты плачешь? Ганнуся, голубочка!
– От счастья, от радости, батьку, – подняла на него сияющие лучистые глаза Ганна, не отирая слез.
– Дитя мое, – прижал ее к себе крепко Богдан и усадил рядом с собой на турецкую оттоманку, на которой еще так недавно возлежали гетманы. – Да ты вся дрожишь! Что с тобою? – сжал он ее холодные руки в своих руках.
– Ничего, ничего, дядьку, – заговорила радостно, прерывающимся голосом Ганна, улыбаясь полными слез глазами, – вижу вас здоровым, счастливым, славным... ох, а тогда, тогда что было?
– Намучилась?
– О господи!
– Жалобница наша! – сжал Богдан ее холодные руки и прижался губами к ее лбу.
– О господи, – продолжала Ганна, – что было тогда! Ляхи кричали, что войско козацкое разбито, что дядько посажен на кол, – мы ничего не знали верного. Но я верила, я надеялась, а кругом поднялись такие ужасные кары, такие муки...
– Несчастные! И вы могли пасть жертвою панской мести!
– Что мы, – перебила горячо Ганна, – там было все войско, вся наша надежда и сила!
– Господь помог нам!
– Так, дядьку, он услышал наши молитвы. О, если бы вы видели, что делается кругом: спешат к батьку, все прославляют его, называют спасителем отчизны, в церквах благословляют его имя!
– Дитя мое! – обнял ее Богдан. – Ты вливаешь мне в душу такую веру, такую крепость, что я и сам себе кажусь Самсоном!.. Но довольно о славе, – произнес он, вздыхая всею грудью, и провел рукою по лбу, – скажи мне, что дома?
– Все благополучно.
– Здоровы дети?
– Все, как один.
– Ну, садись же, расскажи, как перебивались вы, бедные, без меня?
Богдан взял Ганну за руку и снова усадил ее на оттоманку рядом с собой, и между ними завязался радостный, дружеский разговор.
LXXIX
После войн, бурь и казней душа Богдана при рассказе Ганны отдыхала в оживающих снова перед ним давно забытых тихих радостях. Каждая семейная новость доставляла ему огромное удовольствие. Дети здоровы, растут, как грибки после дождя; Катря, Оленка – красавицы дивчата, а Юрко – козачок. В Суботове уже начались работы, устраивают наново всю усадьбу, дядько сам скажет как.
Молча, с тихою улыбкой, слушал Богдан слова Ганны; но время от времени на лице его появлялось мучительное выражение; видно было, что какая то тайная мысль, которую он не решается высказать, беспокоит его. Наконец, когда Ганна передала все новости, Богдан откашлялся и, перебирая пояс руками, спросил неверным голосом:
– А больше ты ничего не слыхала, Ганна?
Ганна взглянула на него, и ей стало сразу понятно, о ком хочет узнать дядько. Горькое чувство сжало ее сердце, лицо покрылось слабою краской.
– Нет, дядьку, – произнесла она, опуская глаза, – ничего.
Наступило неловкое молчание. Вдруг полог палатки заколебался, и на пороге появился высокий статный козак.
– Богун! – вскрикнула радостно Ганна, подымаясь с места.
Ганна, сестра моя! – подошел к ней козак и, взявши ее за обе руки, крепко крепко сжал их в своих загорелых грубых руках. – Ну что, довольна ль ты теперь нами?
– Вы наши орлы, соколы! – вырвался у Ганны восторженный возглас.
– Так, Ганно, – подошел к ним Богдан, ласково смотря на обоих, – и этот сокол, – положил он руку на плечо Богуна, – помог нам выиграть Жовтоводскую битву.
– Что я... – тряхнул энергично головою козак, – одной храбрости мало. Но, – вынул он из за пазухи толстый пакет, – я принес важные новости.
– Что такое? – насторожился Богдан.
– Мои козаки перехватили лядских послов; король скончался {357}.
