– Я рад, куме, что ты образумился, право, рад. И спокойнее, и сытнее. Знаешь, как люди говорят: "На чьем возу едешь, того и песню пой".
– А то что же! – громко рассмеялся Богдан, наливая и себе, и Барабашу полные стаканы. – Постарел я, пане полковнику, а к старости и разум приходит. Ну, выпьем же! – крикнул он громко и развязно, чокаясь стаканом с кумом.
Пан полковник вернулся домой только на рассвете, сытый, хмельной и веселый до такой степени, что даже сердитая пани полковница пригрозилась на него. С той поры и трусливый Барабаш, который, по скупости своей, а главное, и по скупости пани полковницы, любил выпить и поесть на чужой счет, стал завсегдатаем у Богдана.
Так летели, словно в угаре, день за днем. Близился праздник святого Николая{293}. Однажды вечером Богдан вошел в комнатку Ганны и, тщательно затворивши за собою дверь, обратился к ней серьезным, деловым тоном:
– Слушай, Ганно, я привык говорить с тобой как с другом: близится роковой день. На Николая я хочу дать обед и послал гонцов за всеми старшинами, какие теперь есть на Украйне; получил весть и от Богуна, что он к Николаю спешит. Мне надо достать привилеи. Они у Барабаша{294}. Надо налить вином эту прогнившую бочку до самых краев. Не жалей денег; трать сколько хочешь, лишь бы все вышло и сытно, и пьяно. Да помни, надо созвать как можно больше нищих, бандуристов и калек.
– Не помешали б они, дядьку; от них дела не скроешь.
– Того мне и нужно, – они разнесут по всей Украйне, что Богдан украл у Барабаша привилеи и ускакал с ними на Сечь!
– О дядьку! – только могла вскрикнуть Ганна и с загоревшимся восторгом и воодушевлением лицом припала к его руке.
Весть о том, что пан сотник Чигиринский готовит на Николая освящение своего нового дома и знатный пир, с быстротою молнии облетела все окрестности. Множество нищих, калек и бандуристов потянулись к Чигирину.
Уже за два дня до святого Николая в доме Богдана начали приготовляться к великому торжеству. Зима стояла теплая и тихая, а потому обеденные столы для нищих решили поставить в клунях, коморах и сараях. Целыми днями пекли, варили и жарили. Шмуль, которому было поручено заготовить для нищих пива и меду, летал всюду с такою поспешностью, что длинные фалды его лапсердака развевались, словно крылья летучей мыши. Наконец настал давно жданный день.
Рано утром вошел Богдан к Ганне и, поцеловавши ее в голову, произнес с глубоким чувством:
– Ну, Ганно, молись теперь богу: господь любит тебя.
– Дядьку! – подняла на него Ганна глаза, что горели непреклонною верой. – Господь вас выбрал, он не оставит вас.
– Не говори так, дитя мое, не искушай сердца! – провел рукою по лбу Богдан.
– Вас, дядьку, вас, – продолжала настойчиво и воодушевленно Ганна, – я верю, я знаю – вас!
– Но если и так, – вздохнул глубоко Богдан, – молись, дитя мое, у тебя чистое сердце; молись, чтобы он очистил меня своим священным огнем...
– О дядьку, – перебила его восторженно Ганна, – он охранит, он даст вам все! Верьте и надейтесь на него!
– Мой ангел тихий, – прижал ее крепко к груди Богдан, – ты одна утоляешь и муки, и тревоги сердца...
Ганна вспыхнула и порывистым движеньем вырвалась из его объятий.
XXXVII
Стук, раздавшийся в это время в дверь, отвлек внимание Богдана и заставил его оглянуться. Вошел Золотаренко. Он торопливо поздоровался с Ганной и, не заметив ее взволнованного лица, обратился к Богдану:
– Будут все те, которых с тобой мы наметили.
– Ну, слава богу! – вздохнул облегченно Богдан. – А Барабаш? Узнал ты?
