Вот много ли проехали мы, а этот нищий, этот бандурист... и ведь их не два, не три, ими буквально кишит теперь вся Украйна! Да, весь этот край составляет одно сплошное тело, соединенное какими то невидимыми, цепкими нитями. Поверит ли пан полковник? Они все знают. Известия распространяются у них с небывалою быстротой. Они знают не только все то, что делается в козацком лагере, но и все то, что предпринимается у нас.
Полковник слушал своего собеседника с живейшим интересом.
– Вот пан полковник удивлялся предосторожностям гетмана, – продолжал ротмистр, – а как предполагает пан, что бы вышло, если б он один на один или даже с несколькими слугами встретился в поле с этим бандуристом?.. О, у меня хоть и старые глаза, да зоркие! Покуда пан полковник говорил с ним, я рассмотрел его руки: таких сильных рук не бывает у слепых неработающих людей. А голос? Заметил ли пан полковник, как твердо и громко звучал его голос?
– Пан ротмистр тысячу раз прав, – перебил его бодро полковник, – с каждым шагом я убеждаюсь в этом и сам. Но как думает пан ротмистр, в случае чего, боже упаси, если действительно начнется братоубийственная война, могут ли надеяться гетманы на победу?
Ротмистр помолчал; казалось, он взвешивал все обстоятельства, оттопырив свои седые усы.
– Да не подумает пан полковник, – произнес он наконец, – что мною руководит трусость, – в своей Литве я не раз сам на сам на медведя выходил, – но я люблю справедливость. На нашей стороне, конечно, артиллерия и организованные войска, но они изнежены и плохо дисциплинированы, а козаки не боятся никаких лишений... Конечно, кто знает... Беллона{307} прихотлива... Но одно только из всего верно, что они храбрые и славные ребята и что с ними, при разумном полководце, можно далеко пойти.
Лицо полковника как то просветлело.
– Спокойная справедливость пана и доказывает его силу, – произнес он с теплым чувством, – хвастливость идет об руку с трусостью!
Между тем отставший отряд догнал всадников.
– Теперь, если только это не утомительно, – обратился ротмистр к полковнику, – я попросил бы прибавить шагу; мы передохнем в Малой Знахаровке, а там уже и до Черкасс небольшой перегон.
Спутники пришпорили лошадей, и отряд понесся крупною рысью. Кругом расстилалось все то же зеленое море, под высоким куполом неба веял свежий, легкий ветерок, подымая гривы лошадей, освежая лица всадников. Почти из под копыт лошадей взлетали жаворонки ракетами вверх, заливаясь веселыми трелями, или вырывались стаи чаек и с жалобными криками кружились над их головами. Все дышало жизнью и молодостью, и, в довершение всего, солнце обливало всю эту распростершуюся под ним гладь целыми потоками теплых лучей.
Но, несмотря на это, лица передних всадников были сосредоточены и серьезны; казалось, каждый был занят всецело своими думами. Вся остальная часть пути прошла молчаливо.
Ни одно постороннее явление не отвлекало больше их внимания, кругом тянулось все то же волнующееся зеленое море.
Так прошло часа полтора; солнце, перейдя зенит, начинало порядочно пригревать; лошади покрылись пеной...
– А вот и Малая Знахаровка, – указал ротмистр вдаль, где по склону реки сбегали к речонке садики и хаты, – это большое село; тут можно будет раздобыть корму и нам, и лошадям.
Уже подъезжая к селу, всадники послышали издали какой то шум, крик и ржание лошадей. Когда же они въехали в деревню, то глазам их представилась следующая картина: у плетней хат стояли привязанные, оседланные лошади; двери и окна хат были распахнуты настежь, коронные жолнеры то и дело выбрасывали и вытаскивали из них всевозможную рухлядь, крестьянские пожитки, и бросали все это здесь же среди улицы, где уже лежали целые груды испорченной и изломанной крестьянской утвари. Молодой гусар с наглым лицом, вздернутыми усиками и нагайкой в руке кричал визгливым голосом, обращаясь к группе крестьян, которых держали за связанные руки жолнеры. Нагайка то и дело свистела в его руке.
– Пся крев, быдло, хлоп! – кричал он на пожилого селянина, стоявшего перед ним без шапки впереди всех. – Говори, песий сын, где спрятали оружие?
– Нет у нас никакого оружия, кроме кос и ножей, – отвечал коротко селянин, глядя спокойно в прыгавшие от бешенства глазенки шляхтича.
– Лжешь, пес! Показывай, где спрятал? – крикнул тот и замахнулся нагайкой. Нагайка свистнула в воздухе и упала на лицо поселянина... синий, кровяной подтек перекосил его от брови до подбородка... Крестьянин не крикнул; он только покачнулся и ухватился рукою за глаз. – Это теперь, быть может, развяжет тебе язык, собака? Говори, не то всех перепорю!
– Ищите, – ответил сдержанно селянин.
– Хам, ты смеешь так разговаривать со мной? – взвизгнул не своим голосом шляхтич; снова раздался в воздухе резкий свист, и нагайка впилась с размаха в лицо поселянина, кровь выступила на нем широкой багровой полосой. – Погодите, я вас всех научу говорить! – кричал он, подпрыгивая в седле. – Собаки подлые, будете вы знать меня! – Нагайка то и дело свистела в его руке и опускалась со звонким лязгом на лица, на шеи, на спины поселян. – Несите сейчас оружие, или я вас всех перевешаю!
Окровавленное лицо поселянина не вздрогнуло, только глаза его взглянули на шляхтича зловеще и мрачно.
