Казни меня, но выслушай! С первого раза, когда я увидел тебя, ты уже владела всем моим существом. Ни днем, ни ночью не могу я забыть тебя, вся ты передо мной, живая, пышная! Жить и не иметь тебя – не могу! – говорил он хриплым от прилива страсти голосом, сжимая руки Елены горячей и сильней. – Своей красы и силы ты и не знаешь еще! Тебе надо роскошь и поклонение, а ты поселилась в этом хлеву. Что пан сотник? Да если бы мне хоть половину его счастья, рабом бы твоим, холопом стал! Воля твоя была бы для меня законом! Каждый твой пальчик был бы священным для меня!
– Оставь, пане! – поднялась с места взволнованная Елена. – Мне нельзя того слушать, у меня шляхетское сердце... оставь... не говори.
Но Чаплинский уже не владел собою.
– Как нельзя? Кто мог запретить?! Быть может, пан сотник?! О, пся крев, бунтарь! – сжал он кулаки. – Я все знаю, он оскорбитель... Знаю и люблю тебя страстно, безумно, дико... – шептал он, бросаясь перед Еленой на пол, обнимая ее колени, прижимаясь к ним головой.
– Пан забывается, – отстранилась Елена; щеки ее вспыхнули от волнения, поднимавшего ей высоко грудь; вся ее фигура замерла в позе горделивого величия, – я не рабыня, я благородного шляхтича дочь... и терпеть панской зневаги не желаю!
– Королева моя! – не вставал с колен Чаплинский и старался поймать ее руку, – я раб, я твой подножек! Пойми ты, – задыхался он от прилива чувства, – песня Богдана спета, об этом я приехал оповестить тебя... Его участие в заговоре открыто... голова его предназначена каре, имущество будет отобрано, а ты, наш пышный, роскошный цветок, где же ты останешься? На произвол судьбы?
Елена слушала его, дрожала от угроз, но не теряла рассудка, а быстро соображала, что сила, действительно, была теперь на стороне подстаросты. При том же вид молящего ее любви почетного шляхтича приятно щекотал ее самолюбие и кружил голову легким опьянением.
– Так с оставленной позволительно все? – подняла она с некоторым презрением голову.
– Да если б ты мне сказала одно слово, – вскрикнул с жаром подстароста, – за счастье, за честь почел бы обвенчаться с тобой... сейчас, без колебаний!.. Все, что имею, сложил бы у твоих ног! Сам со всеми своими рабами пошел бы в рабство к тебе!
– Разве и вправду пан подстароста так любит меня? – спросила лукаво Елена, вполне овладевая собой.
– Умираю, умираю от любви! – вскрикнул он, падая снова перед ней на колени и прижимая ее крошечные ножки к своим губам.
– Оставь, оставь, пане! – попробовала было отстраниться Елена.
– Не властен! Сил нет!
– Пан говорил, что как раб будет чинить мою волю? – произнесла она полустрого.
– Слушаю, слушаю! – поднялся с трудом Чаплинский, садясь рядом с нею и отирая красное, вспотевшее лицо.
Несколько минут он молчал, тяжело отдуваясь.
– Что же, на мои страстные мольбы будет ли какой ответ от жестокой панны? – потянулся он снова к ее руке.
Елена смущенно молчала: по затрудненному дыханию, по дрожи, пробегавшей по ее телу, видно было, что она переживала в эту минуту мучительную борьбу.
– Нет! Отплатить неблагодарностью... по доброй воле... низко, низко!..
– Ну, а если б все так случилось, что панна помимо воли попала бы в мои руки? – произнес многозначительно Чаплинский.
Елена замолчала и побледнела. В поднявшейся в ее голове буре ясно стояла одна мысль: Богдан в своих безумных желаниях не отступится ни перед чем. Следовательно, ей остается выбор: или разделить изгнание с Богданом, или быть Старостиной, польною гетманшей. Но если и этот? Нет, нет! Он весь в ее руках. Да, наконец ей пора выплыть в открытое море, а там она уже найдет корабль по себе!
– Что ж, панна? – повторил свой вопрос Чаплинский.
– Я фаталистка, – ответила загадочно Елена.
Между тем пан Комаровский, выйдя из дому и не встретив
никого, направился во двор. Он осмотрел конюшни и скотские загоны, побывал и на току, завернул и к водяным млынам.
– Ого го го! – приговаривал он сам себе, при каждом новом богатстве, открываемом им в усадьбе пана писаря, и при этом бескровное лицо его принимало самое алчное, плотоядное выражение.
Возвращаясь с мельниц, он заметил, что в одном месте с плотины можно было легко проникнуть в сад, перескочив лишь через узкий и мелкий рукав Тясмина. Он перепрыгнул его сам и очутился возле пасеки в саду. Это последнее обстоятельство привело его почему то в прекрасное расположение духа.
– Досконале! – заметил он вслух и пошел по саду.
В воздухе было тепло и тихо. Пахло грибами. Под ногами
его меланхолически шуршал толстый слой пожелтевших листьев, сбитых ветром с дерев. Элегическая, мирная обстановка навеяла тихое раздумье даже на деревянную натуру пана Комаровского. Не зная ни расположения, ни величины сада, он пошел прямо наудачу и очутился вскоре в совершенно уединенном месте. Вдруг до слуха его донеслась какая то тихая песня. Пан Комаровский прислушался, – пел, очевидно, молодой женский голос. Он прислушался еще раз и пошел по направлению песни. Вскоре звуки стали доноситься до него все явственнее и явственнее, и наконец, развернувши кусты жимолости и рябины, он очутился на небольшой полянке, вдоль которой шел плетень, граничивший с чистою степью. На плетне, обернувшись вполоборота к степи, сидела Оксана. Черная коса ее свешивалась ниже пояса, босая, загоревшая ножка, словно вылитая из темной бронзы, опиралась о плетень; корсетки на ней не было, и под складками тонкой рубахи слегка обрисовывались грациозные формы ее молодой фигуры. Лицо ее было задумчиво и грустно. Устремив глаза в далекий, синеющий горизонт, она пела как то тихо и печально:
Ой якби ж я, молодая, та крилечка мала,
То я б свою Україу кругом облітала!