– Знаю, вчера уже не вечерял, чтобы больше было места па Писарев обед.
– Отлично, мы его нальем до краев, как бочку! Одно вот только... когда б Богун, – прошелся по комнате Богдан, – мы бы с ним сейчас на Запорожье; у него ведь там и друзей, и побратымов чуть ли не три куреня!
– Поспеет, – произнес уверенно Золотаренко, – вчера мне говорили, что видели его уже в Трахтемирове.
– Ну, так все... Жаль только, что Чарноты да Кривоноса нет. Да те пристанут всегда, – улыбнулся уверенно Богдан, – а Нечай, вражий сын, уже с неделю у меня в коморе сидит.
– Одного только я боюсь, – произнес с беспокойством Золотаренко, – как бы твои паны ляхи не налезли, а то помешают всему!
– Не тревожься: об этом я подумал, – кивнул уверенно головою Богдан, – сегодня ведь освящение дома, а значит, и все наше духовенство будет. Не бойсь, панство этого не любит! А если бы кто из них и забрел, то мы его живо накатим.
– Ладно, – согласился Золотаренко.
В это время раздался несмелый стук в двери.
– Кто там? – спросил недовольным голосом Богдан.
– Какой то дед, а с ним мужик и баба, – послышался голос козачка, – говорят, что очень им нужно видеть пана писаря.
– Кой бес там еще вырвался на мою голову? Скажи – не до них! – крикнул сердито Богдан.
– Говорил, – отвечал голос, – не слушают. Кажут, что важная потреба.
– Ну, так веди их, вражьих сынов, сюда! – произнес раздраженно Богдан и, дернув себя сердито за ус, прошелся по комнате.
– Кому б это я еще понадобился? – потер он себя рукою по лбу.
– Что нибудь важное, – заметил серьезно Золотаренко.
Через несколько минут раздались тяжелые шаги, и в дверях появились три странные фигуры: белый как снег старик, опиравшийся на руку высокой, худой и мускулистой молодыци с красивым, но суровым и жестким лицом, напоминавшим скорее козака, чем бабу, и мужик, опиравшийся на толстую суковатую палку.
– Дед?! – вскрикнули разом все присутствующие, отступая в ужасе назад. – С того ли вы света, или с этого?!
– С того, с того, детки, родные мои, – заговорил радостно старик, заключая Богдана в свои объятия. – Видишь, бог было взял, а потом и назад отпустил, – шамкал дед, улыбаясь, целуя Богдана и отирая слезы грубыми рукавами свиты. – Да ты постой, постой, сыну, дай посмотреть на тебя, какой ты стал! Ну, ничего, ничего... сокол соколом, – гладил он Богдана и по голове, и по щекам. – Что ж, приймешь опять старого? Правда, плохо оборонил твою господу... в другой раз не попадусь!
– Что вы, что вы, диду? – вскрикнул Богдан, прижимая к сердцу старика. – Да для меня вас видеть такая радость, такая утеха! Да и где же вам жизнь кончать, как не у меня?
– Так, так... я и сам так думаю: или у тебя, сыну, или на поле, – отер несколько раз глаза дед и повернулся к Ганне, что уже стояла за ним и с сияющим лицом бросилась целовать старческие, сморщенные руки
– Голубка моя, слышал уже я дорогою, что ты здесь, – целовал он ее и в лоб, и в голову, и в глаза, – слава богу, слава господу милосердному... Значит, все, что бог дал, вернулось...
– Да что это вы меня, диду, не витаете? – спросил радостно и Золотаренко. – Или уже и не признаете?
– Таких то и не признаешь! Да если б я теперь мог, детки, вот всех бы вас, кажется, передушил! – вскрикнул, сияя от счастья, старик. – Говорят, что на том свете лучше бывает, а вот попадись я опять на зубы ляху, когда на этом не веселее! – Старик обнял Золотаренка. – Да ты тише, тише, брате, – крикнул он ему, когда Золотаренко охватил его своими сильными руками, – помни, что дед не тот стал; кабы не эти вот люди, так уже кто его знает, где бы я гулял теперь?
