– Кто взял ее, скажи мне, кто взял? Ты знаешь? Скажи, убью, задушу, по кускам разорву!
– А почем я знаю? Тут не до того! – крикнул небрежно Чаплинский и попробовал было вырвать свою руку, но так как Комаровский держал ее словно в железных тисках, не сводя с него своего страшного, остановившегося взгляда, то он прибавил: – Ну, а кто ж бы мог? Женишка ж ведь ты казнил уже?
– Нет и его! – произнес каким то ужасным, холодным голосом Комаровский. – Я не успел казнить его, не знаю, дьявол ли сам помог убежать ему, только цепи остались раскованными, а сторожа убитыми наповал...
В темноте Комаровский не заметил, как по лицу Чаплинского промелькнула хитрая и довольная улыбка.
Подстароста шумно потянул носом воздух; казалось, в голове его быстро созревал какой то блестящий план.
– А! – вскрикнул он уверенно. – Так их уже нет в Чигирине, значит, птичка улетела вместе с ястребами!
– Кто? Куда? – перебил его яростно Комаровский.
– Да ты подожди, не таращь на меня своих буркал! Взбеленился, что ли? – крикнул уже уверенно Чаплинский. – Может, дело твое еще не пропало совсем. Слушай, этой ночью бежали из Чигирина Богдан, Богун и другие старшины на Сечь для бунта; известно, на кого горят у них зубы. Красотку украл никто, как женишок, больше ведь никто не знал, где припрятана она. Давно ли ушел твой молодчик? Не более трех дней! Кто спас его? Никто другой, как Богдан со своею шайкой. Известно всем, что Морозенко этот был приемышем его. Атак как после бегства влюбленным птичкам, само собою, небезопасно было оставаться в Чигирине, то volens nolens * они должны пристать к той же шайке и скачут теперь уже где нибудь за Чигирином. Хлоп, верно, бросится вместе с ними на Сечь, а красотку перепрячет на время в каком нибудь зимовнике...
* Хочешь не хочешь (латин.).
Слушая Чаплинского, Комаровский, казалось, начинал приходить в себя; лицо его покрылось огненною краской.
– Куда бежали? – крикнул он дико, как только окончил Чаплинский.
– Не знаем еще сами, сейчас велел собраться жолнерам. Так и быть, если хочешь, могу тебе уступить по приязни свое место на челе, – заговорил весело Чаплинский, благословляя про себя сообразительность, которая помогла ему на этот раз так удачно выпутаться из опасного положения. – Ты поспеши накрыть сейчас же беглецов, а я брошусь немедленно к коронному гетману, чтобы получить приказ; казнить Хмельницкого мы сами не можем, а гетман не замедлит дать свое согласие. Тогда всем бедам настанет конец.
– Коня мне! – крикнул вместо ответа Комаровский.
Через час вооруженный с ног до головы отряд из пятидесяти человек, с Комаровским во главе, выезжал из Чигирина по направлению к диким степям; такой же отряд с паном подстаростой двинулся единовременно по противоположному направлению к Черкассам, к коронному гетману Николаю Потоцкому.
Когда последний жолнер отряда Комаровского скрылся из глаз Чаплинского, пан подстароста облегченно вздохнул и произнес про себя с самодовольною улыбкой:
– Поистине если бы где либо находился храм сатаны, я счел бы себя обязанным принести ему жертву за то, что он помог мне сегодня отделаться так ловко от взбесившегося влюбленного быка.
ХLI
На другой день, вечером, Чаплинский достиг города Черкасс, где стоял со своими войсками пан коронный гетман. Правда, такое быстрое передвижение верхом зимой, по неуезженной дороге, да еще с опасностью встретиться где нибудь с шайкой быдла, представляло много неприятностей дородному пану подстаросте; но желание отделаться поскорее, от страшного и грозного врага безостановочно подгоняло его.
Во временном помещении пана коронного гетмана, убранном со всевозможною роскошью, шел обычный вечерний пир, отличавшийся на этот раз большею пышностью по случаю того, что к коронному гетману прибыл на пир и молодой Чигиринский староста.
Траурные одежды, при которых истасканное и истощенное преждевременно лицо юноши казалось еще желтее и бесцветнее, не мешали ему совершать обильные возлияния Бахусу. Рядом с ним восседал сам коронный гетман. За последние годы жидкие волосы и бородка его поседели еще больше, серая морщинистая кожа осунулась на лице складками, тонкие синие губы завалились, но зеленые круглые и выпуклые, как у птицы, глаза глядели с тою же наглостью и хищною злобой. Весь он напоминал собой какой то труп, наряженный в драгоценные одежды.
Кругом стола, развалившись в самых непринужденных позах, помещались съехавшиеся на пир вельможные паны и офицеры кварцяного войска. Стол был уставлен массой яств и напитков, поданных в дорогой серебряной посуде, которою гетман желал щегольнуть перед собравшимся панством.
Огромные лужи опрокинутого вина и меда покрывали всю скатерть бесформенными, расплывшимися пятнами. Множество свечей освещало и громадный беспорядочный стол, и разнузданную компанию, поместившуюся вокруг него... Одежда всех присутствующих находилась в крайнем беспорядке... На красных возбужденных лицах блестели крупные капли пота; в глазах горело какое то грязное и циничное выражение: очевидно, разговор носил весьма свободный характер. Один только светловолосый юноша с задумчивым, скромным лицом и голубыми мечтательными глазами, казалось, не принимал никакого участия в разговоре: глаза его задумчиво глядели вперед; на вопросы он отвечал с рассеянною, виноватою улыбкой. То был молодой сын коронного гетмана, которого в насмешку за его скромность и увлекающийся всем возвышенным характер офицеры прозвали "молодою паненкой".