– О господи, – произнес Богдан и бессильно опустился на табурет. – Что теперь делать? Что делать? – сжал он голову руками и замолчал, опершись локтями о стол.
С глубоким сочувствием молча смотрели Ганна и Богун на искреннее горе Богдана. Наконец Богун заговорил решительным, твердым голосом:
– Жаль короля, гетман, то правда: он один был нашим заступником и доброчинцем и, если бы его воля, дал бы нам равные с шляхтой права; но, несмотря на это, смерть его развязывает нам руки.
– Что ты говоришь? – поднял с изумлением голову Богдан.
– Развязывает нам руки, – повторил Богун, сдвигая свои черные брови. – Когда бы он был жив, мы должны были бы идти против его воли, потому что, как король польский, он не мог бы согласиться на наши требования и должен был бы выступить с войском против нас. Тебе бы было это, гетмане, тяжко, не весело и нам. Но теперь ничто не сдерживает нашей воли. Мы свободны... Там, в Польше, остались одни враги. Вот посмотри, прочти это письмо. Его посылали они к московским воеводам, умоляя их двинуть на нас войска; они выставили нас бунтовщиками, разбойниками, изменниками и просили московского царя соединиться с ними и разбить нас вконец.
Резким движением вырвал Богдан бумагу из пакета. Чем дальше читал гетман, тем грознее и грознее сжимались его брови.
– Собаки! – крикнул он наконец бешено, сжимая письмо в руке и бросая его с силой под ноги. – Постойте ж, я вам припомню это письмо... Они сами научили меня тому, о чем я до сих пор смутно думал. Послы поедут, поедут, шановное панство, только повезут другой пакет. Ха ха ха ха!.. Напишем и мы суплику. Московский царь – царь православный, он вступится, а если он согласится, то не вы нас, а мы вас вот так, между рук, раздавим, как стекло.
– Вот видите, дядьку, – подошла к Богдану Ганна, – господь посылает удары, и он же указывает нам сам и верную помощь. Царь православный не пойдет против своих одноверцев, он встанет против наших гонителей, он пришлет нам свои дружины, он поможет. Ведь наша вера – его вера, наша земля – родная его земля...
В это время порывисто распахнулся вход и, как безумный, влетел в палатку бледный, задыхающийся Морозенко.
– Гетмане! – крикнул он прерывающимся голосом, – поймали Комаровского!
– Где? Где? – сжал безумно его руку Богдан, забывая все окружающее.
– Здесь, в лагере.
– Веди.
Задыхаясь от волнения, спешил за Морозенком Богдан.
Дорога шла через весь лагерь. Уже вечерело. Кругом все ликовало. Все оживленно хлопотали, одни раскладывали громадные костры, другие собирались зажигать смоляные бочки или импровизированные факелы, воткнутые на высокие шесты. Громкие песни переливались с одного конца лагеря до другого. Но, несмотря на страстное возбуждение, охватившее весь лагерь, все с изумлением оглядывались на гетмана, недоумевая, куда это спешит он с таким искаженным бешеною злобой лицом?
Богдан и Морозенко прошли весь лагерь и остановились наконец у простой серой палатки, принадлежавшей, верно, прежде кому нибудь из мелких панков.
– Здесь, – произнес отрывисто Морозенко.
Богдан схватился рукой за высоко вздымавшуюся грудь и решительно вошел в намет. В палатке было почти темно. Воткнутый в землю высокий смоляной факел слабо освещал средину палатки красноватым светом, оставляя углы в тени. В одном из них полулежал на охапке соломы дородный, белокурый шляхтич. На руках и на ногах у него надеты были кандалы, но бледное лицо не выражало страха, в нем виднелось скорее какое то тупое затаенное бешенство. При входе Богдана шляхтич не пошевельнулся. Но вдруг взгляд его упал на вошедшего вслед за Богданом Морозенка. Словно электрическая искра пробежала по всему его телу.
В одно мгновение ока схватился он на ноги и с диким рычанием бросился вперед, но козаки удержали его.
