там так славно... насобираем опенок. Поедем!
– Поезжайте, поезжайте, мои любые... С кем же?
– Да с Софроном же, – перебила вновь Катрю Оленка, – его подвода за брамою ждет.
– Воловая? – протянула Елена. – Ну, и поезжайте.
– Ия поеду, и мне хочется, – ухватился за Катрю Юрко.
– Что ж, возьми и его... день действительно теплый, – поцеловала Елена Юрка.
А ты не поедешь? – ласкалась Катря. – Конечно, не на волах... а в повозе... или верхом бы с Андрием...
– О! И вправду было б хорошо! – встрепенулась игриво Елена, но сейчас же замялась. – Нет, неудобно всем кинуть господу... Да и, признаться, – добавила она интимно, полушепотом Катре, – не мило мне ничто, пока не вернулся наш тато... все думки о нем... не сходила бы с этого места: отсюда видна вон за млынами гребля, а по ней ему ехать...
Оксана взглянула на нее подозрительно и подумала: "Ишь как поет!"
– Ох, бедный, родненький таточко! – вырвалось грустно у Катри, и она, бросившись на шею Олены, прошептала: – И ты, голубочка!.. Ну, так едемте, детки, – подхватила она Юрка, – а то дид Софрон будет сердиться...
– Поеду и я, Катрусю, – встала было Оксана.
– И тебе хочется, моя любко? – смешалась Катря, – только как же панну оставить одну?
– Натурально, мне одной здесь неудобно, – сухо заметила Елена, – да и что это за гулянье в будни? Нужно работать...
Оксана закусила язык и села.
– Ну, так гайда ж, гайда! – закружилась Оленка, и все выбежали с шумом на дворище.
Оксана хотела было взглянуть, как дети усядутся на возу, но у ней словно оборвалось что, и она, как подкошенная, села снова на свое место; ей сделалось вдруг невыразимо грустно... "Ох, Олекса!" – что то простонало внутри, и она опустила печально голову.
"А детки таки меня любят, – думала между тем Елена, – особенно этот Юрась, и я к нему привыкла, такой хилый, мизерный – жалко!" – и ее незаметно окрыло подкравшееся без спросу раздумье: она погрузилась в него, как в сладкую дрему, и затихла, замолкла, облокотись спиной о перила и откинувши назад голову.
Время незаметно шло.
– А что, панно господарко наша? – подошел в это время дед. – Хе, да они и не чуют! Задумались чи поснули?
– Ах, дид! – вздрогнула панна, а Оксана даже встала почтительно.
– Та дид же, моя господыне! – улыбнулся старик и повел бородой. – Пришел посоветоваться насчет пчел, муха уже стала крепко сидеть. Того и гляди, что холода потянут, то лучше б затепло перенести колоды в зимник, в мшаник.
– А, диду, как знаете, – улыбнулась лицемерно Елена, – не вам до нас, а нам до вас ходить за разумом.
– Э, панно, –захихикал дед, – много ласки, много нам чести, спасибо! Так вот ключа мне нужно да с фонарем кого. "Ишь, как она хитра!" – покачивал недоверчиво он белою как лунь головой.
– Ключи у няни. Сбегай, Оксана, и помоги диду.
Оксана встала было, но дед удержал ее:
– Сиди себе, дытынко! – погладил он ее по голове. – Бабу то я найду и сам... Ого, такой дид и чтоб не нашел бабы, хоть бы баба взлезла на дерево. Мы еще и поженихаемся, по запорожски! – подкрутил он сизый ус. – Ого го! Так я пойду, – всходил он тяжело по ступенькам крыльца, улыбаясь и воркоча: "А хитрая же она да ловкая!"
– А, диду мой любый! – раздался в соседней светлице голос Андрийка, – и я с вами пойду...
– Еще лучше, соколику, – ответил старческий голос, – с лыцарем и нам больше почету.
– Смейтесь! А я таки лыцарем буду.
Голоса удалялись и наконец замолкли.
У Елены почему то повеселело на сердце; она высвободила запутавшуюся в споднице ногу и хотела было побежать вслед за ними, да заметила, что сполз черевичек, и попросила Оксану его поправить; потом встала, потянулась сладко, повела вокруг сада томным взглядом. Вдруг она затрепетала вся и остолбенела; со стороны мельницы подымался черными клубами дым.
– Оксано, взгляни, что там такое? – вскрикнула она наконец.
– Ой! – вскочила та и всплеснула руками. – Горит млын!
Действительно, черные клубящиеся массы уже начинали мигать зловещим красноватым блеском.
От плотины долетал странный шум, похожий на топот несущегося табуна.
– Ой, татары! – кинулась к двери Оксана, вопя неистово.
Елена было вскрикнула, но дыханье оборвалось, и она упала.
В таком положении нашла ее прибежавшая Зося.
– Панно! Что с вами? – тормошила она ее.
– Ой, татары! – пришла наконец в себя и заметалась Елена.
– Не татары, клянусь! – лукаво улыбалась Зося, стараясь увлечь панну поскорее в покои, потому что со стороны сада неслись грозные клики.
– Ай, это смерть! – в ужасе рванулась Елена.
– На бога, панно! Поспешим в горенку, нам не угрожает опасность. На бога, скорее, – здесь будет драка! – и она таки потянула ошеломленную ужасом панну наверх.
Когда они проходили через сквозные сени, то заметили там целую толпу сбежавшихся женщин; они молча ломали руки и с расширенными безумно глазами прислушивались к возрастающему гвалту. Оксана запирала на засов двери; баба крестилась и шептала беззвучно: так, так и при Наливайке, и при Трясиле было... Стук, свист, огонь и дым. Везде липкие, красные лужи. Кругом стоны. Так, так! Замыкались, прятались... Храни нас, божья матерь!
