Морозенко пристально следил за его лицом, но не мог уловить на нем никакого определенного выражения. Наконец Лейзар сложил письмо и заговорил тихим, но серьезным голосом:
– Трудное твое дело, пан козак, ой какое трудное! Если пан подстароста украл девушку для потехи, то он тебе ее волей не отдаст... не отдаст, – покачал он головой, – а силой нельзя и думать отнять. Надо придумать чего нибудь хитрого да мудрого. Впрочем, ты еще не журысь... Господь помог и ослепленному Самсону погубить всех филистимлян{249}, может быть, он захочет помочь и нам. – Лейзар потер свой лоб и задумался. – Прежде всего нам надо узнать, куда он ее заховал, – произнес он после долгой паузы, – так, так! – и, обратившись к Морозенку, Лейзар прибавил уже более живо: – Ты, пане козак, ложись теперь спать: все равно вночи ничего не сделаешь, а Лейзар вже будет думать, как и чего.
Морозенку ничего не оставалось, как согласиться на предложение Лейзара, и он беспрекословно последовал за ним по крутой лестнице на сеновал.
Несмотря на страшное горе и тревогу, терзавшие его душу, усталость взяла свое, и, растянувшись на свежем сене, Олекса моментально погрузился в крепкий, здоровый сон.
Проснулся он довольно поздно и сразу же вскочил, словно от электрического толчка. Весь ужас его положения предстал моментально перед ним. Олекса поднялся в одно мгновение, оправил одежду и спустился во двор. На дворе движение уже было в полном разгаре. Подойдя к колодцу, Морозенко умылся студеною водой, завернул в конюшню взглянуть на своего коня, и, увидевши, что он почищен и в яслях ему насыпано довольно корма, он вошел в корчму.
Народу в корчме было мало, только в стороне закусывали за отдельным столом два каких то невзрачных поселянина. Лейзара тоже не оказалось, вместо него восседала за прилавком его огромная супруга, обвешанная множеством золотых украшений. В очаге трещали дрова, и на большой сковороде жарилась, аппетитно потрескивая, яичница.
При виде Морозенка Лейзариха вышла из за прилавка и, подойдя к нему, сообщила тихо, что Лейзар ушел по делу и просил пана козака не выходить из дома до его возвращения.
В ожидании Лейзара Морозенко уселся за отдельный столик и начал с аппетитом утолять свой голод яичницей и таранью, которые ему предложила гостеприимно Лейзариха. В комнате было тихо, а потому некоторые из фраз поселян долетали поневоле до Морозенка.
– И не нашел? – говорил один голос тихо.
– Где уже ее, голубку, найти! – отвечал другой еще тише. – Наложила уже, верно, на себя руки или повесилась на окравке (пояске).
– А може, натешились псы да и сами спихнули в озеро, чтобы даром не держать! Много ведь их томится... не одна твоя дочка... у нас в селе всех лучших дивчат загнали.
Голоса понизились до шепота.
– Церковь жиду в аренду отдал, – услыхал Олекса снова.
– Ох, кабы нашлась какая умная голова, – отвечал другой, – сейчас бы перековал рало на кривулю, пустил бы нищими жену и деток, все равно им и так пропадать, а сам бы пошел за волю, знал бы по крайности, за что б голову сложил!
Поселяне встали, расплатились и вышли.
Морозенко тоже поднялся и вышел машинально за ними. Кровь стучала в его голове, волнение, казалось, готово было разорвать его сердце. Так не один он терпит это горе, эту зневагу! Отовсюду, со всех концов Украйны, слышатся эти вопли, эти стоны! Да разве же они не люди? За что они должны эту муку терпеть? Или нет у них крепких рук, или мало добрых мушкетов? Когда уже селянин, поседевший, сгорбившийся за ралом, говорит такие речи, что ж должны думать они, запорожские козаки?
Волнуемый и терзаемый такими мыслями, направился Морозенко в вышний город к роскошному будынку пана подстаросты, обнесенному высоким палисадом. Собственно, определенного намерения он не имел никакого, но чувство бездеятельности было не под силу ему; притом же он хотел хоть быть поближе к родному, дорогому существу, хотя подать ему каким либо образом весточку, что любимый, коханый близко, что он горит желаньем спасти ее, что он готов положить за нее всю свою жизнь. Да и надежда разведать что либо у слуг старостинских не оставляла его.
Подойдя к будынку, Морозенко увидел, что проникнуть в него было не так то легко, как казалось сначала. Высокий частокол окружал его со всех сторон, и пробраться во двор не было никакой возможности; да если бы это и удалось ему, то не повело бы ни к чему, так как двор был переполнен народом, а у входа в ворота стояли вартовые. Но, несмотря на всю невозможность пробраться в дом, Морозенко не мог заставить себя удалиться оттуда: то ему казалось, что он слышит подавленный стон Оксаны, то ему мерещилось в высоких окнах будынка ее обезумевшее от ужаса лицо.
Шатаясь все время вокруг двора, он обратил наконец на себя внимание вартовых.
– Эй ты, добрый человек, – окликнул его наконец один из них, польский жолнер с сытым и полным лицом, – не ищешь ли ты здесь того, чего никогда не имел?
Товарищ его разразился громким смехом и добавил:
– Так, так, это, кажись, из тех птахов, что любят в чужом саду вишни клевать.
– Врешь ты, песья морда, – вскрикнул запальчиво Морозенко, – это вы любите чужими руками жар загребать да на чужом добре свои туши откармливать.
– Го го го! Да это шпак, да еще и ученый, – проговорил первый, – знакомую песню поет! Надо бы его поймать – да в клеточку; наш пан любит на них в клеточках глядеть!