Пан Комаровский остановился, пораженный таким неожиданным зрелищем. "Что за чертовщина! – воскликнул он сам про себя. – Да, кажись, этот знаменитый пан сотник лучше турецкого султана живет, – окружил себя такими красавицами и роскошует. – Несколько времени стоял он так неподвижно, не отрывая от Оксаны восхищенных глаз. – Но кто б она могла быть? Может, дочь?.. По одежде не видно, чтоб она принадлежала к числу дворовых дивчат..." И, решившись разузнать все поподробнее, пан Комаровский откашлялся, сбросил с головы шапку и произнес громко:
– Кто бы ты ни была: прелестная ли русалка, или лесная дриада, или пышная панна, укравшая красоту свою у бессмертной богини, – все равно позволь мне, восхищенному, приветствовать тебя! – и пан Комаровский низко склонился.
– Ой! – вскрикнула Оксана, спрыгивая с плетня, но, увидев незнакомого шляхтича в роскошной одежде и встретившись своим испуганным взглядом с каким то странным, неприятным взглядом его светлых глаз, она быстро повернулась и, не давши пану Комаровскому никакого ответа на его витиеватую речь, поспешно скрылась в кустах.
Комаровский бросился было за ней в погоню, но, не зная расположения сада, он принужден был вскоре остановиться.
– Этакий ведь дикий чертенок!.. Показалась и скрылась как молния! – ворчал он про себя, возвращаясь в будынок... – А ведь хороша же, черт побери! Огонь... Молния!.. Опалит... сожжет!.. Как бы узнать, однако, кто она и откуда – недоумевал он. – Может, она совсем и не здешняя, а из хуторянских дивчат? Только нет, у тех и руки, и ноги грубые, а эта вот словно вылита, словно выточена! – Пан Комаровский сплюнул на сторону. – Вот это кусочек так кусочек, можно и не жевавши проглотить! – мечтал он, стараясь возобновить перед собою снова образ Оксаны, мелькнувший перед ним так неожиданно.
Войдя в сени будынка, он услыхал где то недалеко два молодых женских голоса, из которых один, – он узнал его сразу, – был голосом дивной степной красавицы, появившейся так неожиданно перед ним.
В ожидании обеда Комаровский отправился разыскать покоевку Елены Зоею, о которой он слыхал уже не раз. Сунувши ей в руки пару червонцев и ущипнув за полную щечку, пан Комаровский получил все желаемые сведения и узнал, что Оксана не дочь пана сотника, а принятая им сирота.
"Тем лучше", – решил про себя Комаровский и сунул Зосе в руку еще один золотой.
К обеду вышла вся семья; в числе их Комаровский заметил сразу и свою степную красавицу. Она была одета теперь в красный жупан и такие же сапожки.
За обедом ему не удалось перекинуться с нею ни словом. Но, несмотря на видимое смущение девушки, он не спускал с нее глаз, забывая даже опоражнивать кубки, усердно подливаемые ему.
Оксана сидела все время словно на раскаленных угольях. Пристальный, непонятный ей взгляд шляхтича и смущал ее, и наводил какой то непонятный страх на ее душу.
– Ишь, вылупился как на бедную дивчыну! – ворчала даже баба, наблюдавшая за подаванием обеда. – Сорому у этого наглого панства ни на грош!
Наконец томительный обед кончился. Но как ни искал Комаровский свою незнакомую красавицу, она скрылась куда то так, что он при всем желании не мог ее найти.
Вечером, когда уже совсем стемнело и солнце скрылось за дальними синевшими горами, отягченные вином и яствами гости возвращались рысцой к Чигирину.
– Ну, что, как нашел? – спрашивал самодовольно Чаплинский.
– Красавица, краля! – воскликнул с жаром Комаровский.
– И этакую то королеву хаму держать!
– Пся крев! – поддержал с досадой и Комаровский. – Хлопское быдло!
– А косы то – золотые, словно тебе спелое жито! – смаковал Чаплинский, зажмуривая глаза.
– Как вороново крыло! – перебил Комаровский.
– В уме ли ты, пане зяте? – уставился на него Чаплинский.
– Да ты, пане тесте, не хватил ли через край? – загорячился Комаровский. – Что мне в твоих блондинках? Надоели! Да и мало ли их между наших панн? А тут: косы черные, глаза как звезды, кожа смуглая, а румянец так и горит на щеках! Огонь, а не девушка!
– Да ты это о ком? – даже привскочил в седле Чаплинский.
– О ней же, о воспитаннице пана сотника.
– Бьюсь об заклад на сто коней, что ты рехнулся ума! – вскрикнул Чаплинский. – Елена.
– Кой бес там Елена! – вскрикнул в свою очередь и Комаровский. – Оксана зовут ее, Оксана!
– А! – протянул Чаплинский. – Значит, там есть и другая, а я и не знал... ну да и сотник!
Несколько минут всадники ехали молча. Наконец Чаплинский обратился к Комаровскому.
– Ну, что ж, пане зяте, не раздумал ли ты относительно моего предложения?
– Рассади мне голову первый татарин, если я теперь забуду его! – вскрикнул с жаром Комаровский.