XII
На дворище стояло страшное смятение. Немногие из дворовой челяди – два конюха, чабан, бондарь, воротарь да коваль Макуха – скучились среди двора, не зная, что делать, растерянно смотря друг на друга; парубки выскакивали из кошар; молодицы выбегали из пекарень и хат на дворище, хотя бледные, с искаженными лицами, но с мрачным огнем в глазах и сжатыми гневно бровями; дети бросались с плачем на ток и зарывались в скирды; подростки прятались под коморой и высматривали оттуда волчонками... Топот, крик и дикие взвизги приближались каким то бешеным ураганом... Собаки с завывающим лаем рвались за браму.
Выскочил из погреба Андрийко; вслед за ним торопливо вылез встревоженный дед; он взглянул на зловещее зарево, прислушался к несущимся гикам и крикнул, потрясая старческими, высохшими кулаками:
– Ляхи клятые! Наезд!
Потом бросился к оторопевшим челядникам:
– Что же вы, братцы, стоите? Запирай браму! Заставляй все проходы! – раздалась его команда и разбудила сразу пришибленную энергию у толпы: все вздрогнули, приободрились и бросились исполнять приказания атамана, за которого молча признали все деда.
Прибежали из хутора Кожушок, Пучеглазый, несколько пожилых либо хворых селян и несколько вышедших в поле баб да молодиц с детьми.
– А другие где? – спросил торопливо дед у Кожушка.
– На поле все, их оповестят...
– Поздно будет, – встряхнул бородою дед.
– Пожалуй, – вырывал Кожушок колки из плетня и передавал их другим.
– Диду! – крикнул Андрийко. – Что ж с колками, я дам оружие.
– Уйди в хату! Чего ты здесь? – гримнул было на него дед.
– Нет, я от врага прятаться не стану! – вскрикнул хлопец, потрясая своим кулачком. – Гей, за мной, – обратился он к дворне, – забирайте батьковские пищали, гаковницы и сабли!
– Вот так сокол! – раздались восторженные крики, и все бросились вслед за хлопчиком с огненными глазами и. светлыми кудрями, отливавшими золотистым каштаном.
– Половине остаться здесь, возле брамы! – остановил толпу жестом дед. – Вынесут сюда зброю.
– А вы, парубоцтво? – отделилась от молодиц ключница Марта, – чего стоите там? Гайда за мною до коморы, забирайте секиры и косы, да и мы, сестры, какая что может... Чего им, псам, в зубы смотреть?
Парубки и молодицы бросились за Мартой в комору.
В светлицу же Богдана вбежали только бондарь, Кожушок, чабан да Макуха.
– Разбирайте, разбирайте все! – снимал в азарте Андрийко сабли и кинжалы, стягивал тяжелые гаковницы, но, не могши удержать их тяжести, валился вместе с ними... – Эх, силы еще у меня нет! – вскакивал он, почесывая ушибленное место. – А то б я им! Снимайте сами гаковницы, мушкеты, а я вам из скрыни достану припасы, – и он торопливо начал вытаскивать и передавать Кожушку полные рога пороху и мешочки пуль.
Коваль, перебравши поспешно оружие, ухватил наконец себе по руке пудовую машугу * и, потрясши ею в воздухе, выбежал во двор.
Когда все выскочили с оружием и вынесли его товарищам, то неприятель уже ломился в браму.
* Машуга – большой деревянный молот.
– Гей, отворяйте, шельмы! – вопил кто то за брамой пронзительно. – Иначе не пощажу и щенят! Камня на камне не оставлю!
– Не отворим! Берите каждый крок силой! – взмахивал саблею дед. – Разбойники, грабители, наймыты пекла!
Он был неузнаваем: костлявая грудь его от сильного возбуждения конвульсивно вздымалась, ноги тряслись, серебристые волосы развевались по ветру. Но во всей его одушевленной фигуре, в его старческом напряжении было столько трогательного величия, что эта горсть защитников проникалась от него безумною отвагой...
Застонала, затрещала брама под ударами келепов и машуг; только ворота у нее из доброго дуба и окованы железом гаразд; вздрагивают они, но сдерживают ломящуюся толпу, а ворожья толпа чернеет уже тучей за брамой, окружает распахнувшимися крыльями весь частокол, грозно волнуется над ним стальною щетиной.
– Диду, диду! Мне хоть что нибудь в руки, – метался Андрийко; он весь дрожал от охватившего его волнения; но не страх, а неукротимая удаль трепетала в нем. – Не могу я этой секирой орудовать.
Дед молча обнял его и дал ему в руки длинный, полузакругленный кинжал.
– Слушайте, молодицы и парубоцтво! – выкрикивал хрипло дед. – Цепью станьте вокруг частокола и бейте, кто посунется через него, чем попало; вот уже начинают пали шатать, а мы будем боронить браму. Нас горсть против этой стаи волков; но не уступим мы даром и пяди земли! Коли дытына не жалеет своего молодого життя, так чего ж нам про него и думать? Умрем все, умрем славною, честною смертью! Да глядите только, чтоб дорого заплатила зверота за наши души козачьи!
– Все умрем! – ответила мрачно группа у брамы.
– Не бойся, диду, не продешевим! – откликнулись парубки.
В одном месте через раздвинутую между палями щель раздалось несколько выстрелов; но пули, жалобно завывши, пронеслись мимо, одна только попала в грудь хлопчику у коморы, и он, взглянув кругом с недоумением, ничком припал к земле. Остальные хлопцы шарахнулись от него врассыпную,
Андрийко в каком то исступленном чаду бегал вокруг частокола и, заметив где либо на нем руки, сзывал туда парубков для защиты...