И неизвестно, чем окончилась бы эта перебранка, если бы, на счастье Морозенка, не появилась из за угла скорченная фигура Лейзара, который и потащил его почти силой домой.
– Ой вей, на бога! Что пан козак себе в голову заклал? – шептал он торопливо, поспешно уводя Морозенка и оглядываясь со страхом назад. – Погубит всю справу... и девушка так даром пропадет! Я ж пану говорил, чтобы он не выходил из дому, да еще в такой жупан... Чтоб пан подстароста велел изхватить его и засадить в подвал, и тогда энде... ферфал! * Цс! цс! – причмокивал он губами и качал укоризненно головой. – А вот вечером придет ко мне в корчму один из слуг пана подстаросты, мы узнаем тогда, куда он запрятал дивчыну... только чтобы тихо, чтобы пан не кричал, не шумел и не выходил бы из корчмы ни на шаг!..
* ...энде ...ферфал! – конец... пропало! (евр.)
XVIII
До вечера томился Морозенко, забившись на сеновал Лейзара, куда тот доставил ему и пищу. Казалось, мучительному дню не будет конца. Но наконец настал и вечер. Лейзар взобрался на сеновал и вызвал Морозенка, – пусть пан только сядет в угол, пьет себе потихоньку мед и не кричит, кто что бы там ни говорил...
Беспрекословно спустился Олекса в харчевню и уселся за указанным ему местом. В комнате не было ни одной души. Вскоре однако у дверей послышался тихий стук.
Лейзар поспешно отворил ее и впустил человека средних лет, в костюме надворной милиции, с опухшим лицом и красным носом, обличавшим в нем верного служителя Бахуса.
Впустивши его, Лейзар закрыл старательно двери и окна и пригласил вошедшего к столу.
– На того не смотрите, – шепнул он жолнеру, заметив, что он поглядывает на Морозенка, – то наш, совсем наш, дарма что на нем козацкий жупан, да и служит он больше бочке, чем коронному гетману.
– Го го! – рассмеялся новоприбывший. – Это, значит, из нашего полка! Одначе показывай, что там у тебя?
– Зараз, зараз, ясноосвецоный пане, – заторопился Лейзар, – прошу сначала отведать вот этого медка, – подмигнул он многозначительно жолнеру, пододвигая кувшин и оловянный стакан.
– Ого го, Лейзар! А откуда у тебя такой медок, га? – устремил шляхтич на Лейзара изумленные глаза и налил себе второй стакан.
– Из суботовского льха, – хихикнул хитро Лейзар, – оттуда и те штуки, что я пану говорил. Панство не все забрало с собой, ну, люди добрые позбирали и продали мне.
– Ну, ну, показывай скорей!
– Ой! ой! Какие ж там добрые вещи были, – закивал головой Лейзар. – Когда б не пан, никому бы я не продал за такие гроши такую вещь!
– Да, надо сказать правду, наш пан подстароста ласый шматок заполучил!
– Ой ой! Еще и какой ласый!.. – зажмурил глаза Лейзар и, вытянувши из под прилавка дорогую саблю и два пистолета, поднес их жолнеру. – И чтобы такое добро за два червонца? – поворачивал он саблю перед светом то той, то этой стороной. – А слышал пан, что пан сотник поехал жаловаться на пана подстаросту в Варшаву на сейм?
– Го го! Черта лысого он там поймает, как и в здешних судах поймал! Суботова ему уже не увидеть, как мне воды не пить.
– Хе хе, – усмехнулся Лейзар, – да он, говорят, не так за Суботов, как за тех двух девушек, что пан подстароста себе взял.
Морозенко приподнялся и весь замер в ожидании.
– Каких двух? – изумился жолнер. – Одну шляхтянку взяли, да она сама с радостью кинула сотника и обвенчалась с подстаростой, как и следовало быть.
– Вот оно что? А чего вже люди не набрешут? – протянул Лейзар. – Говорили вже, будто взял и другую, красавицу Оксану.
– Оксану? – повторил жолнер. – Это, может, черномазенькая, курчавая?
– Так так, курчавая, – кивнул головой Лейзар.
– Эге, была и такая... и боронилась же, шельма, как дикая кошка! – усмехнулся жолнер. – Подстароста должен был бы ее нам за труды отдать, а он уступил ее зятю своему Комаровскому... вот тот и возится теперь с ней, как кот с салом, в Райгородке.
Громкий, яростный крик прервал его слова, и, опрокидывая по дороге столы и лавки, бросился Морозенко, как безумный, вон из корчмы...
На улице Летней в Варшаве стоял пышный палац. Принадлежал он ясновельможному великому коронному гетману и краковскому каштеляну Станиславу на Конецполье – Конецпольскому. Недавно еще высокие окна палаца сверкали огнями; в роскошных покоях и залах раздавались звуки музыки и веселья; вся варшавская знать толпилась в них, блистая нарядами. Морем лились на пирах старые меды и драгоценные вина; жизнь здесь била ключом, – и все это по причине слетевшего к великому гетману, на закате дней, божка Гименея с шаловливым Эротом{250}. Но почтенный старец не выдержал наконец шуток этого лицемерного бога и свалился нежданно негаданно в постель... И вот теперь в палаце царят сумрак и унылая тишина.
В пустых залах уселась больничная скука, и ее не нарушают уже ни бойкий говор, ни легкомысленный смех, ни кокетливый шепот красоток; приедет кто либо навестить больного, пройдет тихо, печально по опустевшим покоям и еще тише, печальнее возвратится назад; проскользнут мрачными тенями безмолвные слуги, пройдут чопорно, важно знахари, доктора, и снова там замрет все, застынет, как на кладбище.
В пышной приемной великого гетмана собралось много знати, между которой были и знакомые нам лица, съехавшиеся на экстраординарный сейм.