Взрыв разнузданного хохота оглашал роскошную светлицу, когда Чаплинский вошел в нее.
– Кто там? – спросил резко коронный гетман, прищуривая свои выпуклые глаза и стараясь взглянуть через головы сидящих за столом.
– Пан подстароста Чигиринский, – ответил кто то из гостей.
– Чаплинский? – изумился Конецпольский. – А что там, пане? Пожалуй сюда!
– Привет мой славнейшему гетману и ясновельможному рыцарству, – поклонился Чаплинский, – надеюсь, что мой доклад не будет настолько ужасен, чтобы прервать шляхетское веселье...
– Будь гостем, пане, – приветствовал его милостиво, хотя и свысока, коронный гетман, – отогрей горло медом и сообщи, какое дело привело тебя к нам; потому что, хотя нас не может испугать никакая новость, но все же думаю: что либо маловажное не оторвало б тебя, пане, от молодой жены, приобретенной с таким трудом.
Дружный смех поддержал остроту пана гетмана. Чаплинский поторопился изобразить на своем лице самую счастливую улыбку; затем он опустился на предложенный ему стул, расправил кичливо свои усы, осушил сразу два кубка и начал свой доклад, отбрасываясь небрежно на спинку стула:
– Конечно, дело самой малой важности, и если бы только я не был таким строгим и требовательным как к своим подчиненным, так и к самому себе, то стоило бы мне остаться только лишний день в Чигирине, а затем прибыть на пир к панству с мешком поганых голов этого быдла, и всему делу был бы конец!
Чаплинский обвел собрание торжествующим взглядом и, видя, что все взоры устремлены с любопытством на него, продолжал с еще большею важностью:
– Дело в том, что этот бунтарь, хлоп и бездельник Хмельницкий свил себе гнездышко у меня под боком в Чигирине. Я оставил его на свободе, словно усыпленный его хитростью, а сам думаю себе: пусть птичка полетает на свободе, – увижу, с кем сносится да о чем чиликает, а тогда уж всю стаю сеткой и накрою. Надо сказать панству, что у меня в Чигирине всюду глаза и уши: мышь не пробежит! Да! Клянусь святым Патриком, так! Так вот этот бездельник начал исподволь свои делишки, а я молчу, и совсем даже глаза зажмурил, поджидаю, что то будет? Ну, вчера собрал он у себя всех старшин этой рвани; выкрали у полковника Барабаша те привилеи, что выдал им тайным образом наш достославный король, и, поклявшись страшною клятвой выпустить всем вельможным панам кишки и не оставить в Польше камня на камне, собаки эти бросились тою же ночью на Сечь!
– Быдло, пся крев! – крикнул яростно Потоцкий, опрокидывая свой кубок. – Я говорил, что их надо было тогда еще уничтожить всех до единого на Масловом Ставу!
– Как мог отец мой доверять такому предателю? – вскрикнул, в свою очередь, юный Конецпольский.
– Хмельницкий хитер, как лис, а покойный гетман был милостив и доверчив, а вследствие этого и благоволил к этой мятежной рвани, – заметил скромно Чаплинский.
– Но не таков я! – вспыхнул юный староста.
– Да не во гнев тебе, ясноосвецоный княже, – заметил раздраженно Потоцкий, – покойный отец твой принадлежал к той партии, которая потакает этим безумным и дерзким планам короля. Они больше всего бунтуют козачество, они подымают его против нас, законных их господ. На сейме, небойсь, плакал этот мечтатель о деспотии, говорил, что мы расшатываем государство! – шипел, зеленея от злости, Потоцкий. – А кто расшатывает государство, как не он? Для своих гнусных целей он подымает рабов на господ. Он унижает власть, а не мы.
Все словно обезумели в светлице. С грохотом покатились отодвигаемые стулья, кубки полетели со стола. Крики, проклятия и брань наполнили невообразимым ревом всю комнату.
– Измена, измена! – кричал исступленно Чарнецкий, сверкая своими зелеными глазами. – Покушение на нашу золотую свободу! Вот когда открывается истина, а на сейме говорили, что все это ложь!
– Измена, измена! – кричали за ним и другие. – Нас хотят обратить в рабов, отдать подлым холопам!
– Ему уж давно хочется самодержавной власти! – надрывался, багровея от злобы, жирный пан Опацкий.
– В чем состояли эти привилеи, известно пану? – перебил всех, кусая от бешенства губы, Потоцкий.
– То была грамота короля, предписывавшая козакам броситься на татар и в море для того, чтобы силою вовлечь Турцию в войну, и, кроме того, в ней представлялись этому быдлу особые права и королевские милости.
– Сто тысяч дяблов! – даже подпрыгнул на своем месте Потоцкий. – И эти собаки осмелились?
– Они бросились с ними на Сечь; оттуда Хмельницкий думает направиться в Крым, а тогда...
– Погоню за ними! – затопал в ярости ногами Потоцкий, срываясь с места.
– Она уже послана.
– Всех переловить!
– Завтра же они будут в моей тюрьме!
– На колья! Четвертовать! – захлебывался от бешенства Потоцкий, и белая пена выступала на его тонких губах.
– За этим я и приехал: Хмельницкий – писарь войсковый.
– Тем лучше, – перебил его молодой Конецпольский.
– На кол его, – яростно завопил Потоцкий, – чтобы всем был пример в глазах!..