– Оставьте нас, – произнес отрывисто Богдан, с трудом переводя дыхание, – и ждите моего наказа.
Козаки молча поклонились и вышли из шатра.
– Где Елена? – крикнул он, уже не сдерживаясь, каким то бешеным голосом, сжимая до боли свои дрожащие кулаки.
– Не знаю, – ответил небрежно шляхтич, встречая с холодною усмешкой дикий взгляд Богдановых глаз.
– Не знаешь? Ты не знаешь, дьявол, ирод, – задыхался от бешенства Богдан, – когда сам украл ее?
– Мне поручил это дело Чаплинский.
– Все равно! Вы вместе же с ним устроили это дьявольское дело... Говори, или я заставлю тебя говорить!
– Не знаю...
– А! Так дыбу ж сюда, огня, железа! – заревел Богдан. – Теперь я разделаюсь за все с тобой!.. Ты сжег мое родное гнездо, ты запорол моего несчастного сына... Шкуру сорву с тебя всю, живого изжарю, в кипящей смоле выкупаю, клочками буду рвать тело за каждый его крик, за каждый его стон!
Шляхтич побледнел.
– Я не виновен, я не трогал твоего сына, – произнес он, не спуская глаз с Богдана, – Ясинский расправился с ним и со всем хутором.
– Не виновен ты? Да не ты ли украл ее, изверг?
– Делай, что хочешь, но я не виновен. Я не крал ее против воли; она сама, по своей охоте захотела...
– Лжешь, ирод! – вырвал Богдан из за пояса пистолет и занес его над головою шляхтича, но в это время между ним и Комаровским выросла фигура Морозенка.
– Стой, батьку, – произнес он твердым голосом, – собака эта не лжет...
Богдан бросил на Морозенка помутившийся, безумный взгляд, но опустил руку.
– Не лжет, батьку, – продолжал Морозенко взволнованным голосом, – ляховка обманывала тебя...
– Откуда ты знаешь?
– В Чигирине я нашел двух слуг Чаплинского, – заговорил торопливо Морозенко, – я допросил; они показали, что сначала пан с паней жили согласно, а потом начались споры, и староста попрекал ежедневно жену в том, что никто не брал ее силой, сама пошла по своей воле... и пани молчала.
Пистолет с грохотом выпал из рук Богдана; шатаясь, как пьяный, вышел он из шатра.
Полог захлопнулся. Пламя факела судорожно заколебалось, и соперники остались одни.
– Ну, теперь ты ответишь передо мной, – произнес хриплым голосом Морозенко, устремляя на Комаровского полный бешеной ненависти взгляд, – ты заклевал мою голубку; теперь же ты узнаешь и козацкую месть! Гей, хлопцы! – крикнул он, засучивая рукава. – Огня сюда, дыбу, железа.
– Пытай! Ха ха... – исказилось злобной усмешкой лицо Комаровского, – теперь ты на свободе, а я в кандалах... Не испугаюсь я твоей пытки, но Оксаны я не трогал...
– Клянись, собака!
– Перед тобой не стану клясться: ведь ты теперь это и сам знаешь... не трогал... не мог допустить насилия.
– Зачем же ты украл ее?
– Потому, что любил.
– Любил?! Ее... мою дивчыну... мою коханую?..
– Да, любил, – заговорил горячо Комаровский, – больше любил, чем ты, хлоп, можешь любить... Я бы ее не бросил одну и не уехал в степь... Отчего я не тронул ее? Ха ха! Потому, что я любил ее и ждал, чтобы она меня полюбила.
– Не было бы этого вовеки, собака!
– Нет, было б, хлоп, – побагровел Комаровский, – если бы ты не украл ее у меня!
– Что?! – отступил Морозенко, не понимая слов противника.
– Да, – продолжал Комаровский, – если бы ты не украл ее!
– Ты лжешь или смеешься, сатана? – схватил его со всей силы за плечи Морозенко, и в глазах его запрыгали белые огоньки.
– Так это не ты? Не ты? – вцепился ему в руку Комаровский.
– Не я...