– Вешай хоть всех, – произнес он глухо, – а коли нет, так неоткуда и взять!
– Так вот вы как! – закричал бешено шляхтич. – Стойте ж, я вам устрою расправу! Жолнеры, веревок и кольев сюда!
– На бога, что они делают! – вскрикнул в это время полковник, пришпоривая со всех сил свою лошадь и бросаясь вперед. Ротмистр последовал за ним.
Молодой шляхтич заметил их приближение и подъехал к ним навстречу.
– А, пан ротмистр! – приветствовал он старика насмешливою улыбкой.
– Пан товарищ, – произнес ротмистр внушительно, указывая на своего спутника, – полковник Радзиевский, посол его королевской милости.
Молодой шляхтич подобострастно поклонился; лицо его приняло сразу самое льстивое и заискивающее выражение.
– Считаю за величайшую честь для себя, – прижал он руку к груди. – Мне довелось так много слышать о пане... Быть может, пану что нужно... Мои люди, я сам к услугам.
Но полковник, казалось, не был расположен слушать комплименты этого розового юнца с наглым и злым лицом.
– На бога! Скажите, что это у вас здесь – бунт, мятеж? – перебил он его.
– О нет, – улыбнулся презрительно юноша, – этого мы не допустим! Коронный гетман велел отнять у них все оружие.
– Но пан кричал так, что я, право, подумал, будто он уже поймал каких нибудь разбойников. Наконец эти удары, плети, веревки, колья! – говорил Радзиевский, не стараясь скрывать неудовольствия и отвращения, звучавших в его голосе. – К чему разорять их жалкие жилища и эту нищенскую утварь?
Молодой шляхтич весь вспыхнул от злости, но проговорил, принужденно улыбаясь:
– Ха ха! Сейчас видно, что пан новичок в нашей местности, иначе бы это его так не удивляло. Разве можно с этой подлой рванью иначе говорить? Им не развяжешь до тех пор языка, пока не изломаешь на их хамских телах пучков десяти розог или плетей! Иной раз и веревку на шею накинешь, а он все молчит! Женщин – тех скорее можно заставить говорить: народ болтливый, особенно когда погрози им. им утопить их щенков!
Шляхтич говорил это с таким наглым спокойствием и самоуверенностью, что действительно можно было убедиться в том, что подобные явления представляются для него самыми заурядными происшествиями.
– Быдло, и больше ничего! Да к чему за примерами далеко ходить? Вот прошу покорно пана полковника взглянуть на эти универсалы, – указал он Радзиевскому на деревянные столбы, к которым были прибиты огромные, исписанные крупными буквами листы.
Радзиевский бросил на них беглый взгляд; они заключали в себе запрещение поселянам уходить на Низ{308}. Запрещение было изложено резким и грозным языком. "А если кто из вас посмеет ослушаться нашей воли, – кончалось оно, – то ответит нам за эту измену жизнью своей жены и детей".
– Что ж, – продолжал юноша, – написано, кажись, не нежно, подписано гетманскою рукой, а ведь известно из них самому малому ребенку, что пан гетман на ветер слов не кидает. И что же думает пан полковник, пугает их этот наказ? – шляхтич пожал презрительно плечами. – Ничуть! Их режут, вешают, сажают на кол, а они, знай, уходят да уходят! О, пан полковник их еще не знает! Это такой грубый и упрямый скот, которого и довбней не добьешь!
Полковник ничего не ответил.
– Я только замечу вам одно, – сухо проговорил он, не глядя на юношу, – король чрезвычайно огорчен жестокими мерами, которые предпринимают против населения гетманы. Я везу письма, в которых его величество просит покорно изменить образ действий.
– О, я вполне подчиняюсь воле гетмана, – вспыхнул опять шляхтич, – и если он мне скажет хоть слово, я не посмею ничего изменить в нем. Но, быть может, пану послу нужно что нибудь? Корм для лошадей или людей? – поспешил он переменить разговор.
Получивши утвердительный ответ, он поскакал вперед распорядиться всем.
– Развязать их! – скомандовал он коротко солдатам. – Я после! Да только смотреть в оба, чтобы никто не ушел из села!
Молча проехал Радзиевский мимо группы уже развязанных крестьян. Тихо было здесь: ни плача, ни стона... Какая то худая молодая женщина обвязывала дрожащими руками мокрою тряпкой исполосованное кровавыми полосами лицо немолодого поселянина. Кто то обтирал рукавом рубахи кровь. Какой то старик прижимал руки к окровавленному вспухшему глазу. Дети молча прижимались к белым как мел матерям. Никто не двигался с места: все ждали... чего? Это они могли легко предугадать.
Радзиевский невольно отвернулся в сторону.
– Возможно ли, чтобы жизнь стольких человеческих существ отдавалась в руки какого нибудь наглого, бессмысленного и жестокого юнца? О, это ужасно, ужасно, ужасно! – проговорил он про себя. – И кто знает, придет ли когда всему этому конец?
Через полчаса он, спутник его, ротмистр, и сам юный шляхтич уже сидели в просторной избе, в которой пан товарищ приказал еще выбить для большей свежести окна. На столе стояла обильная деревенская закуска.
– Но, быть может, пан товарищ знает что нибудь более определенное о Хмельницком? – спрашивал Радзиевский шляхтича.
– К сожалению, нет! Беглые хлопы, которых нам удается ловить, приносят разные преувеличенные известия: иные говорят, что у него двадцать тысяч, другие увеличивают эту цифру до сорока.