– А как же вы, люди добрые, отходили нашего деда? – обратился Богдан к молодыце и ее спутнику и вдруг вскрикнул с изумлением. – Господи, да никак это Варька и Верныгора?!
– Ну, уж теперь не Вернигора, а Вернысолома; только ее все время и ворочал, – усмехнулся горько козак, посматривая на свою палку.
– Да идите вы сюда, поцелую я вас, – раскрыл широко свои объятия Богдан. – Рассказывайте толком, где и как перебирались вы с того света сюда?
После первых приветствий заговорил Вернигора.
– Да что там говорить, и слушать не стоит! Как это приютил ты нас, приносила нам баба старуха пищу... прошло дня три хорошо. Только смотрим, не пришла она раз, забыла ли, или помешал ей кто, или захворала – не знаю, только не пришла она, не пришла и на другой день. Голод, а выйти боимся. На третий день слышим шум, гам, крики: "Наезд!" Хотели было броситься помогать твоим защищаться, да некому было, все такая ведь каличь собралась! Одна была только Варька, так она сторожила нас! Прошло, так думаю, с полдня, из лесу приползло еще двое голодных насмерть. Слышим – тихо все стало. Прождали мы до вечера – тихо, и есть никто не несет. Ну, думаю, значит, не весело дело окончилось, а тут есть, знаешь, как хочется, что готов бы, кажется, сам себе руку изгрызть, вот мы и вылезли ползком, а там ты уже сам видел. Сначала кой как еще перебивались, то корову перепуганную поймаешь, то мешок пшеницы отыщешь. Вот и деда подобрали. Ничего, голова крепкая, вылечилась, а потом еще и нам советы давала. Только долго так нельзя было пробиваться: раз, что есть уже нечего было, а другое то, что Чаплинский на хутор дозорцев своих прислал, чуть чуть они было нас не слопали! Кто поднялся на ноги, на Сечь ушел, а мы, – как уже так бог дал, – перебрались в степь в один зимовник *. А там как услышали, что ты сюда вернулся да заварил кашу, то уже кто как мог, – кто на ногах, кто на карачках, – доплелись таки до Чигирина.
– Ай да друзи, ай да молодцы! – вскрикнул весело Богдан, хлопая козака по плечу. – Как раз в самое время и поспели. Ну, а что твой муж, Варька? – обратился он к женщине с суровым, мужским лицом.
– Умер, – ответила она коротко и мрачно.
– Что ж ты теперь?
– Пришла просить тебя, чтобы взял меня с собою.
– Нет, этого нельзя, теперь я еду на Запорожье. Оставайся у меня, Варька; ты оборонишь вместе с Ганной гнездо мое, покуда мы вернемся с Сечи, а тогда уже, бог даст, сольемся в одну реку!
Варька сурово посмотрела на Ганну; глаза последней глядели на нее с немым, но задушевным сочувствием. При виде этого грустного и глубокого взгляда, что то женское шевельнулось в ее огрубевшей уже душе, она помолчала с минуту и затем произнесла отрывисто:
– Ладно!
* Зимовник – хутор в степи.
– Ну, вот теперь и слава богу! – вскрикнул облегченно Богдан. – Теперь я буду совершенно спокоен за мое гнездо: Варька, да Ганна, да еще дед, так лучших воинов мне и не надо! Одначе, идемте, панове! Покажу я вам свою новую оселю, дед. Да еще дети не знают, надо и их порадовать!
Компания вся двинулась в нижнюю большую светлицу. Встреча детей с дедом была поистине трогательна: и старый, и' малый плакали от радости.
– Одного только нет, – прошептал дед, утирая глаза и гладя всех по головам.